Сила иллюзии

В молельне тихо, темно. Скудное пламя пары свечей не в силах разогнать мрак по углам. Перед распятием на генуфлектории застыла коленопреклонённая фигура со склонённой на руки головой. Ни звука, ни движения, будто не человек, а статуя. Даже не обернулся на скрип открывшейся двери. — Сколько он здесь? — Пятый час минул, — коротко отрапортовал Юмэнн. — Ел сегодня? — Никак нет. Да чтоб его! Рабби сжал пальцы в кулаки, разжал, сжал снова, борясь с раздражением: тихое, но упорное стремление новоиспечённого мужа уморить себя голодом становится проблемой. Умри он сейчас, и без того хрупкий мир в Кувэнке рухнет, сгорит в огне междоусобных войн, похоронив под пеплом и одного наглого триднестца, посмевшего подобраться к престолу. Нет уж, до появления наследника Девин должен жить, а после пусть самоубивается как захочет. Выдохнув сквозь зубы, Рабби приблизился к мужу, коснулся кончиками пальцев: — Девин, уже вечер. Пойдёмте, вам надо поесть. Спина дрогнула, голова поднялась с молитвенно сложенных ладоней. — Спасибо, я не голоден. — Я не спрашивал, голодны вы или нет, я сказал: идёмте! Не совладав со злостью, Рабби излишне сильно дёрнул вверх за тонкое костлявое плечико, наверняка причинив боль. Девин приглушённо вскрикнул, попытался подняться, но не удержал равновесия и упал бы без поддержки. — Простите, у меня занемели ноги, — пролепетал он, бессмысленно трепыхаясь и выворачиваясь, вместо того, чтобы смирно потерпеть пару минут вынужденных объятий, пока кровь не вернётся в конечности. Одно слово: омега! Слабое и глупое существо. Плаксивое и… Нет, в плаксивости обвинить Девина нельзя. Даже узнав о гибели всех родных, он не проронил ни слезинки. И перед алтарём. И в первую брачную ночь тоже. Вспомнив её, Рабби скривился, как от зубной боли. Мало того, что по законам Кувэнки при подтверждающем королевский брак соитии требовались трое свидетелей (кардинал и два епископа заранее заняли свои места в изголовье кровати и практически слились с тенью от балдахина), так ещё, как назло, при виде Девина, жертвенно вытянувшегося под узорно расшитым «покровом девственника», всплыло в памяти глумливое: «Раньше не насильничали, что ли, никого?». Стараясь не делать резких движений, Рабби стянул покрывало на пол и мысленно поклялся, что будет, если не нежным, то хотя бы осторожным. И возможно, всё бы получилось, не открой Девин рот после первых же пробных поглаживаний по плечам и груди. — Знаете, как говорят рабы? — Что? — Рабби, пытавшийся представить под своими ладонями кого-то из бывших любовников, а перед мысленным взором упорно возникало поджарое тело, будь он тысячу раз проклят, Нокса, мотнул головой, отбрасывая упавшие на глаза волосы. — Кто? — Рабы, — холодно повторил Девин. — Они говорят: хозяин, притворяющийся добрым, хуже злого. От злого хотя бы сразу понятно, что ожидать. Прошу вас, не надо делать вид, будто вам не всё равно, что я чувствую. — Он приподнялся в постели, без должного омеге-девственнику стеснения стянул через голову длинную белоснежную рубашку, развернулся и встал на четвереньки, уткнувшись в подушку. — Так вам будет проще, не правда ли? Давайте побыстрее закончим с… с этим. Рабби ошеломлённо моргнул. Что это было? Будто в лицо плевок получил. Какого дьявола его сравнивают с гнусным рабовладельцем?! Это у них, в Кувэнке, процветает рабство, они относятся к людям, как к товару, а не он! И этот тощий мальчишка с уродливым шрамом на щеке ничуть не лучше покойника Изенгила, кто не только всячески поддерживал работорговлю на своей земле, но ещё и покушался на жизнь Мэлли! И, если бы не сдох, пронзённый его, Рабби, мечом, продолжал бы строить коварные планы по захвату Брингундии, угоняя в рабство мирных поселенцев и захватывая в плен солдат. А теперь племянничек этой ядовитой гадины будет норов свой поганый показывать?! — Сам напросился, — процедил Рабби и, ухватив мужа за бёдра, дёрнул на себя. Акт имел единственную цель — подтвердить заключённый брак. На зачатие, к сожалению, так бы отмучиться один раз и всё, надеяться не приходилось: дни у его новоявленного величества