Сила иллюзии

Тёмно-алые брызги разлетелись веером, попав на лицо и одежду. Наверное, и на волосы угодили, замучаешься потом расчёсывать слипшиеся пряди, да и рубаху жалко — а ну как не отстирается? Кончик языка слизнул попавшую в угол губ каплю: сладкая. Вкусное малиновое варенье, без косточек, как положено. И что о-величеству не понравилось? В полёт отправилась очередная вазочка, на этот раз с абрикосовым джемом, но тут уж Якоб не сплоховал, не стал медлить и выскочил вон из комнаты прежде, чем снаряд достиг цели. — Куда?! — донеслось из-за двери. — Казню! Всех казню! Дармоеды! Смерды! У-у! С той стороны на уровне головы Якоба раздался звук удара и звон осколков. Бокал? Тарелка? Лучше не проверять. — Опять стены и пол отмывать придётся, — вздохнул молоденький горничный Биф, как и остальные слуги, напряжённо прислушиваясь к крикам из спальни о-короля. — И бельё всё менять снова, — поддакнул другой. — Ничего, отмоете! И поменяете, — проворчал Якоб, расправляя на груди воротник рубашки, заляпанной малиново-красными кляксами: точно пятна останутся! — Для того вас и держат. Как он орать перестанет и под одеялом плакать начнёт, вы, значит, быстренько приберёте всё, а я пока распоряжусь, чтобы по новой завтрак накрыли. Как раз и успею, как слёзы высохнут. — Ага, — влез в разговор другой горничный, — мы сунемся, а вдруг и вправду казнит? — Кто-о? — снисходительно протянул Якоб. — О-король? Он добрый. — А портного кто намедни поясом по роже перетянул? На глупый вопрос Якоб отвечать не стал, поджал губы, смерил всех начальственным, как он надеялся, взглядом и отправился на кухню, не забыв по пути заскочить к себе и переодеться. Портной, конечно, не виноват, что на королевской фигуре все прежние костюмы застёгиваться перестали, и как ни крои-перекраивай, а торчащее пузо все одно видать, но и самому нечего глазами хлопать и под горячую руку лезть, когда о-величество гневаться изволит. Оно, величество, вспыльчивое, конечно, но ведь и отходчивое быстро. Правда, в последнее время вспыхивает всё чаще… — Ну что? Как он? Что сегодня? В каком настроении? — стоило перешагнуть порог кухни, раздался хор вопросов. — Казнит али милует? Даже Джон отвлёкся от священнодействия над плитой и заинтересованно приподнял брови, а уж поварята Лиль, Дави и Грэди чуть не подпрыгивали от любопытства: в хорошие дни и им перепадало от королевских щедрот — высочайшим повелением разрешалось взять по конфете. — Казнит, — глубоко вздохнув, сообщил Якоб. Разочарованный стон пронёсся среди горшков и сковородок. — Всё, что наготовили, насмарку. Еле сбёг. Джон сочувственно покивал: — Мыл-мочало, начинай сначала? — А то! Всё, поди, раскокал, скоро глиняные тарелки подавать придётся, — пользуясь привилегированным положением, как-никак муж главного повара, Якоб уселся прямо на стол, небрежно отодвинув в сторону пучки зелени и овощей. — Говорит, я вам не корова, чтобы траву есть. И не шмель сиропом питаться. Тошнит, говорит, от сладкого. Кашу поносом назвал. От свежего сыра нос своротил, мол, овцой воняет. А варёные яйца, сказал, если ещё раз на завтрак увидит, то засунет мне в… ну сам понимаешь, куда. Мясо теперь требует. Забыл, что седмицу назад плевался и мертвечиной называл. — Будет ему мясо, — добродушно усмехаясь, пообещал Джон. — Это альфа в его утробе подрос, вот мясного и хочет. — Неужели я тоже скоро таким невыносимым стану? — негромко, чтобы остальные повара не услышали, спросил Якоб. Его срок отставал от королевского на пару месяцев, и живот ещё не был виден. — Как подменили! Никогда таким Мэлвин не был, измучил он меня, ей-богу! Дури́т хуже свата троюродного