Сила иллюзии

«Запад или Восток, а дома лучше всего», — за те месяцы, что Двэйн провёл в дружине ярла, он ни разу не слышал эту поговорку, может, и не была она в ходу у мэссендцев. Но уж в Кувэнке её точно знали. И когда на берегу раздались шаги нескольких пар ног, Двэйн не удивился: того и ждал, надёжно скрытый в сумраке, у самой ближней к воде балке навеса, где сушились сети и хранились лодки. За ночь ветер прекратился, и капитан Янц решил уйти немедля, выбрав время на рассвете, пока отлив не начался и вода высока. Не рискнул дальше испытывать дружелюбие «варваров». А зря, ничего бы ему и команде не сделали: рыбаки — не купцы, взять с них нечего, и не вражеские воины, перебить безоружных не подвиг — позор. Будь на месте «Шустрого» галера с рабами на вёслах — иной был бы приём, а так: «Захотят утром уйти, пусть. Не задерживайте», — приказал ярл Беорн ночным дозорным. Очередь нести караул была не Двэйна, но он слышал каждое слово, незамеченным стоя за дверью общего зала в дружинном доме, в котором ему, как бессемейному, выделили угол. На мгновение появилось искушение выйти, рассказать, что и он, Двэйн, отправится вместе с рыбаками назад. Беорн ему нравился, как и сама Мэссенда: пусть природа здесь сурова и земля бедна по сравнению с Кувэнкой, зато люди отважны и щедры сердцем. В такой стране без рабов и господ, с законами, не делающими различия между знатью и простым людом, хотелось жить. Но причину, что гнала на родину, открыть Двэйн не мог, как и признаться, что лгал, прося сперва защиту, а после принося клятву верности. Пусть лучше гадают недолгие товарищи, отчего исчез Найт. Скорее всего, решат, что его увезли силой, чтобы получить награду за беглого — пять золотых огромные деньги для нищих рыбаков. А если Беорн и заподозрит шпионаж — уже неважно. Главное, добраться поскорей до замка Фабрег, где располагалась королевская резиденция Кувэнки, и увидеть Девина. Дождавшись, пока рыбаки спустят лодку на воду, рассядутся по банкам и возьмутся за вёсла, Двэйн преодолел пару ярдов по высохшим мягким водорослям и, рискуя поломать ноги о невидимые под пеной прибоя камни, рванул к лодке, промочив сапоги и штаны до паха. — Не дёргаться, выкинуть вам меня не удастся, — предупредил Двэйн, запрыгнув через борт и обдав ближайших альф брызгами. Он присел на корточки, упёршись спиной в корму, и прикрикнул: — Гребите! — Это ты, раб? Нешто по хозяину своему соскучал? — презрительно спросил устроившийся на носу Янц, не предпринимая, впрочем, никаких резких движений. — Пасть закрой! — рявкнул Двэйн и добавил спокойнее: — Нет у меня хозяев. И в кои-то веки не соврал. Нежданно обретённая свобода ещё не укладывалась в голове, не верилось, что больше никто не волен распоряжаться его жизнью. Но об этом он подумает позже, успеет ещё порадоваться, а пока требовалось заставить рыбаков слушаться. Мало ли, надумают избавиться — это у них вряд ли получится, но обращаться с парусами Двэйн не умел, и оказаться в открытом море в окружении мертвецов на неуправляемом корабле не жаждал. — Не понял вчера, Янц? Двэйн намеренно не добавил к обращению «капитан». Может, в той убогой дыре, откуда прибыла эта пятёрка провонявших рыбой неудачников, одномачтовая лоханка, что маячила темным пятном на выходе из шхеры — не рискнули вчера подойти ближе, опасаясь подводных скал — и могла считаться достойной наличия капитана, но не для такого, как он, Двэйн. Это он делает одолжение, принимая их услуги, а никак не наоборот.  — В ложь, что я беглый, могли поверить эти язычники, не знающие, как у нас принято воспитывать рабов, но вы-то, кувэнцы, должны были сразу догадаться! — А я говорил, — пробурчал один из гребцов, — говорил ведь я, чёй-то в глаза он смотрит зело нагло? За такой взгляд хозяин буркалы калёным железом бы выжег! Двэйн моргнул. Альфа наверняка преувеличивал для красного словца: кто будет портить свою собственность и разбрасываться деньгами, слепой раб — бесполезный раб. Но Изенгил действительно мог ослепить. Своих «воспитанников» он не щадил, меняя мальчиков каждые полгода-год. Мало кто «получал отставку» живым, и насколько Двэйн знал, из всех лишь ему удалось остаться не изувеченным, сохранив все члены в целостности. — Что, Грэм, скажешь, не говорил я такого? — продолжал горячиться альфа. — И Том заметил, что плечи не гнёт. Скажи, Том! — Ну дык, — поддакнул второй гребец. — Стать воинская. — Его лицо, скрытое капюшоном, Двэйн не видел, только как шевелились на ветру длинные вислые усы. — Я-то сразу заприметил! Ить ведь какой раб с оружием обращаться учён? А неумеху-то, поди, и за медяк ни один сквалыжник не наймёт. — Правы твои люди, Янц, — подтвердил Двэйн. — В Мэссенде я был по приказу короля Изенгила. В случае его смерти мне надлежало вернуться. Я это и сделаю, — он слегка развёл сомкнутые между коленями ладони, — вместе с вами. — Чем докажешь, что не брешешь? — упрямо набычившись спросил Янц. — Золотом! — усмехнулся Двэйн. — Как прибудем в порт Редкар, щедро отплачу. — Эка! — крякнул тот, кого назвали Томом. — Это ж нам крюка… Янц зло рыкнул, и Том заткнулся. — Сколько? При себе-то золота, поди, нет? — Конечно, нет, — не стал спорить Двэйн. — Но в накладе не останешься, — пообещал он. — Вернётесь в свою деревню богачами. Слово благородного. Янц смерил его пристальным взглядом и кивнул. Мудро. Выбора у него всё равно не было, хоть он об этом и не знал, но отказался бы — умер. До борта «Шустрого» оставалось всего несколько десятков ярдов, когда к мерному шуму вёсел и волн прибавился посторонний звук. Приглушенный, будто шёл издалека или через какую-то преграду, но отчётливо слышимый. — А у дуба с рябиной попросишь тепла, не примнут травы твои шаги¹, — выводил высокий чистый голос. Двадцать лет прошло, как Двэйн слышал колыбельную, но узнал её сразу. Он поднял взгляд на окрашенные лучами восходящего солнца в розовое облака: «Папа?» — но вместо трепета перед несомненным чудом Двэйн испытал раздражение и обиду: если папа оказался способен подать знак с небес, то почему не сделал этого раньше, когда был так нужен?! — И как это понимать? — спросил Двэйн вслух. — Береги себя, береги, — прозвучало в ответ. Янц скривился, сплюнул в воду: — Да это наш… юнга. Оставили на всякий случай, мало ли. Велел же тихо сидеть, нет, распелся, сучий потрох! Двэйн бесшумно выдохнул, сдерживая рвущийся хохот: ведь поверил, что слышит голос давно умершего родителя. А объяснение «чуду» простое: бросили вчера земляки-кувэнцы омегу — судя по звонкому голосу, пел именно омега, — на борту из опасений, что мэссендцы себе заберут «лакомый кусочек». И не пожалели ведь: а если якорь не удержал бы ночью, и шлюп разбило о скалы? Странно только, что вообще омегу взяли с собой на промысел, про дурную примету не вспомнили. Лодка закачалась у борта «Шустрого», словно слепой котёнок тыкаясь носом в выступающие над водой доски. После первого же стука, наверняка хорошо слышимого в трюме, голос стих. Янц выпрямился, ухватился за верёвочную лестницу, спускающуюся с палубы, мотнул головой Двэйну:  — Что ж, добро пожаловать, господин хороший, не знаю уж как звать-величать взаправду, соблаговолите ли первым? Как ни вслушивался Двэйн в интонацию, издёвку не уловил. Похоже, Янц действительно принял новые правила и отдал старшинство. — Соблаговолю, — согласился Двэйн, опираясь на плечи гребцов, перебрался с кормы на нос и поставил ногу на первую перекладину. — А звать меня шевалье ди`Нордэ. — Не родственник ли вы часом герцогу Нордманскому? — мгновенно перейдя на «вы», уточнил Янц. — А как же, — усмехнулся Двэйн, поднимаясь. — Дед мой двоюродный. Протекцию мне ко двору составил. На личную службу его величеству определил. За спиной раздался благоговейный шёпот. Если и были сомнения у Янца и остальных, то развеялись благодаря упоминанию герцога. Старого вояку, отчаянного храбреца, одержавшего немало побед на своём веку, главной из которых было присоединение под знамя Кувэнки полуострова Тулун (извечный повод для