были неподходящие. Для свадебного протокола хватило бы нескольких фрикций, задача кончать в выставленную угловатую задницу у Рабби не стояла. Загвоздка заключалась в том, что и член отказывался стоять. То ли присутствие наблюдателей мешало настроиться, то ли вид бледной худой спины, ничего общего не имеющей с крепкими мускулистыми торсами альф. «Нет физического единения — нет и духовного», — вспомнил Рабби зачитанное священником на свадьбе идиотское правило кувэнцев. Неужели все испытания, риск, смерти Крестера и Мюра, верных боевых товарищей, собственное ранение, слава богу, несерьёзное, были зря? Сколько ещё будут ждать кардинал с епископами? Они получили достаточно денег и обещаний, чтобы занять нужную сторону в государственном перевороте и согласиться на скоропалительную свадьбу, но против традиции они не пойдут и лжесвидетельствовать не станут. Зажмурив глаза и сцепив зубы, Рабби прекратил изгонять из мыслей Нокса, наоборот, призвал его образ, как панацею. Вот бы он стоял так покорно, прогнувшись в пояснице и раздвинув ноги… Скорее камень станет мягким. Но если действительно существует тот варварский обычай, когда победитель в поединке овладевает проигравшим, как омегой: кто победил бы, сойдись они в честной схватке? Не на мечах — вряд ли простолюдину известно искусство мечников, а в рукопашной, как соревнуются деревенские альфы на летнем празднике. Сила против выносливости, ловкость против хитрости, скорость против коварства. Жар тел, напряжение мускулов, смешение пота и запахов. Рабби задышал глубже, представляя, как загорятся азартом схватки глаза, прозрачные, словно лесной ручей, как выступят над верхней губой мелкие капельки, что так заманчиво слизнуть языком. И как будет двигаться под руками крепкое тренированное тело, поверженное ниц, подчинённое, но всё равно не побеждённое… Наскоро налив на ладонь пахнущее травами масло из стеклянного дорогого флакончика с вычурной серебряной крышкой, Рабби смазал полностью окрепший член, плеснул, не жалея, меж двух белеющих половинок. Провёл пальцами и безошибочно нашёл тот самый «бутон наслаждения», что ему и предстояло «пронзить копьём любви» — черти бы побрали кувэнских извращенцев, мало им на свадьбе при всём честном народе в подробностях озвучить физическое завершение брачной церемонии, они ещё такие метафоры подобрали — удавиться! От проникновения Девин инстинктивно дёрнулся, стремясь избежать боли, и Рабби успокаивающе положил ему руку на поясницу. Треклятый омега тут же вернулся в прежнюю позу да ещё бедром двинул, всем естеством показывая, что не нуждается ни в ободрении, ни в поддержке. Будто подгоняя и напоминая: «Давайте побыстрее закончим»! И тогда Рабби принялся двигаться. Уже не думая о Ноксе, не представляя ни его, ни кого-либо другого, а просто механически выполняя унизительную обязанность до тех пор, пока член вновь не стал мягким. В ту ночь оба новобрачных остались без оргазма. А Рабби ещё и с осадком на душе. Ему и раньше-то секс с омегами не приносил полного удовлетворения, сколько бы попыток ни предпринимал, а после представления на брачном ложе думать о повторении близости не хотелось вовсе. Но от его желаний, как и от желаний Девина, ничего не менялось: для укрепления — удержания! — власти требовался наследник. И в кратчайшие сроки. Значит, придётся не только выполнять супружеский долг столько раз, сколько потребуется для положительного результата, но и отыгрывать свою роль по полной программе, будь оно всё проклято! — Я могу стоять самостоятельно, благодарю вас, — раздался тихий голос, и Рабби убрал руки, напоследок втянув воздух и в очередной раз не ощутив никакого личного аромата, пусть и еле уловимого, как от бет. Даже по́том не пахло. — Вы пользуетесь каким-то средством для подавления естественного аромата? — спросил Рабби, пока они шли от молельни к королевским покоям. Юмэнн и Стини сопровождали сзади, Дэнд и Колен впереди, но на достаточном расстоянии, чтобы не разобрать фраз. А даже, если и смогут, секретов от них всё равно нет. Девин молчал, и пришлось озвучивать очевидные вещи: — Вам