Castis omnia casta

Талия начала уже чуточку расплываться, но плевать — в толстовке не видно. Сложнее просыпаться, вставать с кровати, по утрам снова холодные руки — но не смертельно. Юля тренирует. В конце концов, некогда отвлекаться на мелочи — на носу главные старты, на носу отборочные чемпионаты — хоть разорвись. Нужно всем подкорректировать программы, научившись на горьком опыте, всем навести блеск в поискатанных программах, всех успокоить, вывезти на соревы и привезти без инфаркта у спортсмена и тренера. Милане нужно собраться особо — у неё шанс на единственную белорусскую квоту на Игры. Единственный шанс для кого-то из их команды поехать на них со спортсменом. Юля не знает, хотела бы. Они были там, почти четыре года назад, с Алексеем. Она помнила фиолетовые борта и заходящееся сердце, награждение в больнице, всё, что они тогда пережили. Стоять за бортиком…было бы страшно. Милана упорно отрабатывает каскад — дожили, конкуренция в сборной Беларуси! Юля смотрит, чуть прищурившись — высоты едва хватает для докрута, но поздно что-то переделывать — только молиться, чтобы хватило. Хватает. С Миланой тогда Илья и Уважная — им с Алексеем никак не оторваться от дел, хватает времени только в перерыве склониться над смартфоном с плохой, прерывистой трансляцией. На дорожке пропадает картинка, Юля досадливо шипит — не сосчитать чистые шаги, но по оценкам видно — не меньше третьего уровня. Второе место после короткой, но отставание небольшое. Лутц и флип у Миланы всё ещё нестабильные, остаётся только молиться, чтобы не подвели в произвольной. Не подводят. Не верится до тех самых пор, пока Милана не оказывается на катке и не бежит к ним с улыбкой. Юля шагает навстречу и обнимает её, крепко, как только может.  — Не удуши ребёнка! — смеётся Алексей.  — Не волнуйся, тебе додушить оставлю! — отшучивается Юля в ответ, не разжимая объятий — Милана и не думает вырываться, тщательно изображая удушенный труп. С утра звонок. Алексей ещё спит — а у Юли бессонница, она так и сидит в гостиной, тупя в твиттер. Номер незнакомый — но голос сразу показывает, что звонят не промоутеры Орифлейма.  — Комментировать Олимпиаду? Сердце вздрагивает в груди. Смотреть на всё с птичьей высоты. Говорить — о том, о чём хотелось бы, прятать за скупыми словами то, что сказать невозможно. Получить трибуну. Наконец, получить деньги. Не то чтобы их не хватало — но Юле страшно. Финансовая подушка есть, но что если с ребёнком…будет что-то не то?  — Я согласна. Это вырывается прежде, чем проходит через сознание. Ей обговаривают условия — она записывает их подрагивающей рукой на попавшемся клочке бумаги, ручка не слушается руки — выходят каракули. Уже потом, слыша гудки, Юля осознаёт — и ей делается страшно. Как она окажется там, в Пекине? Куча ограничений, куча людей, среди которых она будет одна, совсем одна. Люди вспомнят о ней снова, снова захотят увидеть её, услышать, поговорить, восхититься… Пойдёт шестой месяц — будет сложно скрываться. Её тайна выплывет наружу. Холодно. Очень холодно. Она идёт в ванную, слыша, как Алексей поднимается с кровати. Говорить с ним сейчас ей страшно, ни за что на свете, и она запирается, впервые боясь разговора больше, чем умереть от сердечного приступа. Она не посоветовалась с ним. Кипяток обжигает трясущиеся, захолодевшие руки. Зуб на зуб не попадает, Юля вся дрожит, хочется набрать такую же, почти кипящую ванну, нырнуть и остаться там. Но нужно выходить. Алексей не стучит. Не нашёл ещё запись? Зряшная надежда. Он не смотрит на неё, когда Юля открывает дверь — молча сидит, сжимая в руках чёртов листок. Юля так же молча проходит, садится рядом, сжавшись в комок.  — Почему ты мне не сказала сразу? Хочется солгать — «я не хотела тебя будить». Нельзя. Ложь уничтожает мир.  — Я… Я не подумала… — лепечет она, жалко и виновато, но даже покаяться не смеет. Кажется, что она — преступница перед единственным, кто имеет на земле право её судить.  — Я вижу. Кажется, она впервые слышит в его словах холод, скрывающий бурю.  — Скажи мне, — продолжает он всё так же сдержанно и прохладно, — я хоть раз запретил тебе что-то? Я хоть раз дал тебе повод усомниться, что со мной можно просто поговорить и прийти к соглашению, как делают это взрослые люди?  — Ни разу, — отвечает Юля, глядя в пол, чувствуя себя провинившейся школьницей.  — Не один раз ты предпринимала что-то, что несло риск твоему здоровью, — в его голосе нарастают огонь и горечь. — Мы обговаривали этот риск. Мы вместе делали так, чтобы свести его к минимуму. Мы всегда советовались — во всём, прежде чем дать согласие. Скажи мне — почему в этот раз я не заслужил твоего доверия?! Последние слова Алексей почти кричит. Юля сжимается в комок, дрожа от страха. Он замечает это — и снова появляется лёд, который кажется больнее огня.  — Ты согласилась на перелёт в Пекин — со всеми нынешними ограничениями, заметь — на шестом месяце беременности. Подписалась на тяжёлую работу на публике, которую ты ненавидишь. Я не вправе указывать тебе, ты не ребёнок. Я просто хотел бы поговорить об этом до того, как ты без единого условия — или я не прав? — согласилась, уж извини, на авантюру.  — Они просто продиктовали их мне… Я не стала спорить… Я… Алексей с присвистом выдыхает. Даже сейчас, будучи почти взбешён — он не хочет её ранить, напугать, и от этого ещё хуже. И совсем невыносимо — когда он молча встаёт и выходит. Будто собираясь с грохотом хлопнуть дверью — и поэтому слишком старательно и медленно прикрывает её. Дверь в спальню уже грохочет. Юля чувствует себя маленькой провинившейся девочкой, вопреки всем словам. Это не так, как с матерью — страха нет. Есть настоящий стыд. Она понимала, что Алексей прав. Это было неразумно — просто соглашаться. Погнаться за иллюзией того, что она наконец-то сможет высказать всё, что думает о том, что есть фигурное катание, а что — просто золото дураков. Снова ненавидеть, когда стоит любить. Её ведь любят — даже сейчас. Ей не нужно покупать любовь хорошим поведением, тем, что она будет правильной. Любовь у неё не отберут, никогда не подумают даже. Отчего-то именно от этого невозможно злиться, оправдываться, переводить стрелки, сыпя обвинениями в ответ, хотя можно было бы. В конце концов, Алексей и вправду отчитал её как ребёнка, как ученицу на катке. Но почему-то это не было унизительно, а стыд вызывало только одно — в чём-то Алексей был прав. Юля тихонько встаёт, почти на цыпочках крадётся в двери и по коридору. Однажды она уже прошла этот путь, чувствуя себя маленькой и глупой — и осталась навсегда рядом, в одной кровати, под одним одеялом. Навсегда не одна со своим прошлым, своим страхом, своими сомнениями. Со знанием — её всегда поддержат. Что бы ни думали. Дверь Юля открывает без стука — в конце концов, это их общая комната. Навсегда общая. В двадцать первом веке можно легко расстаться, можно развестись, но отчего-то Юля знает — их разлучит только смерть. Алексей, сгорбившись, сидит на кровати к ней спиной, его подушка валяется у стены в сбитой наволочке — наверняка швырнул туда в порыве ярости. Кажется, она никогда не видела прежде его злости в полной мере, не верила даже, когда он как-то сказал, что вообще-то очень вспыльчивый, хоть и отходчивый. Всё это время её берегли. Как ребёнка. И это почему-то, вопреки логике, тоже обидно и больно. И поэтому вопреки логике она говорит:  — А почему не веришь мне ты? Он оборачивается с непониманием во взгляде.  — Юль, ты можешь решить сама, просто мне…  — Да я не о том! — досадливо перебивает она его, сердито забираясь на кровать с ногами. — Почему ты ушёл?  — Я боялся тебя напугать. На тебя достаточно срывались.  — Я знаю, когда срываются на меня — и вряд ли мне чем-то грозила просто брошенная в стену подушка. Алексей в искреннем замешательстве — и теперь в его глазах проступает чувство растерянности и вины.  — С возрастом, конечно, я стал поспокойнее, но…поверь, я не хочу, чтобы ты видела мои негативные эмоции. Не самое приятное зрелище.  — За что ты меня так ненавидишь?! — вырывается у Юли прежде, чем она успевает задуматься, и, ещё не закончив, видит на лице Алексея застывший ужас.  — Чем…чем я заслужил… — он хватает воздух ртом, и Юля всерьёз пугается, рывком придвигаясь ближе, хватая его за руку, заставляя очнуться.  — Ты меня любишь? — спрашивает она прямо и пытливо.  — Ты сомневаешься? — почти жалобно отвечает он, глядя по-прежнему со страхом и неожиданной, не виденной прежде беспомощностью. — Я люблю тебя. Больше собственной жизни.  — И ты все эти годы разыгрывал роль безупречного человека? — Только проговаривая это, Юля понимает, сколько жути кроется в этих словах. Алексей смотрит на неё до страшного беззащитно.  — Разве ты не видела меня в разобранном, сказать по чести, виде? — слабо улыбается он.  — Видела. Но ситуация…скажем так, располагала. А в остальном… Отец, наставник, защитник, принц… Мне не в чем было тебя упрекнуть, кроме одного — куда за этими ролями делся человек?  — Вот он! Сорок восемь лет, ума нет, хлопает дверью, бросает подушку в стену… — Алексей почти брезгливо усмехается. — Что я делал неверно? Я защищал тебя от всего. Старался. В том числе и от себя — как мог. Не всегда выходило идеально…  — Невозможно любить идеал, — Юля и сама не знает, откуда так уверена в этой фразе.  — Отчего же? Вся поэзия об этом.  — То, что между нами, хоть как-то относится к, мать её, поэзии?! — Юля горячится. — Я знаю точно, что святых не бывает, померли все, их вон, в золочёных гробах держат, чтоб не убежали, видать, ты что, тоже из гроба восстал? Да вроде на зомбака не похож, живой, дышишь, сердце бьётся… Мне не нужен святой. Мне нужен ты. Какой есть.  — Ты не боишься? — Алексей чуть склоняет голову, почти по-птичьи. Юля глубоко вздыхает, собираясь с силами.  — Видали и пострашнее. И подушка, брошенная в стену — унылая фигня перед настоящей гнилью. Не надо быть идеальным. Иначе я сожру себя тем, что не заслуживаю такого идеального тебя. Она видит его улыбку — искреннюю, тёплую. Тянется обнять, потянуть рядом с собой на кровать — чтобы просто лежать поверх заправленного одеяла, глядя друг другу в глаза.  — Можно тебя попросить? — говорит Алексей чуть погодя, осторожно поглаживая её по щеке.  — Не вопрос, что такое?  — После Олимпиады ты уйдёшь в декрет, хорошо? Иначе перегрузишься и вконец загонишь себя. С группами мы справимся.  — Как мой работодатель настаиваешь? — Юля хихикает и видит ответную, едва заметную улыбку.  — В том числе. Зомбаки, как ты говоришь, на работе не приветствуются… Юля хохочет уже неприкрыто, чувствуя, как её обнимают, притягивают к себе, зарываются носом в макушку.  — Спасибо тебе, моя взрослая Юля, — шепчет Алексей, прижимая её к себе крепче. — Спасибо… За то, что любишь меня…не святым.  — Я просто тебя люблю. Потому что ты лучше, чем святой. Ты замечательный! И да, уйду я в декрет, может, только немного буду подкатывать, но основные часы на вас перекину, сама задолбаюсь! — невнятно говорит Юля прямо в его футболку, не думая отстраняться, зная — её услышат. Всегда услышат. Всегда будут готовы понять. Это и вправду лучше, чем святость. Несколько дней спустя они медленно идут с катка — вечереет, уже сумерки.  — На меня сегодня мать Макса наорала, прикинь?  — Что такое?  — Она всё торопится его на разряд вывести. А для этого прыжки ценнее всего. Выкатила мне, мол, за что она мне платит — за красивые ручки? И Макса заругала…  — А ты что?  — Сказала, что может поискать прыжки в другом месте. Чуть не добавила, что в жопе пусть вместе с головой поищет, но я ж взрослая, — хмыкает Юля, и Алексей чуть сжимает её руку.  — Ты никогда бы так не ответила. И…наверное, стоило бы ей объяснить, что высокий уровень вращения тоже идёт в зачёт.  — Мне просто хотелось, чтобы она свалила, — Юля мрачнеет. — Навсегда.  — Вместе с Максом? У него вообще тогда хороших взрослых не останется. Без нас. Юля обиженно шмыгает носом.  — Опять я как тренер продолбалась, да? Настроение у неё в последние месяцы, конечно, скачет дай боже. Или не дай. Алексей это понимает.  — Всё в порядке.  — Ты не притворяешься? Он тяжело вздыхает.  — Юль, если я иногда злюсь… В общем, я на тебя и правда очень редко злюсь. Кажется, один раз и злился. А это просто обычная ситуация. Которую, к тому же, ты решила. Она же не сказала тебе, что не нуждается в твоих подкатках?  — Нет. Но могла бы!  — Ну если б да кады, да росли во рту грибы! — фыркает Алексей. — В следующий раз сама с ней поговоришь, объяснишь про вращения, предложишь ей скорректировать дополнительные занятия. Не треснешь коньком по шее в процессе. Отлично справишься, уж я-то знаю, сам иной раз её вижу…  — Вьетнамские флэшбэки чисто, — вздыхает Юля.  — А что это?  — Мем такой. Ну типа про ветеранов вьетнамской войны, которые возвращаются, и им глючится всё плохое, что было. И стресс от этого. Алексей крепче сжимает её руку.  — Ты научилась смотреть этому в глаза.  — Но коньком всё равно хочется дать. Прям зубцом промеж глаз! — мечтательно вздыхает Юля.  — Ну, это нам никто не запрещает. Говорим вежливо, как с душевнобольными, а что у нас в голове — никому отчитываться не обязаны.  — Ты правда считаешь, что я справлюсь? — спрашивает Юля чуть погодя, когда они даже успели зайти в магазин, купить замороженных котлет и грамм семьсот картошки.  — Я уверен. Ты даже со мной справилась намедни, а я куда более сложноорганизованный человек.  — Ну да. Там просто разум улитки.  — Ну зачем ты так с улитками… Они пересмеиваются даже тогда, когда уже открывают дверь в квартиру — Алексей держит сумки, Юля возится с ключами. Та самая дверь, у которой она дважды стояла в ужасе и растерянности. Потом — та самая кухня, где она руками собирала битое стекло. Та самая гостиная, где Алексей уложил её спать в ту новогоднюю ночь. Где они впервые поцеловались. Как и всегда — забраться на колени, уткнуться лицом в плечо, почувствовать, как целуют в висок. Что-то остаётся прежним — она всегда будет для Алексея в чём-то маленькой девочкой, той, которой он заменил отца, которого у неё никогда не было. Какой бы взрослой она ни была — в чём-то это чувство бесконечной защищённости останется. Её пестовали, как неоперившегося птенца, чтобы дать выбор. Чтобы научить жить своим умом. Чтобы не бояться того, что может увидеть.  — Спасибо тебе, — говорит Юля почти внезапно даже для себя.  — За что? — тихо отзывается Алексей, скользя ладонью вдоль её спины.  — За то, что вырастил меня. За то, что научил не бояться…хоть иногда. За то, что дал мне свободу. И выбор. Он долго молчит, прежде чем отстранить от себя, совсем чуточку, чтобы смотреть глаза в глаза.  — Спасибо за то, — шепчет он, — что выбрала меня. И Юля выбирает снова. Выбирает целовать — взахлёб, жадно. Выбирая снова и снова. Выбирая обнимать, вцепляться в плечи. Выбирая показывать, чего хочет, стягивая с него футболку. Выбирая снова доверять и доверяться. Выбирая ещё долго никуда не уходить из гостиной, потому что нет сил идти до спальни, нет и желания прерваться хоть на миг. Если между ними было хоть что-то, похожее на страсть — оно было сейчас. В несвятости друг друга — и от этого ещё более пронзительной, лихорадочной становилась нежность.  — А на ручках меня всё равно спать отнеси, — говорит Юля много позже, лениво и в шутку капризно. — Может, я и взрослая, но всё равно отнеси… Алексей беззвучно смеётся, ещё толком не отдышавшись, вручает ей скомканную одежду и подхватывает — легко, как и прежде. Юля привычно отрубает свет ногой, но путь по коридору вовсе не страшный. Тёплый. И под одеялом, хотя и зимой, и раздетыми — тоже тепло. Хорошо.