***
Альберт Дэшвуд вынужден прервать дьявольский ритуал. Дух, который доктор заключил в световой круг и собирался поглотить, ускользнул. Он вырвался сквозь погасший фитиль свечи и помчался в лес. Альберт хватает кремовое кашемировое пальто и находу запрыгивает в тяжелые зимние ботинки. Он боится не успеть. След разрушений, сломанных ветвей и поваленных деревьев, приводит чернокнижника в бушующий оранжевыми красками цветочный букет: разбитый вертолет пылает, как адский огонь. Черт, витико решил, что какой-то вонючий журналюга — лучший сосуд, чем он, доктор Дэшвуд, и сбил вертолет. Тогда Альберт постарается, чтобы Северо Карго пережил крушение, вылечился и принял в себя дух, позволил пустить корни… Когда он окрепнет, но недостаточно сильно, чтобы бороться, Альберт съест Северо заживо, чтобы поглотить дух. Только где он, мерзкий журналюга? Альберт раздраженно припоминает, что час назад отказался оперировать какую-то несчастную жертву крушения, о которой твердила Мари, потому что был занят ритуальными жертвоприношениями… Черт! Северо упущен, только бы идиотский доктор Блум не угробил Карго в операционной и не высвободил дух, пока Дэшвуд теряет время среди столетних сосен. Нужно немедленно возвращаться в госпиталь, немедленно, пока есть шанс или спасти Северо, забрать из рук смерти, или впитать растерянный и разгневанный древний дух, пока витико не исчез на следующие сотни лет. Дурной доктор обыкновенный белый мужчина. Он никогда не подумает, даже самой отчаянной, крайней мыслью, что древний кровожадный дух мог избрать… не мужской сосуд. Альберт спешит вернуться в санаторий, когда ужасный крик заполняет лес. Он узнаёт звучание витико и сменяет шаг на бег, направляясь на душераздирающий вой, вспыхивающий между сосен, как маяк в высоких волнах. Среди снежных полотен доктор различает отчетливую красную нить. Он хватается за след, как ищейка, и бежит быстро и стремительно, сжигая легкие. Альберт Дэшвуд панически боится, что крик стихнет, потому что лесное победное молчание будет означать только то, что он проиграл. Радостный и спокойных вдох вылетает в ночное небо, чтобы смениться отдышкой, когда Альберт различает в деревьях уродливый силуэт витико, нависший над окровавленной орущей массой, в которой угадывается женщина. Альберто откашливается и одними губами произносит: — Она беспомощна и слаба, дух. Перестань противиться и выбери меня. Я готов тебя впустить. Я уже вкусил человеческой плоти, — древний индейский диалект режет неподготовленный язык. — ОСТАВЬ МЕНЯ, МЕЛКИЙ ЧЕЛОВЕК. ТЫ НЕ УКАЗ МНЕ И НЕ ГОСПОДИН, И В СКОРОМ ВРЕМЕНИ ТЫ БУДЕШЬ ПОДЧИНЯТЬСЯ МНЕ, ИСКУШЕННЫЙ, — огрызается витико, оборачиваясь. — Я ЧУВСТВУЮ, ЧТО ТЫ ПРЕВРАЩАЕШЬСЯ, БЛЕДНЫЙ ДОКТОР. — Ты ошибаешься, тварь, — широко улыбается Альберт и заползает ладонью в карман пальто. Он нащупывает маленький пузырёк и незаметно откупоривает, чтобы приложить к губам. Соленная гнилая кровь обжигает горло. — Ты можешь противиться сколько угодно, но время играет против тебя. Если ты не найдешь сосуд в течении трех дней, ты исчезнешь. Доктор Дэшвуд сглатывает шаманскую кровь и закрывает глаза, мысленно переносясь в санаторий. Он закрывает маленькую форточку в церковных витражах, заставляя тухлый воздух замереть без движения, и зажигает свечу, замыкающую световой круг. Фитиль вспыхивает и защитная магия обретает мощь. — Время играет и против тебя тоже, — шипит витико за мгновение до того, как быть подхваченной чарами и обратно втянутой в световой круг за закрытыми дверями церкви. — Если через три дня ты не вкусишь живой плоти, чье сердце бьется, пока ты набиваешь живот, ты потеряешь рассудок. Свихнешься и обратишься в жалкую букашку, как