дядьки, что по папиной линии, ну тот, Бобби, который лопоухий, помнишь, я про него рассказывал, кто в лохань упал на Майский праздник, так он, пока на сносях был, заставлял мужа косточки из яблок выковыривать и ел только их, а мякотью брезговал. А однажды его застали, как он головёшку из печи грыз, словно ножку куриную! Вот и родился ребятёнок-уголёк, чернявенький да смуглый, словно заезжие торговцы с юга, хотя вся родня Бобби и мужа евоного белокожая и белобрысая. Оттого-то я теперича и за Мэлвином бдю, чтобы он из камина ничего не таскал и угля не ел, бережёного, как говорится, бог бережёт. Джон рассмеялся, хотя ничего смешного не было, только чистая правда. Но Якоб не успел обидеться на неподобающе легкомысленное отношение к его словам — получив поцелуй в нос, он оттаял и замлел в сильных руках. — Ты дурить не будешь, — пообещал Джон, прижимая к себе. — Я ведь рядом. Просто о-величеству тяжко без своего альфы. Это давно известно, когда омега брюхатый, ему отец ребёнка нужен. Чтобы поддерживал и успокаивал. А король-то далече, на границе. Вот твоему ненаглядному Мэлвину и неймётся, сам мучается и других изводит. Ты потерпи, Людвиг вернётся, и он прежним станет. — Да? — подняв голову от груди мужа, недоверчиво спросил Якоб. — У ушастого Бобби муж завсегда под боком был, и не помогло от капризов-то! — Вот поэтому и чернявенький родился, — невпопад ответил Джон. — Не отвлекай меня, одуванчик! Быстрей о-король поест, быстрее подобреет, знаешь ведь, и голодный кролик атакует. Как будто о-королю кто-то мешал есть, как будто кто-то другой отличный завтрак на корм свиньям отправил. Раз Джон такой умный, всё про омег знает, мог бы и сам догадаться мясного на утренний стол подать! Якоб воинственно засопел, но ссору начинать не стал, решил подождать до вечера, когда вдвоём останутся: после ссоры так сладко мириться, а свидетели примирению не нужны. — Ты лучше придумай, чем занять о-величество, пока государь наш Людвиг не вернётся, — искоса поглядывая на Якоба и многозначительно улыбаясь, будто догадывался о его мыслях, предложил Джон, начав срезать с окорока тонкие, отливающие перламутром ломтики. — Когда руки делом заняты, и мыслям дурным места нет. — Да чем же? Омег из свиты всех прогнал, чтоб на глаза не показывались, не может, говорит, их глупости слушать. Верхом нельзя — на охоту не поедешь. Я давеча предложил в стрельбе из лука потренироваться, он ещё принцем это оченно любил, Мэлвин сперва повеселел, ить как до дела дошло — не сумел тетиву натянуть как следует, пузо, мол, мешает. Ох, рассвирепел, стрелу о колено переломил, в меня обломки бросил. — Попал? — взволнованно спросил Джон. Довольный искренним беспокойством мужа, Якоб закатил глаза: — Шутишь? Так вот, не перебивай, значит, что остаётся? Балы не ко времени, какие балы, когда Людвига нет? Вышивать Мэлвин отродясь терпеть не мог, всякое там плетение кружев тоже ненавидит. Третьего дня музыкантов позвали, чтобы песнями развлекли, так они сдуру балладу грустную сыграли, расстроили до слёз. Книги читать и те не получается: рыдать начинает, как до разлуки истинных дойдёт. А в энтих романах без разлуки никак, уж ты мне поверь, там сперва хорошенько должны влюблённые пострадать, намучиться вволю, и только потом, когда терпежа никакого не остаётся, они наконец-то сливаются в… — Ну-ну, ты чего замолчал? В чём они сливаются? Прикусивший язык Якоб смущённо опустил лицо и принялся ковырять пальцем сучок в столешнице. — Не помогают книги, в общем, — попытался уйти он от ответа. — Только хуже от них. — Якоб, свет мой ясный, отвечай, когда твой альфа спрашивает, — мурлыкающе повелел Джон, прекрасно