с сорока метров в никуда

Вся эта любовь к персиковому и лиловому вызвана, вероятно, многочисленными мультфильмами про барби, где если что-то и не розовое, то максимально к нему приближенное. Но Сынмин любит все это: свои волосы цвета сахарной ваты и ванильные толстовки, мягкие и теплые. У него вечно белый клубок наушников в кармане и кофе со сливками по утрам, чтоб побольше сахара и ванили. Глаза медово-карамельные с миллиардами комет и созвездий, что мерцают ярче любой из галактик. Сынмин мечтатель. Он из тех, кто верит, что в «Давай поженимся», действительно, находят любовь, а если сжечь бумажку с желанием под бой курантов, все непременно сбудется. Он оседает на легких белым сахаром, сладким до ужаса и приторным. У него заваленный рисунками подоконник и увешанные синими гирляндами стены, выкрашенные в мягкий сиреневый. Семь ночников разных цветов и выглаженная до идеала форма, потому что Сынмин мальчик прилежный и аккуратный. Плейлист из сотен опенингов и минутных вставочек из мультиков по «карусели», однако до дыр заслушанный, до минус тридцати семи рублей на счету. Круглые очки в тонкой оправе и чуть завитые волосы, что выбиваются постоянно из такого до треска в ушах совершенного образа. Вечно холодный нос и легкая дрожь в руках — следствие вечной нехватки теплоты. Потому что у такого маленького Ким Сынмина очень большая душа и невероятно легкий пиджак. Однако все это теряется на фоне приторно-сладких мыслей и стопки книг за столиком у самой батареи. Чтобы чуть прижиматься боком и мурчать довольно. Поэтому Сынмин мнется у входа в библиотеку уже добрых тринадцать минут, заламывая неловко холодные пальцы и щуря стыдливо нос. У Кима третий стеллаж справа от двери и куча заморочек в подарок. Хенджин бросает сорок восьмой взгляд на пустующий стул и фыркает практически безразлично, вытирая полку на седьмом по счету стеллаже новой тряпкой, которую он купил в круглосуточном за углом. И дело далеко не в звенящей пустоте, разбавленной противным треском посеревших ламп, и не в идиотских закрытых дверях из старого дерева, пропахшего лаком и немного сыростью. Просто Хван помнит недовольный взгляд и сложенный аккуратно фак в свой адрес, и ему до темно-красных вспышек перед глазами хочется укусить паршивца за ухо или кисть руки. Чтобы не смелел в край. Хенджин равнодушный ко всему по большему счету, но не к наглости. Дверь скрипит противно, ударяя по ушам холодным треском и тихим шорохом шагов по скрипучему линолеуму. Сынмин задевает в неосторожности один из десятка столов, заваленных школьной литературой, и Хенджин улыбается довольно, как если бы у него рис к кастрюле при варке не прилипал. Ким шипит недовольно, но гордости былой не теряет, головы не опускает и только хватает с рвением ребенка в парке аттракционов несколько журналов и книг, опускаясь на ближайшую к окнам парту. Хенджин думает лениво, что у старых деревянных рам дует чем-то холодным, а у теплых батарей греет. И все это дикий контраст. Сынмин ластится к батарее как кошка к печке, и это почему-то душит. — Кто бы мог подумать, что мыши бывают такими смелыми, — Хенджин выдыхает все это куда-то в ухо, практически утыкаясь носом в макушку, отчего Ким дергается нервно, но повернуться не решается, обнимает только себя руками и сжимается весь, — покажи мне свои пальчики еще раз. Сынмин буквально зажат Хенджином в углу, отчего у него моментально рябит в глазах и ребра крошатся в белую пыль, рассыпаясь внутри табачным пеплом. И он не знает точно, чего боится: незнакомого хулигана в смертельной близости или дрожи на кончиках пальцев. Горячее дыхание по шее и чужая рука температурой за сто по фаренгейту. Острое касание теплых пальцев по холодной ладони и что-то непривычно режущее, отрезвляющее. Легкая боль, следы от зубов на фалангах и почти невесомое касание губ на том же месте. Хенджин кусает Сынмина за руку, проводя языком по остывшей коже, и это красный цвет, восклицательный знак черным цветом на полях, капельки ртути прямо в легких. И Ким давится воздухом в попытках сделать всего лишь один глоток. Сходит с ума. — Никаких больше некрасивых жестов, малыш. Хван Хенджин невыносим. Однако у него нездоровый блеск в глазах и привкус ванили на кончике языка. Сынмин зарывается пальцами в волосы и тихо скулит. В нем закипает кислое отвращение. Готовить себе завтрак — еще одна маленькая традиция в жизни Ким Сынмина, еще одна полезная привычка. Отдавать половину из всего приготовленного Джисону — приятное дополнение. Из любимого у Кима зайчики, вырезанные старательно из маленьких яблок, что горами в любом магазине у дома, круассаны с шоколадом и пирожные с заварным кремом, которые Ким запивает теплым молоком с корицей. Он собирает все это аккуратно в ланчбокс, убирая в портфель, потому что после третьего урока у них с Джисоном