те, над которыми ты ставил эксперимент. — Ты ослабнешь раньше, — произносит доктор и открывает глаза. Молочная дымка рассеивается в зрачках рассеивается. — Ты будешь умолять, чтобы я впустил тебя, витико. Альберт хмыкает и разворачивается, собираясь вернуться на тропу, ведущую к санаторию. Переставшая орать женщина… Пускай остается лежать в снегах и собственной крови. Будет даже лучше, если она сдохнет. Тогда упрямый лесной дух останется без возможности выбирать. Чем только журналистская жена могла заинтересовать голодное существо? Что она, жалкая и умирающая, переломанная и… женщина, могла предложить витико, чего не мог он, богатый сильный доктор, обладающий всеми мировыми привилегиями и властью? Ответ прост — сострадание, но Альберт Дэшвуд проведет два дня, влюбляясь в Рачель Карго прежде, чем поймет, что угодил в тот же капкан, что и дух.***
Внезапно, Рахель Карго ощущает, как сумасшествие отступает. Женщина чувствует боль и страх, голод и ужас, холод и испуг, и плаксиво хнычет, а не исступленно, одержимо орет. Какая же она неудачница и трусиха! Слетает с катушек, побыв в лесной пасти сколько, двадцать минут? Она что, серьезно была готова откусить себе, самой себе…! палец, потому что так пропел ветер? Безумная женщина…! Теперь успокойся, Рачель, помутнение прошло и пока рассудок чист и светел, нужно понять, как спастись от неизбежной смерти. Да, нужно… Нужно, нужно, нет, жизненно необходимо… «Нужно», — думает Рахель Карго и подтягивается на ладонях. Тренога прокручивается внутри ноги и женщина пискливо взвизгивает, но садится. Может, если постараться, она сумеет откопать и отсоединить верхнее крепление, освободившись от цепи застрявшей в корнях палки. Между столетними соснами скрипит снег, выдавая шаги. Рахель благодарит Яхве, что тот послал спасение, и благодарно сжимает яд-хамеш под курткой. — Кто здесь? Помогите! — кричит женщина. — Пожалуйста! Я Рейчел Карго, мне нужна помощь. Тренога проткнула мне голень и застряла между корней деревьев. Пожалуйста, я истекаю кровью. Помогите мне! Снег перестает скрипеть и лесное молчание звучит задумчиво, словно сомневается, решается или собирается с мыслями. Нет, только монстр посмеет уйти, бросить умоляющего на смерть, а Рачель взрослая девочка и не верит в ночных тварей, прячущихся между деревьев. Раздается звучный мужской голос и он звучит, как ангельская песнь. — Я помогу вам, Рейчел Карго. Меня зовут доктор Альберт Дэшвуд, — из тени ветвей выходит человек в кофейном пальто. Рахель плохо различает очертания в мрачной лесной ночи, но чувствует, что мужчина спокойно, ободряюще улыбается. Две удивительно горячие ладони опускается на пробитую голень, нащупывая крепление треноги. — У меня где-то должен быть фонарик. Вы будете светить и я постараюсь отсоединить застрявшую палку. Хорошо? — Почему бы просто не достать треногу? Я перетерплю, — предлагает Рахель. Доктор протягивает тяжелый стальной фонарик, и женщина щелкает переключатель. Яркий, искусственный свет озаряет бледное мужское лицо. Альберт Дэшвуд, голубоглазый блондин с подвижными тонкими губами, недовольно морщиться и Рачель, извинившись, быстро переводит световой круг на собственное ранение. — Ты хочешь истечь кровью, Рейчел? — хмыкает доктор Дэшвуд. Он припадает ближе к креплению, торчащему из разорванной плоти, и как-то плотоядно, пугающе втягивает воздух. — Тренога, вероятнее всего, не задела бедренную артерию, но я не люблю рисковать за пределами операционной. Так, еще секунда. Та-дам! Раздается щелчок и палки треноги остаются добычей лесной пасти, а Рахель оказывается свободна. Женщина радостно хлопает в отмерзшие, окровавленные ладони, и свет фонаря прыгает по