зная, что ни в одной просьбе, высказанной таким тоном, отказа не получит. — В этом самом сливаются, — прошипел Якоб, косясь по сторонам, но никто не прислушивался к супружескому разговору. Все, как ни странно, дружно занимались своими делами: жарили, варили и собирали на подносы разнообразные мясные деликатесы и дичь. — В любовном эк-тазе! — В каком тазе? Моются, что ли? — Да не моются! — рассердился Якоб, сам неуверенный, что употребил хитрое слово правильно. Он наморщил лоб, вспоминая объяснение заковыристому словцу от Мэлвина: «Восторг, будто на небо попал». — Это чем заканчивается, ну-у, что ночью у нас было, только если по-благородному. Не могут написать прямо: и было им ух как хорошо любиться! Вот и пишут «слились в эк-тазе». — А после слиплись, — кивнул Джон понимающе. — Какое слиплись?! Это ж благородные! Ничего ты не понимаешь в омежьих романах! — замахал на него руками Якоб. — Куда уж мне, альфе неотёсанному — вздохнул Джон смиренно. — Вот-вот, правильно говоришь. Неотёсанный альфа и есть! За что люблю, непонятно! — За пирожки с яйцами! — подсказал с одного конца кухни Джошуа. — Да не, — откликнулся его брат Билл с другой стороны. — За фаршированный перчик! — За умение начинять булочки кремом? — предположил Сирил, поднимая голову от жаровни с рёбрышками. — О да, крем у Джона знатный получается, густой, белый, так на языке и тает, — подхватил Ичан, нарезающий мясо куропаток для салата. — Умеет наш Джон венчиком работать, правда, Якоб? — Молчите, охальники! — закричал тот, чувствуя, как полыхают жаром стыда щёки и уши. А он-то думал, никто не подслушивает! — А какая у Джона колбаса… — выглянувший из-под стола поварёнок Лиль не договорил, прерванный громогласным хохотом. Он непонимающе завертел головой, глядя на мужчин и не догадываясь по малолетству, отчего его реплика вызвала дружный смех: — Ну честно ведь хорошая! Большая такая, вкусная… Как ни старался Якоб удержать серьёзное выражение лица, но после этих слов и он не выдержал, засмеялся, смахивая выступившие на глазах слёзы. То ли хорошее настроение оказалось заразительным, то ли и верно, сытная еда благотворно повлияла, но после завтрака о-величество Мэлвин вновь взглянул на мир ясным взором. Тем не менее, Якоб не перестал обдумывать совет Джона как-то занять монаршие руки, пока они не причинили вред окружающим. А именно одному верному камердинеру, на которого то сыпались подарки и обещания титулов, то летело в голову что попало, в сопровождении угроз и требований: «Немедленно вернуть, что выклянчил, пользуясь моей добротой!» — это же никакого терпения не хватит на королевских качелях туда-сюда качаться. И пусть наставление старикашки-лекаря: «Душевное спокойствие есть основа здоровья родителя и дитя», — обращалось к о-величеству, но ведь оно на всех распространяется? А Мэлвин будто забыл, что обещал, когда вместо родителей выдавал Якоба замуж за Джона! Что станет крестным отцом их детям, что будет относиться к замужнему статусу своего слуги уважительно и понимающе, что подарит им дом… Дом-то подарил, тут не обманул — хороший добротный дом в городской черте, но когда Якоб там был в последний раз, и не упомнить: как Людвиг на границу с Кувэнкой ускакал, чтоб принцу Рабби поддержку войском оказать, так Мэлвин денно и нощно внимания требует, будто малый ребёнок, что боится в темноте спать. А Джону, пусть и в новом доме, одному жить тоже не хочется, вот и ночует при кухне в своей старой комнатёнке, будто холостой, а Якоб к нему на свидания тайком бегает, как полюбовник, пока о-величество не видит. Эх, ну разве это семейная жизнь?! Так до ребёночка и не успеют