Вкус желаний

      Следующие сутки после ухода из кофейни Поль провёл в своей квартире, наглухо затворившись от всего остального мира: выключил телефон и ноутбук, даже опустил жалюзи на большом окне - чтобы яркий дневной свет не мешал уединению. Ему хотелось, чтобы как можно скорее наступила ночь - идеальное время для того, чтобы спрятаться, схорониться так глубоко, что, вместе с внешними звуками и образами, можно было бы не слышать даже собственных мыслей. Сейчас он как никогда чувствовал себя потерянным. Где-то в глубине души Поль даже не мог дать себе внятного определения - кто он? Чего он хочет? Чем живёт? Он превратился в бесформенную человекообразную массу, не имеющую чётких целей и самоопределения. Не имеющую ничего из того, что могло бы стать ему опорой.       - Ну вот и что мне теперь делать? - едва выговаривая слова, спрашивал он спустя час, сидя на балконе, у сизого голубя. Тот, украдкой таская у него из пакетика арахис, глядел на Поля офигевшей и круглой оранжевой пуговкой, и даже, кажется, сочувственно урчал.       - ...Я совсем не понимаю, что происходит... Ничегошеньки... - жаловался де Бланш, допивая придержанную для особого случая бутылку коньяка, - ...Думаешь, я рехнулся?.. Может, мне пора к психи... как его... ну, который лечит таких, как я. Я же был нормальным... Нормальным мужиком... А стал каким-то... педиком. Блядь! - голубь уже обожрался и теперь просто сидел, нахохлившись, рядом с пустой упаковкой, предоставляя своему случайному благодетелю бормотать сколько заблагорассудится в надежде, что перепадёт ещё что-нибудь вкусное.       - Мало того, что этот ублюдок похерил мне всё дело - явился, глядите-ка, Макаронный Монстр в Париже!.. Так ещё и ломается!.. Чёрт, но ведь я же не слепой! Я же не просто так всё это... Я видел, как этот... этот хренов по... потосканец чуть ли не слюной капал, когда я приходил. Волновался, краснел, как девица, аж ручонки тряслись. А я... я, чего, спрашивается, повёлся?.. Да потому что... не знаю, в общем. Мне вообще-то мужики не нравятся, ты не подумай... Девчонки больше... наверное... А может, и никто. Не создан я для этого, короче. Но... он так улыбался, так смотрел, сволочь, аж не по себе... Веришь-нет, но я будто снова школьником стал. Тупым, радостным, мечтательным... Вот ты бы разве не повёлся, а, когда тебе так улыбаются?! Не повёлся?.. А, да и ну тебя, тупой, блин, какой-то... Сердца у тебя нет... - обиженно махнув рукой на нервно дёрнувшегося голубя, де Бланш встал и в задумчивости перегнулся через перила балкона, созерцая бегущую внизу реку из людей.       На город уже опускался вечер июля, похожий на струящееся по стеклу бутылки вино - тёплое, напоённое ароматами ягод, свободы и лежалой на солнце травы. Медленно пробираясь вдоль фасадов старинных зданий, этот эликсир пробуждал в сердцах обитателей смутное, щемящее чувство: сладкое, как детские ночные грёзы и горчащее - как вина.       Уличные торговцы цветами и бакалеей уже понемногу сворачивали свои дела на сегодня, ближайшие пекарни распродавали остатки душистой выпечки по большим вечерним скидкам, а Сена быстро несла на своих волнах баржи и суда, оглашающие раскатистыми сигнальными гудками окрестности.       Париж жил своей жизнью, а Полю казалось, что он неизбежно отстаёт от этого движения, потому что стоит на месте и не знает, что предпринять.       В какой-то момент его невыносимо потянуло домой, в Бретань.       Выудив из кармана телефон, он набрал номер родителей.       Трубку взяла мать, и, услышав голос сына, сначала обрадовалась, а после начала причитать, что Поль совершенно отбился от рук в этой своей столице - вот уже и спиваться начал.       - Если бы это было большим из зол, мам, - не к месту развеселился де Бланш, а после, перекрывая обеспокоенное кудахтанье, спросил: - Слушай, ответь мне на один вопрос.       - «Какой?»       - Кто я?       - «В смысле? - Поль живо представил, как мать в этот момент недоумённо захлопала глазами, собрав складки кожи на лбу, - Ты мой сын!».       - А ещё? - он хотел услышать ещё что-то. Что-то, от чего ему стало бы легче.       - «Ну... дорогой, ты задаёшь странные вопросы... - мадам де Бланш замялась, судорожно соображая, - Ещё ты талантливый мальчик и хороший человек - ты открыл прекрасное кафе, мы с отцом там были, когда осенью приезжали в Париж, ты же помнишь? И нам понравилось. Я горжусь тобой, Поль. Только... не напивайся так больше, ладно?».       - Ладно, мам, прости. Спасибо тебе, - он собирался уже попрощаться, но тут мадам де Бланш позвала мужа, и Поль ещё какое-то время обсуждал с отцом его фермерские закидоны из серии, какой сорт помидоров лучше посадить сейчас, а какой оставить на грядущий год, какие редкие семена он купил недавно, и что планирует делать с этим дальше.       Несмотря на то, что подобные темы неизменно наводили на Поля скуку, к концу разговора он как-то расслабился и успокоился. На душе прояснилось и стало теплее. Прощаясь с родными, он уже чувствовал, что готов собраться с мыслями и вернуться к человеческому облику. В конце концов, как часто мы умудряемся усложнить свою реальность настолько, что сами же начинаем ей захлёбываться.       Вспомнив, наконец, о том, что в жизни полно довольно простых, но таких радостных и доступных вещей, он облегчённо выдохнул. Слава богу, завтра он сможет проснуться в приятном предвкушении нового дня, полного любимыми и надёжными вещами: аромат свежеобжаренных кофейных зёрен, яркий карнавал разноцветных специй, нежный запах свежеиспечённых булочек, новые люди и уже знакомые постоянные посетители, бесцеремонные подколы Эдит... Пока что он будет наслаждаться всем этим. А что делать с остальным - время покажет.       С этой мыслью он вернулся в квартиру и завалился спать, чтобы наутро проснуться безо всяких последствий для будильника.

***

      Так шло время, жизнь постепенно вошла в накатанную колею. Поль снова занялся кофейней, где, как и в прежние времена, стало полно посетителей. Движимый каким-то лихорадочным воодушевлением, первые две недели он вкалывал, как одержимый, проводя за стойкой с утра до ночи, тем самым давая ехидной напарнице повод для новых шуточек. Однако ближе к концу месяца запал начал иссякать, пока Поль не понял, что обманывать себя ему становится всё сложнее: он откровенно тосковал - особенно, вечерами.       Опасаясь сделать себе ещё хуже, он принципиально избегал смотреть в сторону итальянской кофейни, словно пытаясь и вовсе забыть о её существовании. Но то, от чего он так упорно пытался спрятаться днём, неизменно настигало его ночью.       Спустя неделю после случая в подсобке Данте стал регулярно являться ему во снах. И это было сущим наказанием для Поля, потому что после этих сладостно-близких и одновременно до дрожи болезненных образов он чувствовал себя совершенно разбитым и обессиленным. Каждый раз пробуждение становилось всё более тяжким: хотелось остаться, задержаться ещё хоть на минуту, чтобы успеть впитать ещё немного от этих объятий, которых было бесконечно много, и которые казались до безумия притягательными своей искренней нежностью, смешанной с желанием обладать.       Во снах он постоянно целовал Данте, и всё это было так неспешно и естественно, без того страха отвержения и потери, что неизменно сопровождал его в реальности, что каждый раз Полю хотелось проклясть собственное сознание, выдающее настолько жестокие и труднодостижимые для него вещи.       Один сон ему особенно запомнился, потому что был единственным кое-как оформленным в сюжет по сравнению с остальными, более сумбурными видениями: вечер. Он заходит в кафе Данте и видит, что тот сидит в абсолютно пустом зале на столике. Спиной к нему, ди Нери, задумчиво покачивая свешенными ногами, расслабленно смотрит куда-то в сторону стойки.       - «Привет, - он с интересом заглядывает Данте в лицо и отмечает, что оно вполне безмятежное и почти скучающее, - А ты чего тут?..».       - «Тебя жду, - то ли улыбается, то ли неопределённо жмёт плечами Данте - Поль не помнил уже точно, - Что ты там делал?».       - «Не знаю, - отвечает таким же пожатием он, - Не знаю, почему вообще был где-то ещё», - на это ди Нери ничего не отвечает, только обхватывает его ногами вокруг бёдер и притягивает к себе вплотную, после чего, обвивая его руками за шею, шепчет:       - «Мне хорошо так...», - Поль понимает, о чём он: ему тоже очень нравилось находиться рядом с Данте, нравилось просто касаться его и чувствовать живое тепло и близость тел. Это было не лучше и не хуже секса, просто по-другому. В этом было много спокойствия и почти нирванической безмятежности.       Тогда, прижавшись лбом ко лбу Данте, он ласково оглаживал его скулу, шершавый от щетины подбородок и доверчиво полуоткрытые губы, после спускаясь чуткими, ищущими прикосновениями на шею, чтобы затем зарыться пальцами в мягкую и терпко пахнущую шевелюру.       Такие сны немного утешали его своей чистотой и какой-то целомудренной чувственностью. После них он переставал ощущать себя грязным, испорченным мудаком, каковым и считался после всего произошедшего в подсобке.       Но, порой подавленная страсть давала о себе знать, и тогда дело заходило куда дальше невинных объятий и ласк.       Однажды ему приснилось, что их с Данте первый раз случился не в квартире на втором этаже, а прямо в кафе. Тогда ди Нери, как и в реальности, не смог сбежать от него, но, оказавшись прижатым к столешнице, не столь яро сопротивлялся. Несмотря на то, что в этом сюжете не было безлюдно, как во многих других сновидениях Поля, и за витринами по улице сновали прохожие, Данте почему-то не боялся, что их заметят снаружи или что кто-то зайдёт в самый неподходящий момент.       Серые, изумлённо смотрящие глаза медленно прикрылись, уступая взаимному притяжению, после чего Поль нетерпеливо впился в податливые губы, обнимая полулежащего на круглой столешнице Данте и слыша возбуждённое дыхание итальянца, ощущая сквозь одежду его взволнованную дрожь и жаркое томление.       Поль наслаждался его реакциями, тем, как отзывалось тело ди Нери на малейшее прикосновение: соски напрягались, живот нервно вздымался и опадал, спина соблазнительно изгибалась, когда он оглаживал ладонью его бок и бедро, прежде чем притянуть Данте к себе вплотную, ощущая, как изящные ноги проворно обхватывают его за талию.       Жадный поцелуй. Данте вслепую сдирает с него одежду. Всё его существо, как и в жизни, излучает непреодолимую жажду обладания, и Поль, глядя на эротично раскинувшегося на столе мужчину, стаскивает с него брюки, обнажая стоячий багровый член и заманчиво-бесстыдные в своей уязвимости бёдра, после чего, подхватывая под крепкие ягодицы, проникает в него, слыша тягучий и полный мучительного сладострастия стон. Он возбуждён, и видя такого же сходящего под ним с ума Данте, позволяет удовольствию и алчной страсти взять над собой верх, вбиваясь в горячую, влажную плоть и слыша, как ди Нери стонет, отчаянно вцепляясь в держащие его руки, а после обхватывает ладонью собственный член и начинает яростно ласкать его тугой ствол и сочащуюся прозрачной смазкой пунцовую головку. При этом его лицо принимает такое развратное, притягательное выражение, что Поль буквально безумеет от вожделения, и все ощущения, поцелуи и прикосновения мгновенно становятся в разы более острыми и сладостными.       Лобзая солёную шею Данте и собирая губами влагу с его ресниц, в бессознательном запале он чувствует, как итальянец весь сжимается в экстатическом напряжении, прежде чем кончить с громким хрипловатым возгласом. А люди на улице всё текут и текут бесконечным потоком - безучастные и невнимательные ко всему происходящему внутри кофейни. Как было бы здорово, если бы и реальность оказалась такова...       Так он проживал день за днём, ища убежища в повседневных заботах и покорно терпя жажду неутолённых желаний, как логичный исход собственных ошибок, пока однажды вечером, когда он отпустил домой Эдит и уже собирался закрывать кофейню, над входом тревожно и коротко не звякнул колокольчик...