приятный перекус и добрые разговоры по планам. К слову, поговорить всегда есть о чем. Например, о том, что Хан Джисон — трус, который даже познакомиться с кем-то не в силах. Круассаны здесь как никогда кстати. Сынмин не идет в библиотеку. И дело даже не в страхе или нелепом смущении, вызванных банальными глупостями. Просто Ким не хочет видеть никаких черных глаз, оправленных насмешкой, он мечтает только о привычной теплой тишине и уютном одиночестве по вечерам. Чтобы перелистывать страницы тяжелых книг, забираться на стул с ногами и улыбаться свободно любой идиотской мелочи. Он просто ждет всего этого, убивая свои вечера с Джисоном, заказывая клубничные чизкейки и ванильный латте. И это все вроде как весело безумно и здорово, однако Ким все еще скучает по своей парте у самых окон и вечно мигающей лампе на выбеленном потолке. Дальше все идет точно не по расписанию в розовом ежедневнике. Сынмин оттягивает рукава хлопковой рубашки, пряча в них руки так, чтобы воздух едва касался кончиков пальцев. Мнимое тепло быстро пробегает по коже, заставляя ежиться секундно и только глубже прятать ладони под мягкой тканью в попытках согреться. Еще одна глупая привычка в бесконечном списке странностей Ким Сынмина, не более. — Малыш, ты замерз? — низкий голос обжигает уши, заставляя моргать часто и прижиматься лопатками к бетонной стенке с осыпавшейся местами краской. — Мое имя Ким Сынмин, — хмурится недовольно и фыркает, упираясь нагло взглядом. Хенджина смешит эта фальшивая смелость в чужом голосе и гордо задранный подбородок, потому что глупый Сынмин ниже на сантиметров семь, если не больше. У него лилово-розовые волосы и брелоки с феями на светлом рюкзаке, что решительности в образ не добавляют и с наглым взглядом никак не сочетаются. Хван думает бегло, что у него к этому всему какой-то нездоровый интерес, липким холодом пробегающий по спине. У Сынмина в глазах мерцают кометы, и Хенджин ловит себя на мысли, что хочет затушить каждую из них. Засыпать солью и утопить в черном иле. — Ну куда ты, Сынмин-а, — тянет он сладко, хватая за ворот рубашки, пока Ким делает пару шагов в сторону в попытке уйти, — опять убегаешь от меня. Что, неужели, так боишься? — Не боюсь, — очевидно, слишком дерзко и уверенно бросает Ким, скидывая чужую руку, — еще раз тронешь меня и я.. — Сынмин! — голос Минхо звучит безумно резко и звонко, сбивая с мысли и не позволяя закончить, — и Хенджин? — Уже ухожу. Будет холодно, зови, Сынмин-а, — тянет довольно имя, словно пробуя на вкус. И касается легко чужого запястья, пробегая по коже невесомым касанием где-то на грани осязаемости. У Хвана до ненормального горячие пальцы и пустые глаза цвета бездны. Сынмин прячет ладони под белым хлопком и дрожит коротко. Он думает, что Хенджин — самое отвратительное имя в мире. — Не пообедаешь со мной? — Минхо улыбается ярко, как если бы он в лотерее сто рублей выиграл, при цене билета в девяносто. Сынмин, конечно, соглашается. — И позови этого… Джисона. Ли уходит быстро, а Ким смеется. Хан рассказывает что-то о глупом тесте по английскому, с которым у него очевидные проблемы, суть которых заключается в неправильности составления заданий, как объясняет все сам Джисон. «Там все было на английском, поэтому я не смог выполнить». Обоснованно. Он чистит для Минхо уже вторую по счету мандаринку, отчего пальцы пропитываются сладким запахом цитруса с процентным содержанием кислоты. Ли кормит его с рук яблочными зайчиками, и Сынмин чувствует себя немного лишним, но счастливым до безумия. У него только немного мерзнут руки и кончается фиолетовая ручка. Хенджин на двадцать третьем стеллаже, что уже является практически половиной от общего пути по этому бумажному кладбищу. У него кожа на руках трещит от всех этих моющих средств и ледяной воды из-под крана, даже резиновые перчатки цвета моря не спасают ни разу. Хван бросает тряпку в ведро, стягивая устало резину с пальцев, и падает на скрипучий пол у самых батарей, позволяя стальному жару обжечь позвоночник, очерчивая каждый контур. Расслабляет красный галстук на чуть мокрой рубашке и закрывает глаза, ощущая где-то на грани чувствительности, как подрагивают коротко веки. У него на языке привкус порошка и мыла из «хозяюшки», однако это в какой-то степени по-дурному сладко. Привычный скрип и шорох шагов. И Хван даже глаз не открывает, растягивая губы в усмешке. — Храбрый малыш, — он медлит, растягивая каждый слог, — присядешь ко мне, Сынмин-а? По голове ударяет чем-то тяжелым, но не смертельно. Хенджин поднимает вопросительно брови, проводя ладонью по макушке. — Серьезно, ты кинул в меня книгу? — Нет, нельзя бросать книги. Это блокнот. У Хенджина на коленях лиловый ежедневник с уже знакомой яркой надписью «юникорн» искрящими блестками. Раздражает. — А не слишком ли ты смелый, Минни?