насладиться супружеством, а после уж известно, и вовсе некогда будет миловаться… — Что это ты вздыхаешь? Обидел кто? — ласково поинтересовался Мэлвин. «Да! Вы!», — Якоб представил, как он бросает это в лицо обидчику, и вздохнул ещё грустнее. Прав Джон, во всём прав, не по душевной злобе о-король ведёт себя как приснопамятный заносчивый гад граф Дебри, чтоб с него в монастыре епитимии вечно не снимали! А токмо из-за расстройств: переживает за брата, волнуется за мужа. Да и ребёнок в животе растёт, своего требует. И скука проклятая изводит… — О детках подумал, взгрустнулось, — скорчив умильную мордашку, сообщил Якоб. — Зачем о них грустить? — Мэл приложил руку к животу. — Мой, слава богу, в порядке, Джемисон регулярно осмотры проводит, я думал, он и про тебя не забывает. Нет? Я немедленно пошлю за ним! Может быть, тебе тяжело стоять? Хочешь лечь? — Нет-нет, мой король, ничего не надо, — от неподдельной заботы у Якоба защипало в глазах. — Со мной тоже всё в порядке. Хотя и половины из бормотания доктора не разберёшь, но главное я научился понимать. — Тогда что? — Я думал о тех детях, у кого нет такой заботы и внимания, — на удивлённый взгляд Мэлвина Якоб пояснил: — О детях бедняков. За кем не только доктор не глядит, но и родители-то зачастую не могут… — Это почему родители не могут? — Мэлвин вздёрнул подбородок вверх и сощурил глаза. — Хороший родитель всегда найдёт время и силы для своих детей! — Так ведь им работать надо, иначе с голоду помрут, — развёл руками Якоб, — вот и растут детки аки чертополох: в грязи, без присмотра, оборванные, холодные и голодные, больные. Мрут, как мухи. А если омега после родов не оправился? Или вовсе тогось, преставился? Думаете, кто за дитём смотрит? Тут не как у нас, в Триднесте, где всегда родня позаботится, ежели что. Клянусь, не вру, сам в городе видел просящего милостыню маленького, лет пяти, омегу, а на руках у него младенец в грязных тряпках, корку хлеба сосёт, синенький сам, сморщенный, навроде старичка. А старшой-то тянет так жалобно: «Сиротки мы, помогите, чем сможите», и глазки печальные на пол-лица. Я им, конечно, монетку дал, но много ли с той монетки? Думаю, как же они до весны доживут? Без дома, без родных, помрут, наверное, оба. А если и выживут, то что потом? Ничего, кроме попрошайничества не умея, один путь в разбойники или в публичный дом, где будут издеваться и насильничать… Его прервало всхлипывание, о-король утирал глаза: — О боже, Якоб, это ужасно! Зачем ты рассказываешь такие страшные вещи? Ты хочешь меня расстроить?! Перестань немедленно! — Простите, мой король! Я, дурак, виноват, простите милостиво, что как есть, так и сболтнул, не подумав, не дело монаршим особам в беды нищеты вникать, — покаянно повесив голову, Якоб искоса поглядывал на лицо Мэлвина: ну, попадут слова в цель али не? — Мой отец учил, что короли на то и поставлены выше всех, чтобы видеть всё, и помогать, кому помощь потребна, — негромко, будто рассуждая вслух, произнёс Мэлвин. Слёзы ушли из глаз, и на лице появилась задумчивость. — Если в Брингундии не считают, что все дети, свои или чужие, благословение господне, если относятся к ним, как к обузе лишней, то… — он сделал глубокий вдох. — Мой долг подать им пример и научить заботиться о ростках новой жизни, а не втаптывать их в грязь! И поможет мне в этом кардинал. Пусть-ка то повышение налогов, что у Людвига выпросил, на благую цель употребит: сделаем при церквях сиротские дома. И я из казны долю выделю. И контролировать буду, чтобы средства куда надо шли! Решено! Сегодня же займусь! Сжав губы, чтобы не начать довольно улыбаться, Якоб смиренно смотрел