Castis omnia casta

Юля отставляет чашку с уже успевшим немного остыть чаем и приветственно машет рукой. В столовой она задержалась — Алексей пошёл проследить, чтобы дети вовремя улеглись спать. Списки на Гала, конечно же, ещё не были готовы, но Ками стопроцентно должна была там быть. Что катать — решат, наверное, завтра. Сейчас не было никаких сил. Юля осталась в одиночестве, хотелось привести мысли в порядок, но Ворона, искавшего, где примоститься с подносом, она не могла пропустить. Ворон усмехается и идёт к ней, подсаживается. Лицо ещё бледное — краше в гроб кладут, но глаза — живые.  — Живой? — всё же спрашивает Юля, и тот кивает.  — С медалью вас всех, — говорит он и откусывает прямо от насаженной целиком на вилку котлеты. Не банкет, можно и по-простому.  — А тебя…ну…в Питер, вижу, хорошо съездил, да? Ворон проглатывает котлету и только после этого молча смотрит на неё и кивает — так, будто до сих пор не может поверить.  — Зашибись съездил, — тихо и чуть хрипло отвечает он, а в уголках губ подрагивает улыбка, а глаза — непривычно серьёзные. Отчего-то щемит сердце. По-хорошему.  — Ты сама как? — говорит Ворон чуть погодя, отхлёбывая компота. — Выглядишь уставшей.  — Я…ну…короче, у нас с Алексеем будет ребёнок, — говорит Юля раньше, чем успевает подумать. К чести Ворона, компотом он пространство не заплевал.  — Подозреваю, ты не о новеньком на катке, — говорит он, чуть усмехаясь. — Не боишься?  — Боюсь, — так же честно говорит Юля. С Вороном можно быть честной так же, как и он — с ней. — Очень. Но невозможно бояться вечность. Он кивает.  — Меня тут на гала позвали, прикинь? Уж думал, не доживу до этого счастливого момента…  — Ты катать собираешься? — на всякий случай переспрашивает Юля недоверчиво. — Побойся бога, тебя вчера Гач со льда выносил.  — А я ему потом спину растирал обезболами, — ухмыляется Ворон. — Ну это жизнь. Подумаю, короче. Когда ещё пригласят, а есть у меня одна идея…  — Уже страшно.  — А не надо бояться. Ну…тебе — не надо, — улыбка Ворона всё более зловещая. — А кому надо — посмотрим.  — Ты хоть не прыгай… — без особой надежды говорит ему Юля.  — Ну не дурак же я! Юля недоверчиво хмыкает, Ворон чуть тушуется.  — Знаю я тебя…  — Ладно, дурак, как есть дурак, не спорю. Подумаю, говорю же. С катка своими ногами уйду, во всяком случае, хватит на Гаче передвигаться…о, лёгок на помине! Мелкие твои спят?  — Наверняка в планшеты рубятся, — говорит тот досадливо. — Хоть отнимай, так они же в телефоны усядутся!  — А если и телефоны?  — Они достанут вторые!  — А если и вторые?  — Тогда они соберутся в одном номере, достанут карты и начнут в дурака на раздевание!  — А можно просто объяснить педагогически, — скромно говорит Юля, нарочито потупившись.  — А у тебя получалось? — Гач глядит чуть исподлобья, но с интересом.  — Нет, конечно, а похоже?  — Ну тогда и нечего говорить… — ворчит Гач немного угрюмо, но вовсе не зло и подсаживается к ним. — Там это…списки на гала выкатили. Ворон, покатишь — пизды получишь! У Ворона явно хочет слететь с губ какой-нибудь скабрезный ответ, но в последний момент он его проглатывает, должно быть — до поры. Юля смотрит на них.  — Ругаетесь как старые супруги, — подначивает Юля. Гач вскидывается, смотрит на неё испуганными глазами несколько мгновений.  — Расслабься, Гач, все свои, — лениво усмехаясь, успокаивает его Ворон и совсем вскользь касается его ладони. Тот тотчас же успокаивается, садится удобнее. Болтают по мелочи, о тренировках детей.  — А ты думаешь? — спрашивает Юля.  — Пока меня комментить позвали, ну, Чэ-Е. А после сезона, наверное, подумаю в эту сторону. Опыт какой-никакой имеется, надо передавать подрастающему поколению. Юля смеётся. Хороши и легко, но завтра рано вставать, и после нервного дня нужно выспаться. Алексей уже дремлет с книжкой в руках, но вскидывается, слыша звук открывающейся двери.  — Прости, что так поздно. Он удивлённо вскидывает брови.  — Сколько угодно, Юль, что ты?  — Я…просто зашла пожелать спокойной ночи. Нельзя оставаться в номере вдвоём. Нельзя. В глазах Алексея — понимание. И тепло. Он поднимается, откладывая книгу, медленно идёт навстречу, и с каждым шагом воля Юли всё больше слабеет.  — Я должна идти… — бормочет она, закрывая глаза, потому что стоит допустить хоть одно прикосновение — и она не уйдёт. Не сможет.  — Останься. Пожалуйста. Юля не верит своим ушам.  — За опрометчивые поступки в нашей семье отвечаю я, разве нет?  — Ну, муж и жена — одна сатана, — улыбается Алексей, останавливаясь в шаге от неё. — Не уходи. Сегодня — не уходи. Пожалуйста, — повторяет он. Глядя ему в глаза, Юля делает шаг навстречу. Усталость оттесняется куда-то на задворки тела с первым же поцелуем. Можно быть маленькой, слабой, податливой, позволяя осторожно раздевать себя. Струи воды из душа под потолком бьют по телу обжигающими ударами, но есть то, от чего лучше, и было бы совсем хорошо, но чёртовы картонные стены… Капли воды с вымокших волос расплываются на простыне и наволочке, но Юле плевать сейчас на всё. Она кусает губы, чтобы не вскрикнуть, не застонать, слишком, слишком хорошо от чужого тепла, от искорок по всему телу, от захлёбывающегося шёпота — «Юля…принцесса» — обжигающим дыханием в самое ухо. На кровати вдвоём тесно, но после она точно не собирается уходить, даже не думает об этом. Только прижаться крепче, как можно крепче — и забыть о том, что за порогом есть вообще какой-то иной мир. У них — их собственный. Одежда с утра мятая, наволочка так и не просохла, но дела не ждут.  — Делаем вид, что мы приличные люди, — с заговорщицкой усмешкой говорит Алексей, подавая ей толстовку. Юля улыбается в ответ — тело ноет, но ноет…хорошо. Правильно. Ками действительно в списках. Можно просто катать короткую без прыжков, но…  — А можно мне гала-номер? — просит она, аж приподнимаясь на цыпочки в попытке заглянуть Алексею в глаза, и он капитулирует.  — Ну ради такого случая придумаем что-нибудь. Не получится — пойдёшь катать короткую. Договорились? Просияв, Ками кивает и несётся за листочком, торопливо расчерчивая схему — ручки не нашлось, в дело идёт карандаш-подводка. Эдик вертится рядом, Юля и Алексей раздумывают над элементами, иногда споря — утро пролетает почти незаметно.  — А костюм?  — Ну…у меня есть футболка подходящая. С леггинсами норм будет. Я же не Лебедя катаю. Юля едва не давится чаем — завтракали прямо тут же, на месте штабной баталии. И наступили показательные. Ками катается одной из первых — Юля неудержимо улыбается, слыша «Крейзи Фрога». Не Лебедь — милый лягушонок, показалка вроде простенькая, но людям на трибунах нравится. Люди любят милых детей. Это слишком опасная мысль, и Юля выкидывает её из головы — просто обнимает Ками, отправляет переодеться. Та скоро прибегает к ним, в уголок трибун, у самого выхода на лёд, но тут спокойно и уютно, можно устроиться в этом тёплом кругу и просто смотреть. Завтра будет завтра. У них есть сегодня. Ворон — в самом начале второго отделения. На нём что-то, похожее на старую, потрёпанную гимнастёрку и…  — Надеюсь, не под «Катюшу» катать собрался, — ворчит Алексей.  — Вставай, страна огромная, вставай, там снова срач! — хмыкает Юля. Но всё куда интереснее. И страшнее. Но это она понимает не сразу — как и зрители. Я не знаю, где ошиблись мы в расчетах Может в плотности воздушного потока? В состоянии свободного похмелья Над пустыней был торжественно расстрелян. Простенькое вращение-винт. Звук выстрела, под который Ворон припадает на колено в лучах прожектора. Камнем тянет изнуряющая ноша Может перед кем-то провинился в прошлом? Потеряв надежду взвесить душу в граммах Все апостолы уходят на рекламу! Медленная, почти погребально медленная дорожка шагов — и быстрый, сильный твиззл в конце. «Мы все уходим на рекламу». Но если верить не по понятиям Кусок металла — мое распятье Скрещенные на груди руки андреевским крестом. Ночные звёзды — мои медали Рука вверх — к звёздам, и будто он вешает их на грудь. Потому что их медали — не просто кусок железа. Я сбитый лётчик, меня достали! Руки самолётными крыльями — и вальсовый. Я вижу тех, кем этот праздник был заказан Дыхание