раздоров между кувэнцами и брингундцами), знали и любили во всей стране. За что любили непонятно: встречал Двэйн герцога — развратник и пропойца, мстительный и жестокий, обращающийся с солдатами, хуже чем со скотом. Но факт есть факт — одно его имя внушало уважение и раболепный трепет. Недалёким рыбакам и в голову не пришло, что кто-то осмелится выдавать себя за родственника героя, не являясь им. — А вы ж тута были не просто так, чи нет? — шёпотом спросил Янц, вслед за Двэйном оказавшись на палубе. — Может, мы и Комор… того самого… подомнём? Давно пора приструнить этих раболюбов мэссендских, чтоб им в огне сгореть! Ишь чего удумали, равны у них все, тьфу! Что скажете-то, вашмилсть? — он вытянул шею, заглядывая в лицо Двэйну, даже тощая косица изогнулась подобострастным вопросительным знаком. Ухватить бы за этот крысиный хвост и сломать гнусному мужичишке нос об колено! Но сперва надо доплыть, укротил Двэйн свой порыв, не снисходя до ответа. Только мотнул головой, показывая, что не желает обсуждать. Возможно, Янц списал это на то, что их краткое уединение нарушили остальные рыбаки, с шумом перебирающиеся через борт. А из трюма на палубу выползло существо в рваных и грязных тряпках. Не поднимаясь на ноги, оно подползло к Янцу и замерло с опущенной головой. Вонь от рыбьих потрохов и давно немытого тела достигла носа Двэйна, но никакого намёка на омежий запах он не уловил. И судя по ширине плеч и угловатости тела выглядывающего из прорех — мешок из-под сена, что ли, на него напялили? — перед ними на карачках стоял не омега, а бета. Янц наклонился, ухватил верёвку, что свисала с шеи оборванца, дёрнул, заставляя того поднять голову. Сквозь спутанные засаленные лохмы смотрели огромные глаза цвета тёмного гречишного мёда. Острые скулы, твёрдый подбородок — конечно, бета. Молодой, лет шестнадцати-восемнадцати. — Мы-то ужо знаем, как этих тварей в подчинении держать, верно, парни? — спросил Янц, и другие поддержали его смешками. Разумно, признал Двэйн: и примету не нарушили, и пользовать можно, не опасаясь, что понесёт. И понятно, почему не взяли на берег — иначе вместо приюта нашли бы себе могилы. Впрочем, ещё не поздно исправить. Шаг вперёд, свернуть шею Янцу, в развороте выхватить ножи — минус двое, пока оставшиеся сообразят в чём дело, добраться до них, одному разбить голову о мачту, второго за борт. Нельзя. Рано. Придётся потерпеть. — Шайни, бесполезный ты кусок дерьма, поприветствуй нашего высокого гостя! Янц пнул ногой в бок раба. Тот подполз ближе к Двэйну и распластался, вытянув руки вперёд, почти касаясь сапог пальцами. На удивление изящными для деревенщины. — Он у меня вышколенный! А? Скажи, Шайни, послушный ты? — Да, хозяин, — прошелестело в ответ. — Так какого рожна ты пел, недоносок?! Разве не велели тебе не открывать свой поганый рот без приказа? Гарпун тебе в дырку! — Янц оттащил мальчишку и огрел того по спине концом верёвки. — Ну я тебе! — Простите, хозяин… — сжавшись под ударами, проскулил Шайни. «Меня это не касается», — напомнил себе Двэйн. Когда давно забыл, что значит жалость по отношению к другим и себе, когда из привязанностей осталась всего одна нить, какое дело до чужого раба? Хорошо поёт? Ну и что. Он никто. Меньше, чем никто. Грязь под ногами. Тем более мучиться ему недолго: оставлять кого-то в живых на «Шустром» Двэйн не собирался. Но и смотреть на избиение, а Янц пустил в дело и ноги, равнодушно не получалось. — Если моё отсутствие обнаружат до того, как мы выйдем в море, ярл Беорн может отправить погоню. Как быстры их драккары, нет нужды объяснять? — спросил Двэйн с напускной скукой, прерывая наказание. Его слова возымели эффект. Пятеро рыбаков засуетились, а раб ящерицей проскользнул в трюм, чтобы не путаться под ногами. Двэйн тоже не стал мешать слаженной командной работе, отошёл на нос, уселся, прислонив спину к борту, и распрямил колени. Пока они в море, от него ничего не зависит. Оставалось ждать. «Берегись темноты, малыш, в ней легко