вниз, внутренне ликуя: не ошибся он в своём господине! И дело нашлось, такое, что скучать не даст, и пользу простому люду принесёт. — О вашей доброте, мой король, никогда не забудут! Торжественность момента испортило появление запыхавшегося Пата: — Гонец! Гонец от короля Людвига! Вот ведь конопатый хитрец: когда есть риск нарваться на гнев о-величества, его будто ветром сдувает, а как радостные вести, так он первый бежит! Вслед за Патом вошёл и гонец в красно-белой форме, с поклоном вручил послание. — Подожди в приёмной, — кивнул Мэлвин, принимая конверт. — После расспросить тебя хочу. Ты, Пат, мчись к его преосвященству, передай приглашение на обед. А ты, Якоб, останься пока. Горделиво расправив плечи, Якоб свысока взглянул на Пата: понял, проныра, кто здесь мальчик на побегушках, а кто доверенное лицо? То-то же. И, хоть из кожи вон лезь, этого не изменишь! Торопливо разорвав конверт, Мэлвин принялся читать листы, исписанные убористым мелким почерком, и с каждой строчкой лицо светлело, будто рассветные лучи разгоняли мрак. Наконец, Мэлвин поднял взгляд от письма на ёрзающего от нетерпения Якоба: — Ох, хвала всем заступникам, муж и брат мои живы и здоровы! — Что пишет-то, что? Якоб не утерпел, сунулся ближе, встав на колени рядом с королевским креслом, скосил глаза на бумагу. Но вязь букв в письме вовсе не походила на книжные строчки, где каждая буковка чин чинарём стояла отдельно от другой, и прочитать оказалось затруднительно. Только и удалось в самом низу разобрать слово «люблю». — Каков наглец! В личные письма короля нос совать вздумал?! Надо тебя всё же выпороть, чтобы место помнил! — но в голосе злости не слышалось, и Якоб не испугался, сел на пол, ладони на колени опустил, а брови жалобно домиком сложил. — Ну ладно, знаю, ты тоже волнуешься и за Людвига, и за Рабби. Муж пишет, что на границе пока спокойно, нападений нет, слава всевышнему. И получена вторая весточка от Рабби, в первой он сообщал о бракосочетании, а в этой, что десять из семнадцати нобилей присягнули на верность о-королю Девину… — Кто присягнул? — Это в Кувэнке так королевских вассалов называют: нобили, — даже не рассердившись, что его посмели прервать вопросом, пояснил Мэлвин. Вот ведь всё у них не как у людей, подумал Якоб. — Значит, король скоро вернётся? Раз большинство этих нубелей приняло новую власть? — Не очень скоро, — помрачнев, сказал Мэлвин. — Из тех семи, кто ещё артачится, трое очень влиятельных и богатых, если они все объединятся, то их армия может… — он не договорил, скривил губы горестно. — Как я за Рабби боюсь! И зачем только я уговорил Людвига согласиться на его безумную авантюру? Если брат погибнет, я один виноват буду! Слеза капнула на бумагу. — Не погибнет! — грудью подавшись к подлокотнику кресла, на котором безвольно лежала королевская рука, горячо заверил Якоб. — Вспомните пророчество! «Третий в крону» — новая ветвь потомков! — И что пророчество? Может, семя Рабби уже прорастает в его насильно взятом муже? Вот и выйдет, что «крона» от него пойдёт, но сам он её не уви-и-дит! Выронив письмо, о-король закрыл глаза руками. Плюнув на все приличия, Якоб привлёк к себе плачущего Мэлвина и обнял за плечи, гладя по спине. Во всех легендах и балладах, воспевающих воинские подвиги, нигде не упоминалось о тех, кто оставался ждать героев, мучаясь и изводясь страхами за любимых, и никто из бардов не пел о том, как избавиться от гложущего сердце беспокойства. Эх, было бы, как в сказках, волшебное зеркальце, показало бы оно принца Рабби, и Мэлвин перестал бы терзаться, увидев, что с братом всё в порядке. А пока только и остаётся, что молиться и надеяться.