следует отказаться от притираний. Как вы знаете, омега с меткой начинает пахнуть иначе, демонстрируя всем принадлежность альфе. И вы должны соответствовать своему статусу. Вы слышите, что я говорю?! — не выдержал Рабби, не видя отклика. — Да. — Девин не соизволил повернуть голову для ответа. — Не скажу, что у вас приятный голос, но он определённо громкий. До пронзительности. Так что я прекрасно вас слышу. «Господи, дай мне терпения!», — мысленно попросил Рабби. Раздражение грозило выплеснуться резкими словами, когда он вспомнил поведение своих братьев-омег в детстве. Каждый из четверых выражал злость и гнев по-разному: самый младший и самый импульсивный Мэлли сразу бросался на обидчика с кулаками, не считаясь с разницей в габаритах; старший Джоки терпеливо выжидал удобного случая, чтобы отомстить, причём сторицей; Николь, безбожно привирая, ябедничал папе или отцу; а Ирвин, родившийся предпоследним в семье Кэмпбеллов, хрупкий болезненный Ирви-вьюнок, готовый прослезиться от красоты роз и жалеющий бабочек за краткость их века… Тихий омега преображался в невыносимое язвительное существо и вёл себя в точности, как сейчас Девин — с презрительным видом выдавал оскорбительные колкости через губу. Остальные братья называли его за это заносчивым индюком и спесивой селёдкой, и Рабби с ними соглашался, пока однажды не увидел, как задразнённый Ирвин льёт горючие слёзы, думая, что его никто не видит. Ледяное высокомерие служило лишь скорлупой, способом спрятать от остальных собственную ранимость. Может, и Девин такой же? И с ним сработает та же тактика, что с Ирви? В малой гостиной накрыли ужин на одного: изначально Рабби не собирался присоединяться к трапезе, его ждали кипы неразобранных бумаг в кабинете Изенгила, но, опасаясь, что Девин вновь не притронется к пище, он решил задержаться. А заодно попробовать наладить хоть какой-то контакт. — Мне рассказали, вы ни с кем не общаетесь и никуда не выходите, кроме молельни, — миролюбивым тоном начал Рабби, сделав знак одному из слуг принести к столу дополнительный стул. — Могу я узнать, почему? — О, так вас интересует мой досуг? — Девин скептически приподнял бровь. — Именно поэтому за мной постоянно таскаются два ваших дуболома? «Спокойствие и выдержка», — напомнил себе Рабби и покосился на стоящего у дверей Колена с каменно-непроницаемым лицом, только желваки выступили. — Все вон, — приказал Рабби слугам. — Колен, пожалуйста, подожди снаружи. — Зачем же заставлять его ждать? — незамедлительно отреагировал Девин, как только они остались вдвоём. — Я предпочёл бы поужинать в одиночестве. Ваше общество не содействует аппетиту. — Сожалею, но вынужден остаться. — Вынуждены? По-моему, только я вынужден делать то, что претит. Вас ведь не силой принудили прибыть в Кувэнку и убить всех моих родных? — Как раз об этом я и хотел с вами поговорить. Если равняться на Ирвина, то он, как правило, переставал изображать из себя колючего ежа и прощал обидчика после признания вины и раскаяния. Простить смерть близких, какими бы они ни были, конечно, невозможно, но Рабби всё-таки надеялся, что тактика хоть отчасти сработает. Да и давно пришла пора поговорить начистоту. Как утверждал папа: «Искренность — вот одна из важнейших основ супружеского союза». Правда, он ещё говорил про любовь и доверие, но чего нет, того нет. Одна опора хуже трёх, но лучше, чем ничего. И Рабби начал рассказывать. О дружной семье Кэмпбеллов, о родителях и шестерых братьях, о понятном и простом будущем, где каждому отводилась своя роль, и никто не мечтал об иной доле, пока тихое течение их жизни не нарушил король Брингундии, вне всякой логики выбрав себе в мужья самого младшего омегу да к тому же калечного — про обман с увечьем, Рабби всё же умолчал, — как отец повелел ему сопровождать младшего брата и оставаться рядом с ним, про заговоры и попытку убийства на свадьбе, про страх и желание защитить беременного Мэлли, о постоянных конфликтах на границе, что ослабляли оба королевства, об осиротевших детях и угнанных в рабство родителях, о невозможности оставаться в стороне, пока творится