перехватывает, слышно, как сквозь зубы ругается Алексей. Потому что рука Ворона, как бы невзначай, указывает на трибуну, где в полном составе — все важные шишки федры. Но тело плохо подчиняется приказам Снова падение на колено, прогиб, так, что свет прожекторов резко очерчивает бледное, непривычно отрешённое лицо. Играет музыка невыносимо громко Вращение-винт, снова, с зажатыми ушами — и раскинутые руки: И в вальсе кружатся горящие обломки Застыл в гримасе образ в преломленьи света Рука Ворона, протянутая к свету, кажется, дрожит. В сухом остатке — неудобные ответы Рука брошена — прочь, во тьму. Насколько важен результат моей работы? Теперь на это мне плевать с высокой ноты. Горько махнуть рукой на камеру и, сгорбившись, отъехать к борту. Зрители аплодируют, казалось, всё закончено, всё уже сказано — достаточно для тех, кто хочет понять, а остальным и не нужно. Даже Юле на мгновение кажется — это финал. Хватит. Больше не надо. Это и без того самоубийство, все и без того под впечатлением. Но Ворон, кажется, решил выразиться не предельно — запредельно ясно. Музыка прерывается задушенным хрипом на полутакте, словно визжит скрипка, брошенная нерадивым музыкантом — и начинается совершенно другой трек. Лицо Ворона на экране крупным планом, и от весёлой злости в его глазах у Юли по спине бежит дрожь. И что тебе дала твоя война, война И что тебе дала твоя война, война Ворон разводит руками и горько хмыкает. И что же ты принёс домой Разгон на прыжок Безногий Юля задушено вскрикивает. Тройной лутц. Ворон едва выезжает его на две ноги, пошатываясь Нищий Бледное, перекошенное от боли лицо безжалостно высвечивает камера Почти слепой Лицо повёрнуто к трибуне федерации — и скрюченная ладонь с силой перечёркивает лицо, будто выцарапывая глаза. До танцев тебе теперь, дорогой? Будто заход на поддержку — и бессильно брошенные руки — Кому ты тут на хрен нужен? Шаткая дорожка шагов, нога у Ворона, кажется, сейчас подломится. Ты говоришь, что видел ад — ура, ура! Ты говоришь, что видел ад — ура, ура! Ворон выходит с дорожки в кораблик, насмешливо вскидывая руки и помахивая ими затихшим, словно предгрозовая степь, трибунам. На самом деле — ни хера! Остановка, отчаянный взмах рукой. Ад — это то, что ждёт тебя! Безжалостный указующий жест — на калитку, где толпятся те, кому выходить на лёд вслед за ним. Иди-ка к тем, за кого воевал — Кому ты там на хрен нужен. Либела — как стрелка морального компаса. Как вопрос — кому из вас мы будем нужны, теперь, когда карьера окончена? Вы приветствовали нас на льду, вы болели за нас, за наш флаг — будете ли вы помнить нас хотя бы через пару лет, когда мы сойдём с дистанции, поломанными, больше не способные побеждать и сражаться? Нужны ли вам кто-то, кроме победителей, вы, кто замер за экранами и на трибунах? Везде в пустыне и горах — ура, ура! Везде в пустыне и горах — ура, ура! Переход в комбовращение — и руки вскидываются вверх в горьком приветственном жесте. Сверкают погоны, приказы гремят, и речи красивые говорят. О том, как много должен солдат — а кому он сам на хрен нужен? Ворон останавливается, обводит сверкающим взглядом трибуны и берётся за пилотку на голове. Как не слетела — Юля не знает, но подозревает где-то на краешке сознания, что с этого отбитого сталось бы присобачить её прямо к волосам на суперклей. Jonnie, I hardly knew ye Ворон срывает пилотку и швыряет оземь, вскидывая голову почти по-королевски с последним тактом, впиваясь взглядом в замерший зал.  — Это самоубийство, — очень спокойно говорит Алексей. — Как он после этого работать собрался хоть где-то, кроме как подкатками где-нибудь в Благовещенске?  — Думаешь, его бы это сейчас остановило? — спрашивает Юля. Дети встревоженно косятся на них.  — Да его ничего никогда не останавливало! -досадливо бросает Алексей. — Что хотел, то и воротил. Или не хотел. Упрямый, собака, как тысяча ослов.  — Теперь у него есть, кому за это оторвать голову, — Юля, вопреки всему, неудержимо улыбается. За бортиком Ворона уже поджидает Гач, и, судя по всему, настроен он крайне решительно — на романтичное убийство через удушение. Алексей следит за её взглядом, чуть хмурит брови.  — Не уверен, что у них на двоих найдётся хоть капля благоразумия… — ворчит он, и это явно относится не только к показалкам — потому что в ответ на возмущение Ворон просто с широкой ухмылкой перехватывает руки Гача и крепко его обнимает, забывшись за злым задором. Если знать — можно понять, что слишком крепко и нежно. Юля надеется, что со стороны не видно. На многое остаётся только надеяться. Чэ-Эр — как переходный рубеж сезона, как начало короткой передышки на Новый Год, чтобы потом, с новыми силами вступить в новые сражения. Ворона она крепко обнимает на прощание.  — Не пугай больше так, — грозит ему Юля. Ворон только коротко хохочет:  — Да где мне, в комментаторской прыгать?  — Тебя что, не отстранили за такие фокусы? Ухмылка у Ворона на всё лицо.  — Так это же им пришлось бы признать — это всё про них! А так…  — На поезд опаздываем, — Гач подходит торопливо, с беспокойством во взгляде.  — Так вы в Питер?  — Ну да, — Гач всё ещё смотрит чутка настороженно. — На Новый Год. Семейный праздник типа. Он смущённо и неловко улыбается.  — Счастливого вам Нового Года! — ответная улыбка так и просится на лицо — зачем сдерживать? Ворон напоследок кладёт ей руку на плечо.  — Береги себя, Липа. Поменьше нервничай из-за пустяков.  — Да как разобрать, что такое эти пустяки?  — Пока все мы живы — всё пустяки. Давай, авось в Европе свидимся. Стук колёс в поезде убаюкивает. Квартира встречает затхлостью и прохладой, Юля наощупь тянется к выключателю.  — Ваня с Андрюшей грозились приехать, — говорит Алексей, пока они наспех разогревают котлеты из морозилки. Руки холодеют.  — Они знают?  — Что именно?  — Ну…про нас. Алексей пожимает плечами.  — Открыто не говорил. Может, поняли. Почему-то обидно. Да, она и сама не особо распространяется, но те, кого она может назвать близкими — Лена, Ворон — те более чем в курсе. Юля молча и зло поддевает лопаткой котлету, та едва не летит на пол. Алексей вздыхает, подходит сзади и обнимает.  — Сегодня позвоню и предупрежу.  — Думаешь…обидятся? Тишина. Потому что действительно они имеют право. Потому что она занимает чужое место.  — Могут. Но меня, кажется, пока не отнесли на кладбище, — глухо и жёстко говорит Алексей. Его ладонь ложится поверх её руки с лопаткой. Котлета, кажется, сейчас пригорит, но Юле плевать. — Я, кажется, не лишён права жить и любить. Он утыкается носом в Юлину макушку и прерывисто выдыхает.  — Прости… — выдавливает Юля. Тема всё ещё сложная — и страшная.  — Тебе не за что просить прощения, — чуть устало отвечает Алексей, прижимаясь только крепче.  — Это не то, о чём я вообще должна говорить.  — Не за что, Юль. Про некоторые вещи приходится иногда говорить. И да. Я был неправ, что не сказал им раньше. Потому что не только они — моя семья. Казалось бы, он сказал ей очевидную вещь, но от этого замирает сердце. Алексей крепко прижимает её к себе, и Юля чувствует, как дрожат его руки. Всё ещё тяжело. Может, никогда не будет легко. Может, не будет легко до самой смерти — можно отпустить своих мертвецов, но не забыть, не перестать сожалеть, даже если сейчас всё хорошо. Откуда-то она это знает. Впрочем, ей ли не знать, что прошлое не лежит в могиле? На Новый Год приезжают близнецы и Даша. На Новый Год кольца у них с Алексеем не на цепочках — на пальцах, без стеснения, хотя поначалу, на самом деле, это смущает всех.  — Тебе проще это принять, — Юля случайно слышит обрывок разговора. — Ты ему всё-таки не родная дочь. Это кто-то из близнецов, но ему противоречит голос Даши.  — Он меня с восьми лет воспитывал. И я ему как родная. И не только ваша мама умерла — она и моя тоже. И если вы хотите, чтобы он вслед за ней лёг в гроб живым — это, знаете ли, полное свинство!  — Просто…странно. Юля почти наша ровесница, и…  — А какая разница? — резонно возражает Даша. — Вам серьёзно есть дело до того, с кем папа счастлив? Радовались бы лучше, что у вас брат будет.  — Чего?  — В смысле? Даша хихикает.  — Ну я, конечно, не предсказатель, но если женщина так интенсивно налегает на красную рыбу в ущерб всему остальному… Юля чувствует, как у неё горят щёки. С утра они с Дашей сталкиваются на кухне, та без лишних слов ставит чай.  — Мне некрепкий, если можно, — скованно просит Юля, опускаясь на стул. Чашка в тишине опускается на стол.  — Я случайно слышала ваш разговор… Даша приподнимает брови.  — Это вечером? Если что, могу тебе лично все слова повторить.  — Спасибо тебе, — у Юли это вырывается почти неожиданно для неё самой. Даша выглядит удивлённой.  — Я просто сказала то, что я думаю…  — Всё равно. Спасибо за то, что ты так думаешь. Юля забирается на стул с ногами, сгорбившись. Даша протягивает руку, кладёт ладонь ей на предплечье.  — Потому что ты сама в это не веришь? Юля кивает, закусывая губу.  — Знаешь…я иногда боюсь, что я просто не заслуживаю, — слова сдержать невозможно. — Не заслуживаю всего, что есть у меня ровно год. Я…никогда не была настолько…  — Счастливой?  — Спокойной. Да, я волнуюсь по тысяче причин, но…всегда знаю, что рядом есть человек, который меня любит и поддержит всегда. Которого я люблю…возможно, недостаточно, никогда не смогу любить достаточно и отблагодарить за всё, что он для меня сделал. Кажется, я права на это всё не имею.  — Имеешь, — абсолютно спокойно говорит Даша, и Юле стыдно за свою слабость, за свои эмоции. Всё было хорошо — откуда опять эти дурацкие загоны? — Знаешь…очень страшно видеть своего отчима, который по сути-то ближе родного отца — очень страшно видеть его живым трупом. Когда в глазах — ничего. Только могильная земля. И глупости всё это у мальчишек, они маленькие ещё, чтоб понимать — маму не вернёшь, а ей…ей не нужны человеческие жертвы. Она всегда хотела только счастья своим близким. И если счастье, наконец, смогло пробиться через боль — это чудо.  — Маленькие? Они мои ровесники почти, — Юля сама не замечает, как идёт по сценарию подслушанного разговора. Даша улыбается уголками губ, подсаживается ближе — ножки стула скрипят по плиточному полу.  — У тебя глаза очень взрослые, Юля. Я бы тебе твоих лет — двадцать три тебе, так? — не дала.  — Так плохо выгляжу? — неловко шутит Юля. Дашу чуть закатывает глаза.  — Нет. Просто очень серьёзная.  — Тороплюсь поумнеть и повзрослеть, — остался последний глоток чая. Юля тянется за таблетницей.  — Незачем торопиться, ты и так догнала всех и перегнала, — Даша весело хмыкает, допивая собственный.  — Могу не успеть, — вырывается у Юли. Даша медленно ставит чашку на стол. В тишине звук керамики о поверхность неожиданно сильный.  — Всё серьёзно?  — Я могу не пережить родов. Я, блин, могу в любой момент откинуться из-за любого переживания, сердце остановится, — зло говорит Юля, не замечая даже, что ненароком подтвердила Дашину теорию. — И как — я имею право снова заставлять Алексея хоронить жену? Даша поднимается, обнимает её.  — Даже день счастья лучше, чем ни единого дня. А у вас уже год. Завтра будет год и один день, год и два дня потом. Ты счастлива с ним?  — Да… — шепчет Юля, чувствуя, как по щекам бегут слёзы.  — Тогда это того стоит. И будет стоить всегда. Даша гладит её по голове, пока Юля не успокаивается, подаёт салфетку.  — Спасибо… — тихо говорит ей Юля. Та кивает с улыбкой.  — Рано ещё. Отдохнула бы ты, а я посуду со вчера перемою. Юля и правда возвращается в комнату. Алексей ещё спит, одеяло сползло — Юля поправляет и садится рядом, скрестив ноги и разглядывая его спокойное лицо. Кажется, её взгляд его разбудил. У Алексея всегда самые прекрасные глаза, Юля готова сражаться за это на дуэли на лезвиях коньков.  — С Новым Годом, принцесса! — улыбается он. Немного щиплет в носу, но плакать больше не хочется. — С Новым Годом, принц… — отвечает она в тон. Тёплая рука скользит ей по колену, к стопе.  — Ноги-то ледяные, — ворчит он. — Забирайся сюда скорей! Пола одеяла откинута, точно крыло. Юля ныряет в тепло, в объятия, прижимается крепко, чувствуя, как зарываются носом в её растрёпанные волосы, коротко и щекотно целуют в шею, смеётся и слышит тихий смех в ответ. Это того стоит.