с сорока метров в никуда

Сынмин хотел бы быть рыцарем. Как в тех книжках, засыпанных пылью седой, что нитью бесконечной вдоль желтых стен, быть кем-то стоящим. Чтоб смелости через край широкий души и, непременно, милосердия, чистого такого и простого, как в сказке. Но у Сынмина руки холодные и россыпь короткая созвездий в глазах медовых: маленькая и незаметная. И ему бы только шанс единственный, только решительности грамм и секунду яркую, надежды полную и стремления, но не вяжется как-то, не решается. Потому что у Кима дрожь вечная где-то на кончиках пальцев и неуверенность слепая, что тонкой леской по коже, холодная и ненужная. И никакие книжки не согревают, никакие мысли. Сынмину нравится лимон сладкий и карамель яблочная, что лентой желтой вьется вдоль пальцев, горячая по-пьяному и липкая. На кухне пахнет корицей терпкой, мукой пшеничной и, совсем немного, желтой кислотой. Сынмин не знает точно, как цвет может пахнуть хоть чем-то, но уверен почему-то стопроцентно, что желтый — кислотой. У него свитер вязаный под горло оттенка миндаля, колючий по-приятному и легкий, отчего хочется обнимать плечи руками долго бесконечно и крепко. От духовки жар минутный и отопление на полную, но холодно все равно, до пальцев побелевших и неприятной дрожи вдоль позвоночника, поэтому Сынмин прячется только с головой в длинный ворот, выдыхая куда-то в легкие. Шарлотку он готовит впервые, отчего неуверенность колючая и какой-то детский азарт, что в сумме забавно довольно и необычно. Из кучи рецептов на разных сайтах Сынмин выбирает тот, что без майонеза и сметаны, отмечая как-то мельком, что у него явно не те представления касательно состава были. Он разделяет долго желтки от белков, температуру нужную выбирает и старается не спалить все, потому что Джисон уже пообещал зайти вечером. Свитер зеленый в россыпи белой муки и, совсем немного, сахарной пудры, но Сынмин только стряхивает это все ладошками, фырча недовольно. Однако ему уютно. Чай ромашковый и едва ли теплый, но сладкий до ужаса, до приторности неприятной на языке. Джисон воротит нос и шипит громко (он, действительно, смог обжечься этим), просто Хан иногда слишком чувствительный и еще больше неосторожный. Минхо ловит его лицо в ладони, подается чуть вперед, хмуря брови, и дует осторожно на чужие губы, поглаживая большим пальцем кожу где-то на уровне виска. У Джисона воздух залпом из легких выбивает, он теряется как-то моментально в этом всем и тонет, пока холодный воздух разбивается о губы. Минхо иногда слишком близко и глубоко слишком, отчего младший бьется о дно серым щебнем, разлетаясь на десятые в одно движение, мгновенно и безвозвратно. И все это в какой-то степени неправильно, вот только Минхо думает, что у Джисона ничего правильно не бывает. У Сынмина на языке лепестки ромашковые и мяты полосы, пряные и чуть горькие. Он выдыхает в ворот колючий свитера, прячась глубоко в плед клетчатый, как если бы от этого был хоть какой-то толк, кроме раздражения красного по коже. Светильник едва ли светит, слишком глухо и рябью в какой-то степени, падая строкой бегущей на листы белые бумаги с этой россыпью черной букв. Сборник Цветаевой, небольшой и новенький, но у Сынмина с каждой секундой часть души в эту бумагу падает, с каждым словом. Потому что у него только книги есть, а больше не нужно, большего и не хочется. Ким проводит пальцами невесомо вдоль шеи: он эти касания никогда не убьет. У Хенджина густые кольца дыма едкого в глазах, что помехами рваными по ресницам, нестерпимо скользко и вычурно. Языком по собственным фалангам, очерчивая тягуче контур кривой пальцев, мешая пот соленый со слюной и выдыхая отрезком куда-то в зубы. Мажет губами по теплой коже, движениями неровными скользит вдоль рук, каждый миг покрывая влагой вязкой, каждый миллиметр, что касался его тела. Кусает до боли пьяной пальцы, слепо ведя языком вдоль ладони, прерываясь где-то на запястьях и снова — это не остановить. Узорами влажными по ребрам, царапая до полос красных кожу и вновь вверх, разбиваясь хрипом низким о тело. Хенджин вылизывает собственные пальцы, задыхаясь сухо, пока на