зло, о донесениях шпионов, что Изенгил грезит о мировом господстве, а значит, не остановится… Рабби говорил и говорил, прерываясь, лишь чтобы смочить горло вином, а Девин машинально ел и слушал, не перебивая, но постепенно его застывшее в саркастической маске лицо смягчалось, из глаз уходило презрение, сменяясь пониманием и болью. — Мне жаль, что пришлось убивать, и я не горжусь содеянным. Мне никогда не искупить вину, но, обещаю, я сделаю всё, чтобы помочь вам пережить утрату. И клянусь отныне действовать только во благо Кувэнки и ваше, — закончил свою речь Рабби и замер, ожидая вердикта. Девин медленно склонил голову, показывая, что услышал, но никак не выразил своё отношение, а заговорил о другом: — Вы рассказали о своей семье, что ж, откровенность за откровенность, я тоже расскажу о своей. Мой дядя-король, да гореть ему в аду вечность, был тираном и деспотом, получавшим удовольствие от страданий других. Ни разу я… Да никто не видел от него добра. Если про кого-то и можно сказать «воплощённое зло», то про Изенгила. Его братья-альфы тоже не отличались, — Девин хмыкнул, — мягкостью. И супругам запрещали проявлять ласку даже к собственным детям. Мои кузены росли в убеждении, что сила — вот единственное, что важно, а доброта, сострадание и уважение — пустые слова, призванные оправдать слабость. Я всегда был изгоем среди них. — А ваши родители? Я знаю, они умерли, но, когда были живы, неужели и они относились к вам жестоко? — спросил Рабби и мысленно перекрестился, что родители Девина покинули земную юдоль без его участия: не пришлось ещё и этот грех на душу брать. Девин горько улыбнулся: — Мой отец, будучи пьяным, забил насмерть папу на моих глазах, когда мне было пять лет, а ещё через пять лет он умер сам, допился до чертей. — Рабби молчал, не зная, что сказать, а Девин, закинув в рот кусочек сыра, продолжил: — Наверное, в алкоголе он топил свой ужас перед братом. И свой стыд за страх, недостойный альфы. А вы боитесь за свою жизнь? — задал он неожиданный вопрос. — Думаю, только безумец не боится смерти, — обтекаемо ответил Рабби. — Настоящая смелость заключается в том, чтобы действовать, невзирая на страх. — Вы правы, только безумец… — согласился Девин, отвернувшись и задумчиво глядя на огонь в камине. «А в профиль его, пожалуй, даже можно назвать миловидным. Когда всё не портит шрам», — пользуясь моментом, Рабби разглядывал мужа, не упуская ни единой детали. Убранные в высокий пучок тёмные, отливающие медью волосы с выбившимся завитком на шее. Розовеющее в отсветах пламени изящное ухо с традиционной для кувэнцев серьгой «от сглаза» не в мочке, а в верхней трети ушной раковины. Высокий чистый лоб. Длинные загнутые ресницы. Аккуратный нос с еле заметной горбинкой. Гордые скулы. Маленький упрямый подбородок. Девин повернул голову, и Рабби поспешно отвёл глаза. — Э-э… — требовалось немедленно что-то спросить для продолжения разговора. — Наверное, вы были ужасно одиноки не имея поддержки и душевного тепла от близких? — Одинок? Нет. Мне посчастливилось найти друга, кто стал мне ближе, чем брат. «Ах вот оно что, — подумал Рабби. — То-то он так тщательно скрывает свой запах. Не потому ли, что этот «друг-ближе-чем-брат» — альфа, связь с которым можно учуять? Девин опасается, я пойму, что он вступал в брак не девственником? Неужели он настолько глуп, чтобы думать, мне есть дело до его любовника?». — Кто он? Он выжил после… в ту ночь? — Когда вы убили всех из рода Фабрег, кроме меня? — уточнил Девин. Вздохнул, потупился, а после вскинул на Рабби глаза: — Я не любил своих родственников. И это мягко сказано. Наверное, мне следовало бы поблагодарить вас за их смерть. Но, видите ли, муж мой, — сарказм вновь вернулся в его голос, — убив Изенгила, вы убили и меня. И то, что я до сих пор дышу, хожу, разговариваю, даже ем, — он нервно дёрнул кистью над остатками ужина, — ничего не значит. Я мертвец. Мгновенно в голове всплыли все страшные истории о ходячих покойниках, поднятых из могил колдунами-некромантами. Инстинктивно стремясь быть как можно дальше от опасной твари Рабби отпрянул, задев