Подарочки под ёлочкой

— Мир рухнет через несколько часов, — безучастно произносит Хэ Сюань, пряча ладони в рукава ханьфу. Ему и летом-то было холодно, а сейчас, зимой, в новый год, он и вовсе окоченел, — если не случится чудо. — И мы с тобой вдвоём, — улыбается Ши Сюань, заглядывая ему в глаза, как всегда, оживлённый, суетливый, светящийся, — нет связи ни с кем из друзей, и спастись уже не успеем, и у нас осталась всего одна ночь… так романтично, правда? — Ши Цинсюань. — Можем творить всё, что угодно, всё равно никто не запомнит! Совершать безумства! — он раскидывает в стороны руки и кружится на месте. — Ты никогда не хотел совершить какое-нибудь безумство, Хэ-сюн? — Цинсюань. — Например, взять и прямо посреди улицы… — А-Сюань. — Я, — тяжело выдыхает Ши Цинсюань, опуская голову и робко хватая за руку Хэ Сюаня, несмело переплетая свои пальцы с чужими, — да, ты прав, но… Последние часы. До рассвета, не больше. Давай проведём их счастливо? Черновод ничего не говорит, его руки повисают безвольными тряпками по бокам тела. Впервые в жизни, пожалуй, он не видит смысла стремиться, бороться, стискивать зубы и держаться до последнего, пока не сдохнешь — и потом тоже. Их вдвоём, как самых опытных в стихийной сфере, попросили устранить проблему — а они всё испортили. Маленькая ошибка, которая обернётся катастрофой. Утром большая часть континента будет уничтожена океаном, ураганами и землетрясениями — и хорошо, если выстоят хотя бы Небеса. Но им туда уже дороги нет — слишком много духовных сил потратили, и заперли себя в обречённом мире людей, даже связаться с остальными по духовной сети не могут, чтобы предупредить. — Хэ-сюн? Пойдём? — Цинсюань жмётся, смотря в лицо Хэ Сюаня снизу вверх, надеется хоть на тень улыбки и одобрения — или хотя бы обречённый вздох, мол, ладно, достал, уговорил, идём, горюшко моё. Черновод молчит, смотрит пристально — и только внезапно крепко стискивает своими колючими ледяными пальцами живую ладонь Цинсюаня. — Веди. Прямо перед ними — маленький городок, шумный и светлый; люди зажигают фонари, достают костюмы и фейерверки — последний день празднования Нового года, Праздник Фонарей. Ши Сюань улыбается ярче тысячи солнц, крепко сжимает ладонь Хэ Сюаня и уверенно тащит его в самую гущу праздника. Вокруг шум, смех, крики, разговоры, и Черноводу становится дурно от ряби в глазах; Цинсюань же, как ребёнок, с раскрытым ртом любуется Танцем Дракона — длинной бумажной кукле, которую на деревянных шестах несёт целая шеренга народу. Дракон извивается, бушует, носится диким огнём по главной улице, до слёз пугая детей и веселя взрослых. Хэ Сюань не смотрит в их сторону, пристально следя за своим человеком: только бы не потерять его в толпе. Только не сейчас. Только не так. — Хэ-сюн, Хэ-сюн! — Цинсюань аж подпрыгивает от восторга, подволакивая спутника к лавке портного с плотными, утеплёнными верхними одеждами. — Смотри, какая прелесть! Давай, выбирай, а то ты в своём рубище совсем околеешь! И вообще, негоже в такой день в чёрном расхаживать! А одежда-то вся праздничная. Красная. Черновод проглатывает, что нет разницы, околеет он прямо сейчас или к утру. Проглатывает, что красное ему не идёт и он в нём выглядит, как дешёвая пародия на Хуа Чэна. Проглатывает всю горечь и соль, которая рвётся с языка, и кивает, позволяя Цинсюаню самому выбрать фасон, вышивку, размер, и бурно, азартно поторговаться (денег-то у них обоих не водилось никогда), и даже снять с себя «рубище» — точнее, элегантную и строгую мантию Повелителя Южного Моря (ещё точнее, таковой она была лет эдак сто назад). Думал, может, Ши Сюань замнётся хоть на секундочку и покраснеет, но тот даже не моргнул, будто каждый день раздевает мужчин на улицах. Новенькие одежды, хрустящие от мороза, но и в самом деле плотные и тёплые, Черновод завязывает самостоятельно, и не с первого раза, потому что в голове крутится только одна, дурацкая, но ужасающе навязчивая мысль: красное надевают на свадьбу. Жених и невеста — осталось выяснить, кто есть кто. Хэ Сюань очень хочет пошутить про свадьбу вслух, но не осмеливается. Только бы не испортить эти последние часы. Только бы. А Цинсюань, как вольная птица, как весенний ветерок, летит и летит вперёд, бурно восхищаясь простенькими и небогатыми украшениями, карнавальными костюмами, масками — будто не он долгие годы небожительства любовался столичным Праздником Фонарей, по сравнению с которым всё это… А по сравнению с грядущей смертью, осознал Хэ Сюань, любая мелочь — восхитительна. Он ведь тоже, осознаёт Черновод, напуган и расстроен, но не подаёт вида, держится, упрямо стоит на ногах до последнего, и тащит за собой мрачный буксир в виде лучшего друга, старается для него, как для капризного ребёнка… Так стыдно, думает Хэ Сюань, что когда-то капризным