ветвям. Пока яркий луч скачет деревьями, Рачель готова поклясться, что замечает, как доктор облизывает испачканные кровью пальцы и иступлено выдыхает. — На самом деле, меня зовут Рахиль, — зачем-то говорит женщина. Она пытается стряхнуть с себя неприятный морок, который различает в тенях, и забивает лесное молчание бессмысленной болтовней. — Северо ненавидит, когда я так представляюсь. Он говорит, чтобы я называла себя Рейчел, потому что никому неинтересно, что я еврейка. Знаете, что означает имя «Рахиль»? Жертвенный ягнёнок. Доктор Альберт Дэшвуд срывается на безумный, ненормальный хохот и смеется до тех пор, пока не начинает всхлипывать, и Рахель с удивлением обнаруживает, что хихикает тоже, словно бы рассказала лучший анекдот. Безумие, ночное лесное безумие, как винная бутылка, разделенная на двоих, да с горла. — Давай доставим тебя в санаторий, агнец, — наконец-то успокаивается Альберт и абсолютно легко, словно она весит меньше букашки, подхватывает Рачель на руки. — Ты заслуживаешь жертвенный алтарь получше, чем лесная поляна, не думаешь? Рахиль тревожно осознает, что не понимает шутит он или нет, но испуг быстро исчезает. Она в надежных, сильных и теплых руках, знающих, как добраться до санатория, где безопасно. Или нет?***
Доктор Оливер Блум, немолодой мужчина, ожиревший в ожидании счастья, нервно курит у дверей церкви. Он хочет помолиться, как и всегда после удачной операции, поблагодарить небеса за уверенные движения рук и точное тонкое зрение, но тяжелые дубовые двери намертво закрыты. Привычная рутина, за которую мужчина держится, как за единственную соломинку, отделяющую от сумасшествия, нарушена из-за того, что Альберт Дэшвуд, талантливый и молодой, амбициозный сукин сын, закрывает церковь после того, как Арно, старый священник, польский эмигрант, вышибает себе мозги. Доктор говорит, что храм осквернен кровью, опалившей серебряное распятие, но Оливер чувствует, что Альберт недоговаривает, что причина, по которой молельня закрыла, захлопнула двери, исключительно и крайне далека от бурых капель, въевшихся в паркет. Дэшвуд единственный, кто входит в церковь. Он таскает тяжёлый стальной ключ в пальто и постоянно крутит в пальцах, хищно улыбаясь, когда думает, что никто не видит. Что за маньяк.! Джефферсон должен был тысячу раз подумать, прежде чем передавать бразды правления психически нездоровой университетской выскочке. Он, Оливер, не заканчивал никаких модных и известных врачебных училищ, да, но заслуживал повышение куда больше, чем Альберт, потому что был предан, верен и исполнителен, и за двадцать пять лет ни разу не допустил, чтобы пациент скончался или остался недоволен, или нездоров! Идеальная статистика — вот настоящий повод гордиться и выпячивать грудь, а не какой-то красный диплом и отличные рекомендации. Жаль, что старина Джефферсон оказался слеп и перед тем, как уйти в заслуженный пенсионный отдых, решил, что Альберт Дэшвуд заслужил повышения — тот Альберт Дэшвуд, что угробил троих людей! Дубовая дверь обиженно вибрирует, когда Оливер от злости бьет дерево ногой. — Доктор Блум, доктор Блум! Так и знала, что вы здесь, — с садовой расчищенной тропинки сходит Мари, медсестра. Она двигается быстро, угрожающе. Руки возмущенно жестикулируют. — Что бедная дверь Вам сделала? Неважно, даже не начинайте. Доктор Дэшвуд отправился проверить место крушения и отыскал девушку, которую вы и Виктор пропустили! Он оперирует бедняжку. Она жена Северо Карго. Сломанное ребро, пара неглубоких ран и тренога пробила ей голень, ничего серьёзного. Куда сильнее беспокоит возможное обморожение. Скажите мне, доктор Блум, как можно было упустить кровавое пятно в яркой, неоновой