стол коленом. Бокал на краю пошатнулся и упал, разбившись с чистым мелодичным звуком. Звон стекла привёл в себя, Рабби выпрямился, сердито свёл брови: — Неуместная шутка. Вы забываете, что я имел возможность прикасаться к вам. Я чувствовал тепло вашего тела, слышал биение сердца. — О, я не шучу. Всего лишь немного опережаю события. Мой дядюшка король Изенгил был маниакально подозрителен и до ужаса боялся покушений, ему вечно мерещились заговоры. Вы знаете, что он казнил собственного мужа, заподозрив того в измене? Да, Изенгил был в браке, хоть и недолго. Неделю или две. Я не помню его супруга, был ещё в пелёнках. Зато помню, как запытали моего о-деда. Выживший из ума безобидный старик якобы злоумышлял против сына. И чтобы исключить саму возможность покушений, Изенгил отравил нас всех, всю родню по крови от мала до велика, кто мог бы претендовать на трон. Мне тогда исполнилось восемь. Я не знаю, что это был за яд, да и никто не знал, какое-то медленно убивающее зелье. От которого существует лишь одно спасение: регулярно принимать противоядие, — Девин помолчал и жёстко припечатал: — И только Изенгил знал, как его изготовить. Пока был жив он, оставались живы и остальные. — Невозможно, — покачал головой Рабби, но без особой уверенности: дьявольский талант Изенгила к изготовлению ядов был знаком не понаслышке. — Лоренс, один из моих старших кузенов-омег, тоже думал, что невозможно. Он сбежал из замка, решив, что Изенгил солгал насчёт яда, запугивая нас, добиваясь полного подчинения. На удивление, его не преследовали. Но через полгода привезли обратно. Его труп. Чёрный, раздувшийся, воняющий так, что за несколько ярдов вызывал рвоту. Слуги Лоренса рассказали, что, уехав, он обращался к разным лекарям и перепробовал все средства, но ничего не помогало, он слабел день за днём, а последняя неделя превратилась в мучительную агонию. С тех пор никто не сомневался в словах Изенгила. И, боже, он получил абсолютную власть над нами, угрожая, что в любой момент может перестать давать противоядие. Ему нравилось проверять, как далеко мы готовы зайти в унижении, чтобы угодить. Я даже не хочу вспоминать, что он приказывал, упиваясь нашей покорностью, настолько это было омерзительно. Но никто — никто! — не смел ослушаться. — Но любая отрава рано или поздно покидает утробу, особенно, если регулярно принимать противоядие. — Когда отравитель и врач одно лицо, как вы узнаете, что именно он даёт вам: лекарство или новую порцию яда? Сегодня одно, через неделю другое… Или наоборот? Вы не знаете. И вы в полной зависимости от его воли. — Чудовищно, — Рабби подпёр лоб ладонью, отказываясь верить. Но, если сказанное правда, то… — Полгода? — он вскинул голову. Спасительная мысль забрезжила в обступившей темноте. — Тот омега прожил полгода? Значит, у нас ещё есть время! — Для чего? Родить вам наследника престола я всё равно не успею, не питайте ложных надежд. — Чтобы найти противоядие! — Тщетно. Я обыскал кабинет и лабораторию Изенгила на следующий же день после его смерти. Ваши соглядатаи, что не оставляют меня, куда бы я не пошёл, разве не докладывали? Рабби коротко мотнул головой. Может, Колен или Юмэнн и докладывали, но в первые дни после переворота было столько дел, разве упомнишь всё? — И? — И ничего не нашёл. Видимо, он каждый раз готовил свежее зелье. — Но должны были остаться ингредиенты, записи, хоть что-то? Наверняка, можно найти зацепки, и кто-то из лекарей сможет повторить. — Не зная рецепта, не зная доз, не зная ничего?! Да на это уйдут годы! — Не стоит отчаиваться, мы… — Прекратите нести чушь! Нет никаких «мы»! Наконец-то эмоции вышли из-под контроля Девина. Глаза засверкали, щёки раскраснелись, и стал заметнее белый шрам, прочертивший правую щеку. Но, странное дело, теперь он вызывал не отвращение, а сочувствие. Рабби протянул руку, чтобы взять ладонь Девина, но тот быстро отдёрнул её. — Уходите, — приказал он глухо. — Ради всего святого, оставьте меня в покое! Я не желаю вас видеть! Приоткрывшаяся было раковина доверия захлопнулась. Рабби не оставалось ничего иного, как встать и уйти.