Подарочки под ёлочкой

Инь Юй почтительно замирает у ворот храма, как обычно, и обеспокоенно смотрит вокруг. Они снова остаются незамеченными: две серые непримечательные тени скользнули в пустующий дом — ой, да кому вообще в Призрачном Городе есть дело до случайных прохожих и их дел? Об истинном назначении богатого здания без табличек, вывесок и прочих опознавательных знаков знают только собственно Инь Юй да тот единственный верующий, что приходит в этот храм так часто, как только может. Если выдаётся возможность — каждый день. Хуа Чэн в одиночестве встаёт перед алтарём, зажигает палочку благовоний и складывает в молитвенном жесте руки. Статуя Бога-Войны-В-Короне-Из-Цветов (маленькая, всего лишь в человеческий рост) улыбалась по-отечески мягко и нежно, и ради одной этой улыбки хотелось бросить к его ногам весь мир, и себя заодно — но Хуа Чэн твёрдо запомнил: не опускаться на колени. Никаких молитв, никаких просьб, ни одной фразочки не произнесёт даже мысленно. Не дотронется до алтаря, не протянет руку к статуе, хотя он мог бы дотянуться пальцами до щеки, холодной, нефритовой. Ничего не попросит, ничего не потребует — только будет жечь эту крохотную палочку благовоний каждый день, и за каждый пропущенный — по две. И в голове будет корабельным колоколом звенеть один-единственный вопрос: разве ты достоин? Хуа Чэн зажмуривается, крепче стискивает руки, и крошечный ребёнок внутри него жалобно плачет: какое право он, чудовище, отродье, самый влиятельный из демонов, имеет стоять рядом с принцем, коронованным цветами, с воплощением благородства и доброты, с тем, кто, опустившись на самое дно, смог вытащить сам себя из пучины?.. И тоненький голос этого ребёнка, который так боится остаться один навсегда, который так боится никогда его не найти и никогда ему не признаться, захлёбывается собственными рыданиями, скулит на грани слышимости: пожалуйста, пусть он только выживет. Пожалуйста, пусть он больше никогда не улыбнётся мне и не возьмёт на руки, пусть не скажет ни одного доброго слова, пусть оттолкнёт брезгливо и скажет убираться прочь, пусть будет ненавидеть, презирать мерзкого демона, которому нечего делать рядом с небожителем — только будет жив. А о том, чтобы он был цел, здоров и счастлив, я буду заботиться сам. Хуа Чэн медленно выдыхает. Благовония догорели, дымок мягко окутывает статую, добавляя ей величия и странного, незнакомого лукавства. Хуа Чэн выходит из храма, запирая за собой дверь. Инь Юй внимательно смотрит на него, как будто всё это время искренне и преданно ждал своего Князя, а не считал ворон и не думал о своём. — Как поиски? — Хуа Чэн спрашивает это каждый раз, выходя из храма. — Безрезультатно, господин, — виновато склоняет голову Инь Юй, и его Князь кивает в ответ, спокойно, как и всегда: он не ждёт другого ответа; надеется, но не ждёт. Надеется, верит, прилагает все усилия и всего себя, готов с жизнью расстаться — и всё равно ничего не ждёт. Инь Юй, думая, что его не видят, слегка качает головой; Хуа Чэн делает вид, что не заметил. *** — Мне, по правде говоря, так неловко, — Се Лянь подхватывает сползающие с плеча нижние одеяния, сосредоточенно мнёт в руках ткань и ёжится, — ты меня слишком балуешь, Сань Лан… — Ты просто отвык от хорошего, — Хуа Чэн, развалившись на алтаре, любуется своим божеством, наслаждаясь не столько соблазнительным видом, сколько контрастом между неловкой смущённой булочкой — и тем, кто не лежал с ним в постели несколько минут назад. — Привыкай обратно. Се Лянь вздыхает и позволяет ханьфу упасть — и в этом жесте нет ничего возбуждающего. — Я вообще не думаю, что достоин всего этого, — он пытается обвести рукой «всё это», но потом отворачивается и неловко прячет ладони в складках ткани, — я понимаю, что для тебя все эти дорогие вещи большой ценности не представляют, но… ты Князь Демонов, в конце концов, Сань Лан, ты привык, а я… В храме повисает тяжёлая, непривычная обоим тишина; Се Лянь стыдливо отворачивается — но он должен был это озвучить хоть когда-нибудь, а не носить в себе до скончания мира. — А ты, — тихо и медленно произносит Хуа Чэн, пытаясь как-то осознать, — наследный принц богатейшего королевства… — Так это когда было! — пытается оправдаться Се Лянь, краснея ушами и снова натягивая на себя нижние одеяния. — Прославленный в легендах небожитель… — неуклонно продолжает Хуа Чэн, любуясь своей Прекраснейшей Картиной. — Мусорное божество! Посмешище трёх миров! — протестует Се Лянь, стуча кулаком по алтарю, и изо всех сил сдерживает смех и улыбку. — Сильнейший из богов войны… — Вот! — находит спасительную соломинку Се Лянь. — Я воин! Я должен претерпевать лишения и ночевать на голой земле под открытым небом в полной амуниции! — …И мой муж! — завершает обличительную речь Хуа Чэн, подхватывая Се Ляня и пересаживая себе на коленки. — С этим не поспоришь, — показательно вздыхает Его-Высочество-сильнейший-бог-войны-и-далее-по-списку и легко целует супруга в лоб, осторожно прижимая к себе, — как и с тем, что брак неравный получается, как ни крути. — Вот так стараешься восемьсот лет, — бурчит Хуа Чэн в чужую шею, — зарабатываешь статус, славу, деньги, репутацию, власть, чтобы сделать предложение принцу — а он всё норовит удрать от тебя к своему мусору. — Эй! — Се Лянь смеётся и легонько щёлкает возлюбленного по лбу. — Вовсе я от тебя не бегаю! — Бегаешь, — упрямо и тихо выдыхает Хуа Чэн, — прямо сейчас убегаешь. Се Лянь виновато гладит супруга по голове, второй рукой обнимая за плечи. — Ты достоин королевских покоев и императорского дворца, — шепчет Хуа Чэн, закрыв глаза — образ Наследного Принца перед его внутренним взором не мерк ни на секунду за все прошедшие века, — ты достоин лучших тканей мира, а не этого простого шёлка. Ты достоин лучшей и мягчайшей постели, а не жёсткого алтаря. Ты достоин Императорского Дворца на небесах — но ты просто не хочешь всего этого. — Не хочу, — соглашается Се Лянь с умиротворённой улыбкой, — это правда. — И это важно, — подхватывает Хуа Чэн, — только это и важно — но, умоляю тебя, гэгэ, не говори больше, что ты чего-то из моих подарков не достоин. Пожалуйста. — Не буду, не буду, честное слово, — Се Лянь поднимает руки в жесте «сдаюсь» и смеётся, и от этого чуть падает с чужих коленок. Хуа Чэн подхватывает его, облегчённо выдыхая. — Такой тебе принц достался, Сань Лан — любящий своё рубище больше чужих шелков. — Значит, буду одевать тебя в рубище, — фальшиво сокрушается Хуа Чэн — и тут же щурится игриво, — хотя красивее всего ты без этих лишних тряпок, гэгэ. — Ты сам это сказал, — лукаво ухмыляется Се Лянь, и одним движением руки опрокидывает супруга на спину. Эта ночь будет для них обоих необычайно легка — без лишнего груза на сердце.