заблудиться. — В папиных глазах грусть и любовь: — Берегись, береги себя…» Двэйн вынырнул из дрёмы, навеянной убаюкивающим покачиванием, мотнул головой и, приподнявшись, посмотрел в сторону, где скрылся за туманной дымкой остров. Никого. То ли его отсутствие ещё не было обнаружено, то ли Беорн счёл потерю несущественной. Это предположение неожиданно вызвало разочарование. Неужели, не удалось заслужить доверие и уважение, так и остался чужаком, лишиться которого не жалко? «Недоволен, что тебе не пытаются помешать?» — Двэйн грустно усмехнулся: молиться надо, чтобы Беорн не отправился выручать из беды своего дружинника Найта. — На горизонте! Один из рыбаков, Грэм или Том, стоя на корме, указывал рукой на еле видимую вдали точку. Беорн всё-таки отправил погоню. Догонят — прощай Кувэнка, как минимум до весны, как максимум навсегда. Но всё равно, поступок ярла согрел душу Двэйна: может быть, если когда-нибудь получится вернуться на остров Комор («Вместе с Дэвом» — шепнула надежда), то примут и снова поверят? И тогда уже не придётся лгать. Толстяк Крэл, балагур Бад, братья Сэлливан, другие альфы из отряда, даже мелкий задира Корки — открытые, простые люди. Всех Двэйн с радостью назвал бы друзьями. В отличие от тех, кто находился сейчас рядом. Коварный выверт судьбы: убегать от тех, кто нравится, с теми, кого презираешь. — Не догонят, — сквозь зубы процедил капитан. — Поздно спохватились. — И тут же закричал на своих: — А ну, снулые селёдки, шевелитесь! Двэйн не понимал, что команда делает с парусом, зачем-то заставляя судёнышко крениться на волнах то одним бортом, то другим. Наверное, если глядеть с неба, их путь напоминал бы зигзагообразный бег зайца, улепётывающего от лисы, но своё дело рыбаки знали: вскоре, как ни напрягай глаза, разглядеть преследователей не удавалось. — Оторвались, — подтвердил Янц, переведя дыхание. — Бог помог. Теперь только держать курс и домчим к вечору. И снова оказался прав: ещё до захода солнца по курсу показалась береговая линия. Рассекая зеркальную толщу воды, по закатным лучам, словно по красной дорожке, шлюпка, оправдывая название, шустро двигалась к чёрному лесу мачт в порту Редкара. — Ну что, вашмилсть, — капитан встал рядом, горделивым щелчком подбил косицу вверх над воротом. — Янц обещал, Янц выполнил! Я всегда держу обещание. — А я нет, — сообщил Двэйн, перед тем как перерезать Янцу горло. Тот даже охнуть не успел. Одно движение рукой и из раны фонтаном хлынула кровь, Двэйн отпрянул назад и в сторону, чтобы не испачкаться. Не глядя на осевшего, булькающего в бесплодных попытках глотнуть воздух Янца и не тратя время обтереть нож, Двэйн отправил лезвие в новый полет. К застывшему столбом рыбаку, то ли к Грэму, то ли Тому, разинувшему рот, словно рыба. Его товарищ — кто из них Том, кто Грэм? — оказался сообразительней, повернулся и рванул к корме. Вытащить из-за голенища второй нож — секунда. И третье тело с пробитым основанием черепа упало на палубу. Пара шагов, наклон, ещё — оба ножа снова в руках. Двэйн двигался плавно и быстро, зная, что выглядит сейчас как воплощённая смерть. Четвёртому рыбаку, ошеломлённому стремительной атакой, испуганному, некуда деться. Всё, на что он оказался способен, заскулить и, пятясь, выставив перед собой ладони, бормотать: «Не надо, пощади». Глупец отправился в ад с разрезанными до кости ладонями, которыми пытался отвести от себя лезвие. Только Двэйн закончил, из лаза показалась взъерошенная башка пятого рыбака. Видимо, забеспокоился, услышав падения тел, или донеслась возня. Вопрос «Что тут у вас?..» — остался незавершённым: сталь вошла в глаз, и последний из команды упал обратно в черноту трюма. Всё заняло несколько минут. В живых на «Шустром» остались двое: сам Двэйн и раб — напоследок слабейший. Шайни, как и остальные, не успел ничего предпринять, ни для бегства, ни для сопротивления. Только выпрямиться на коленях и сложить руки в молитвенном жесте. Глаза закрыты, губы безмолвно шевелятся. Молится перед