журналисткой курточке на белоснежной земле? Оливер проглатывает тлеющий сигаретный окурок, который держал в губах, и закашливается от боли. Он хватается за горло руками, пытаясь не задохнуться проклятой трухой. Мари враждебно хлопает тяжелой ладонью между лопаток и доктор выплевывает мокрый, разжеванный табак и бумагу на пол. Мраморные ступени молельни возмущенно вспыхивают белесыми прожилками в лунных лучах. Оливер Блум никогда не ошибается. Страх сомнения ударяется о церковные двери и находит отклик. Что-то древнее и большое, заключённое в святых оскверненных стенах, тоже боится того, что Альберт Дэшвуд из себя представляет. Хотя чудовищное и злое нечто в кругу из сандаловых свечей привыкло питаться ужасными, кошмарными эмоциями… Что же тогда говорит о немолодой, жирной свинье, с трудом влезающей в медицинский халат? Витико слегка напугано, но Оливер Блум вот-вот схлопочет сердечный приступ от переживаний, охвативших разум. Если бы доктор не был так сыт, сожрав на ужин ножку индейки, пюре, перетертый горошек, вафельный пирог и яблоко, дух даже попытался бы взять над распухшей тушей контроль, пробравшись в сознание через чувство неуверенности. — Может, она уползла за поисковый радиус? — растерянно млеет Оливер. Он растерянно прижимается к дверям церкви, ощущая, какими ватными становятся ноги. — Мари, пожалуйста, не обвиняй меня. Ты же знаешь, какой я исполнительный.! Я бы никогда не промахнулся бы так… так по-крупному. Тем более, Северо был в сознании и ничего не сказал о том, что был не один! Откуда я мог знать, что нужно искать еще кого-то! — Я не обвиняю тебя, — спокойно отвечает Мари, ощущая желание вернуться в санаторий. Инстинкт самосохранения, которым медсестра очень гордится, кричит о том, чтобы она немедленно убралась от церкви. — Только предупреждаю, чтобы ты был подготовлен. Я ведь беспокоюсь за тебя, глупый Оливер. Последний раз, когда Альберт лично отчитывал кого-то… Ну, ты знаешь, что случилось с Арно, — женщина мрачнеет и резко всплескивает руками: — Я знаю, что ты думаешь! Не смей перекладывать вину на Треффи! Виктор только лишь помогал, ответственность полностью лежит на тебе, Блум. Если я узнаю, что ты даже хоть подумал о том, чтобы подставить моего мужа, я убью тебя, Бог свидетель. — Арно застрелил себя, — выдыхает Оливер, когда Мари, не прощаясь, быстро спрыгивает со ступеней и скрывается за калиткой, отделяющий церковь от раскинувшегося между корпусами санатория дендрария. Доктор ставит большой палец между неаккуратных, седых бровей и хмурится. — Что за глупости ты несешь, женщина? Оливер Блум думает, что самоубийство Арно и удивительная сила убеждения, которой владеет Альберт, — это параллельные линии. Витико знает, что самоубийство Арно и то, что Альберт застрелил Арно, когда старый священник оказался отдавать церковь в руки, темнеющие злостью, — события, произошедшие одновременно. Может быть даже, это… Одно и то же событие, случайно разделенное на два умелой ложью, пусть даже револьвер Альберт положил не в ту священническую ладонь: Арно был левша. Никто не заметил, что Дэшвуд ошибся. Обыкновенное везение и дурная глупость обитателей санаторных стен. Опасный коктейль, который дурманит сознания, и без того ослепленные идеальными манерами, положительной репутацией и располагающей внешностью — тремя дешевыми обманками, на которые легко купиться. Идеальное преступление, сошедшее с рук, растворившееся иголкой среди еловых ветвей — не первое, но последнее из сотни прегрешений, которые талантливый амбициозный молодой доктор совершит. Козыри, которые Альберт Дэшвуд спрятал в рукавах пальто, перемешает Рачель Карго. Если не умрет от обморожения ночью, конечно.