фоне как-то сипло «не прикасайся ко мне». У него только одна прихоть — Ким Сынмин. Ладони пахнут гуашью сырой и почему-то мелом, который на асфальте в пыль белую разбивается, если провести осторожно пальцами. У Сынмина горчичный берет и фартук, перепачканный красками, который потом часами отстирывать, и это кажется вечным. Набор кистей деревянных и гуаши самой разной, от тюбиков стальных до баночек стеклянных с крышечками из пластмассы. У Кима свои представления о сокровищах. Он рисует поле пестрое цветов ярко-алых и солнце по-неправильному большое, но света же не бывает много, так ведь. Ладони в мазках цветных краски, что плетутся нитями рваными краше любой радуги, и никакая теория не объяснит это, никакой закон. Мыло разводами винными пачкается секундно, мешаясь с гуашью едкой и пеной белой, почти морской. Вот только не смывается ничего, въедается в кожу узорами цветными и пятнами, приглушенными чуть и косыми. Сынмин улыбается осторожно, рассматривая пальцы, и думает, что в ладонях у него целая вселенная (гуашью) как минимум: живая и непостижимая. У Хенджина никакой справки, конечно нет. У него и портфель не всегда присутствует, к чему такие высокие ожидания; Минхо бросает что-то, цензурой не пропущенное, замазанное только писком редакторов, ставя энки в журнале белом. Хвану все равно, ему из бумажек аттестата за девятый хватает и свидетельства о рождении, мятого и разрисованного мотыльками с крыльями перерезанными. Хенджин с натуры срисовывал, а не в яндексе щелкал бездумно кнопками, хотя это прошлое. Сейчас у него самого все в клочья изодрано и вывернуто наизнанку. И если нужна причина, то алфавит забыт. — Останусь у тебя? — Джисон обнимает со спины, утыкаясь носом в шею, он тактильный чрезвычайно и теплый, это очаровательно. — Хорошо, — Минхо накрывает чужие пальцы своими, картины невидимые рисуя на чужих ладонях, — только сперва делаешь домашнее задание, а потом сериалы. — Ладно, — Хан изворачивается ловко, падая в чужие объятия, ему без этого теперь никак, но он тут не единственный, кто зависим. — Я в библиотеку, — Сынмин говорит подчеркнуто громко, скидывая блокноты в портфель и поправляя широкий галстук. Джисон на прощанье за шею обнимает, но разница ощутима. У Хенджина футболка черная с желтым по швам «спаси и сохрани», десятки дешевых браслетов на руках и кольца из киндер-сюрприза. Спортивки белые (изначально) с карманами низкими и длинной красной нитью на завязках, свернутой в три узла. Носки высокие по типу гольф у первоклассниц, только без бантиков, с ламами розовыми и тканью плотной, февраль все-таки. Кроссовки черно-белые и заношенные до той степени, когда, если шнурки дернуть резко, пыль поднимется бурая, и подошва, вероятно, отвалится, но это неважно. Ровно так же, как этот свет ржавый из вечно мигающей лампы. У Сынмина на ладонях разводы цветные красок пятнами сбивчивыми и полосами плывучими, как если бы тебе на руки целый мир вылили: вспышка. Ким прячет это все в рукава белые рубашки, но бесполезно: Хван уже улыбается криво, пробегая языком по губам. — Ребенок испачкался? Сынмин закрывает уши ладонями и мычит что-то недовольно. Хенджину бы провести осторожно пальцами вдоль чужой шеи, но нет, нельзя, иначе сломается окончательно. — Не молчи, я ведь твой старший, Минни. — Чего ты хочешь? Сынмин устал просто. Ему Хенджин как выборы депутата очередного, как прогноз погоды в Казахстане или как агроклиматические ресурсы в Вест-Индии: безразлично. Но Хван каждый вечер на полу деревянном у стен, скользит взглядом, дышит тихо и говорит что-то бесполезное местами, что в сумме заметно так надоедает. Хенджин цепляется пальцами за батарею, отчего жар резкий по телу, ненормальный до дури и колючий. — Тебя. Голос срывается где-то в районе эха, пробегая по стенам фальшивой нотой, но в этой оценке нет особой надобности, потому что Сынмин фыркает как-то равнодушно (пока пальцы дрожат, но это все холод дикий), и смотрит куда-то сквозь. — Скорее планеты столкнутся. Хенджину весело, поэтому он отвечает как-то чрезмерно пресно: — Тогда нас скоро ожидает конец света. И Сынмин показывает ему фак.