смертью. Что ж, в этом праве отказать нельзя. Не спеша, Двэйн вытер о штанину — уже не до чистоты, как не берёгся, весь в крови перемазался, — ножи. Один убрал, второй оставил в руке. Как только губы раба перестали двигаться, Двэйн подошёл. Левой рукой за волосы, обнажая шею, правой… — Свободы! — Шайни распахнул глаза, и рука Двэйна задержалась в воздухе. Обычно просили пощады. — Я родился свободным, — быстрой скороговоркой, проглатывая звуки, зачастил раб, — и им же хочу умереть. Молю вас об этом, Двэйн из неизвестного мне, но благородного рода! Жалкий лепет с потугами на лесть не стоил внимания, но раб назвал его по имени! Ни он, ни кто-либо ещё на борту не могли знать, кем был самоназванный шевалье ди`Нордэ на самом деле. А Шайни и этого вранья не слышал. Для него «высокий гость», как выразился Янц, должен быть безымянным. Двэйн схватил за верёвку и дёрнул, вынуждая раба запрокинуть голову ещё круче, приставил острие чуть ниже округлого выступа кадыка. — Говори, откуда знаешь меня? — Я… — Шайни вздрогнул. — Я был в замке герцога Ди`Морэ, когда к нему приезжал король Изенгил. Я видел вас рядом с ним, — взгляд от лица Двэйна метнулся вниз к сжимающей нож руке и снова вверх. — И слышал, слышал, как вас называли. — Как?! — рявкнул Двэйн с ненавистью. «Хочешь развлечься с мальчишкой? Куколка, подойди ближе. Посмотри на хозяина дома, поклонись ему. Ниже! А теперь на колени. Что скажешь, Ди`Морэ, хорош? Нравится, как он сверкает глазищами? О, могу поспорить, малыш Двэйни мечтает сейчас убить и тебя, и меня, — сухой смех, будто треск орехов. — Верно, зверёныш?» И собственный голос: «Я никогда не осмелюсь причинить вам вред, господин». — Двэйн Тёмная тень, — выдохнул Шайни. Двэйн усмехнулся, про это прозвище он знал. Нокс, Найт, Блэк, Фог — какими бы именами не представлялся, в каждом был отзвук настоящего, обличья менялись — оставалась суть. Почему родители назвали его «тёмным»? В детстве не спросил, а теперь уже никогда не узнать. — И ещё, — раб сглотнул, кадык дёрнулся под остриём, и тонкая струйка крови потекла вниз к ключицам, замысловато очерчивая грязные разводы на коже, — ночным убийцей. Ну да, конечно же. Невозможно узнать в сегодняшнем Двэйне мальчика, кто сидел у ног Изенгила и ел с рук, как собачонка. Да и сам Шайни слишком молод, чтобы помнить первый визит короля в замок Ди`Морэ. Речь про второй. Разница между ними восемь лет. За это время игрушка для плотских утех стала «тёмной тенью» за спиной хозяина. Тогда даже герцог не узнал в Двэйне маленького альфу «со сладкими губками» и, помнится, Изенгила это изрядно веселило: «Сейчас он бы не рискнул совать свой вялый стручок тебе в рот, да, Двэйни? Побоялся бы твоих клыков! Или стоит проверить его храбрость?» — получив демонстрирующий зубы оскал в ответ, Изенгил зашёлся в хохоте. Выжечь бы эти все воспоминания, вытравить. Но что тогда останется? Ведь, забыв Изенгила, придётся забыть и Девина… Нет. «Память — то, что и делает меня таким, как я есть. Но сегодня чужая память могла бы убить», — Двэйн на дюйм отвёл нож от шеи раба и присел перед ним на корточки, чтобы оказаться лицом к лицу. — Почему ты не сказал им, кто я на самом деле? Шайни не отвёл взгляда: — Я знал, что вы убьёте их. И хотел, чтобы они умерли. Они все. — Даже, если ты умрёшь вместе с ними? — Да! — отчаянно громко. И еле слышно: — Это всё равно не жизнь… Рот искривился, нижняя губа мелко задрожала, и Шайни прикусил её. Мерно бились волны о борт, шлюпка продолжала путь. Двэйн ждал, но больше не раздалось ни звука. Ни всхлипа, ни мольбы. Лишь плечи дёргались от судорожно-быстрого дыхания. Глядя в медово-карие, глубокие, будто торфяное озеро в глубине леса, глаза, Двэйн просунул нож под жёсткую от впитавшихся застарелых грязи и пота верёвку и перерезал её. Отбросил в сторону, словно ядовитую змею. Раб, нет, уже не раб — свободный человек Шайни вперил взгляд в небо и в ожидании смертельного удара отвёл подбородок в сторону, открывая беззащитное горло.