ребёнком он считал самого Цинсюаня. Ши Сюань ищет глазами храм: надо, мол, обязательно зажечь благовония, молясь о счастье, и запустить по фонарику — но находит только крошечное святилище, и то не шибко популярное. Хэ Сюань не вглядывается в статуи богов — какая разница, знакомые или нет, если утром это станет неважно — но исправно поджигает палочку, помогая Цинсюаню справиться с кресалом, и даже соглашается на пару фонариков, каждому по одному, новогоднее желание. Фонарики самые обычные, не из тех, что взлетали к Небесам — такую дешёвую молитву расслышит разве что мелкий божок третьего эшелона, то не в праздник, когда молитвы сыплются миллионам песчинок — но Черновод всё равно сосредотачивается, зажигая огонь, и просит только об одном. И замечает такой же серьёзный и сосредоточенный взгляд Ши Цинсюаня. Они запускают фонарики одновременно и потом переплетают руки — в этом жесте нет для них ничего пошлого, только попытка согреться и поддержать — и долго стоят около святилища, глядя друг на друга пристально. Хэ Сюань не в силах налюбоваться и не хочет думать, как мало им остаётся. Толпа обтекает их, как ручеёк — валуны, и Цинсюаня больше не сносит людской волной, как кленовый листочек. Он, всё ещё глядя Черноводу в глаза, тихо и ласково зовёт пойти следом, замедляется, успокаивается, и больше не тянет друга за собой — а идёт рядом, будто даже прижимаясь теснее, чтобы касаться локтем. Хэ Сюань не думает, специально он это или нет, а просто наслаждается близостью. Ши Сюань останавливается у прилавка со сладостями, и на последние гроши покупает россыпь конфет в цветастых обёртках, одну из которых тут же съедает, долго жуя, смакуя вкус на языке. — Они потрясающие, Хэ-сюн, хочешь попробовать? Демонам не нужна еда, и сладкое Черновод никогда не любил, и провоцировать в такой момент очередной приступ обжорства ему хочется меньше всего, но и отказывать Цинсюаню он не собирается. — Хочу. Ши Сюань лукаво щурится, разворачивая конфету: — Открой рот, Хэ-сюн. Хэ Сюань слушается — и чуть не давится сладостью, когда Ши Цинсюань засовывает пальцы ему в рот чуть ли не целиком, не боясь острых акульих зубов (первый раз Черновод о них жалеет) и не стесняясь того, как это выглядит. Конфета медленно тает на языке, а Цинсюань облизывает свои пальцы — не пытаясь ни играть, ни соблазнить совершенно обыденным жестом. Хэ Сюань зло поджимает губы, бурчит «как маленький» и достаёт из рукава отрез чистой ткани, а потом тщательно вытирает пухлые розовые ладошки Ши Цинсюаня, не поднимая взгляда. Цинсюань смотрит на него странно, улыбается неожиданно мягко и с горечью во взгляде, и вертикальная морщинка прорезается на его лбу. Такая же, как у брата была. — А-Сюань, — с нежностью произносит Ши Цинсюань, невесомо касаясь второй ладонью чужой щеки. За спиной Хэ Сюаня взрывается огненным лотосом первый фейерверк. Народ ликует, хлопает в ладоши, и Ши Сюань восхищённо ахает. Черноводу совершенно не хочется оборачиваться — он видит отсветы огней в глазах Цинсюаня, и смотреть на него гораздо приятнее. Ши Цинсюань так и не убирает рук: ни ту, которую его друг сжимает в своих вместе с отрезом ткани, ни ту, которая гладит чужую щёку. — А-Сюань, — произносит он ещё раз, — скажи мне, ты счастлив? — Да, — Хэ Сюань едва заметно улыбается и кивает головой, — каждая секунда с тобой для меня — счастье. Ши Цинсюань расцветает, краснеет и порывисто целует — по-детски, без языка, без укусов, без страстных попыток выяснить, кто сильнее, и сожрать партнёра с потрохами. Целует так, как целуют членов семьи: детей, родителей, братьев. Отрывается от чужих губ, только когда воздух в лёгких кончается, смущённо улыбается, открывает было рот — и тут же закрывает обратно. Зачем что-то говорить, объяснять, если… Хэ Сюань обнимает Ши Сюаня, сжимает крепко, трётся щекой о чужой висок и шепчет: — Я люблю тебя, А-Сюань. — Я люблю тебя, А-Сюань, — эхом вторит Цинсюань, и хихикает Черноводу в шею, — и мы в красном, как жених и невеста. Чур, невеста — я! — Как скажешь, малыш, — Хэ Сюань невесомо касается губами чужой макушки, — всё, как ты скажешь. А потом наступило утро. А за утром — день, и вечер, и ночь, и снова утро, потому что, как потом скажет Линвэнь, зажечь фонарики хуаляням было очень мудрым решением, потому что Се Лянь всегда необычайно внимателен даже к самым слабым молитвам, благо силы Кровавого Дождя позволяют их все слышать, а два одинаковых «пожалуйста, пусть он выживет» оказали на них, а потом и на все Небеса, удивительный тонизирующий эффект, и мир, конечно, оказался спасён, и снова благодаря хуаляням — ничего нового, впрочем. Только любовь той ночью изобрели не они, вот и все новости. Потом, правда, кое-кому пришлось озаботиться изобретением разговоров о чувствах — но это уже совсем другая история.