Дом 34 по улице Тополей был длинным одноэтажным строением под плоской низкой крышей. Окна первого этажа были темны, а из полуподвала пробивался желтоватый свет, приглушенный зарослями кустов под окнами.
Павлик проехал мимо дома, не снижая скорости, повернул направо на ближайшем перекрестке, снова свернул и припарковался на свободном месте у тротуара на параллельной улице.
Он посидел несколько секунд неподвижно, собираясь с духом, потом, натянул на руки кожаные перчатки, подобрал с пассажирского сиденья брошенный там пистолет и, подняв воротник плаща и втянув голову в плечи так, что над воротником выступала только макушка с аккуратной круглой лысиной, вылез из машины, и, ссутулившись и глубоко сунув руки в карманы плаща, широкими шагами зашагал обратно к улице Тополей.
Входная дверь была заперта. Павлик никогда не мог понять, для чего люди запирают двери в своих домах, если они сделаны из стекла. Быстро ткнув рукояткой пистолета в один из стеклянных квадратов, на которые была поделена дверная панель, он просунул руку внурь, стараясь не задеть торчащие острые осколки, повернул собачку замка и через секунду оказался внутри дома.
В глубине тускло светился вход на лестницу, ведущую вниз, в подвал, и Павлик услышал доносившиеся оттуда звуки, показавшиеся ему слабыми всхлипами и жалобным плачем. Это его обрадовало, если можно так выразиться: всю дорогу до Гринлоуна от своего дома, ему не давала покоя мысль о том, что он может опоздать.
Что если он приедет сюда, когда «программа» уже закончится? Что если все, что он найдет в подвале — изуродованное детское тельце? Что если он и этого нам не найдет? Что делать дальше в таком случае? Где искать насильника, и его жертв?
Похоже было на то, однако, что опасения не подтвердились. Остановившись наверху лестницы и осторожно выглядывая из-за угла, он всмотрелся в то, что происходит в подвале. Еще одним изъяном его плана было то, что он так и не смог решить, что станет делать, если насильника не окажется внизу: мальчик и его отец навряд ли окажутся в подходящем состоянии для того, чтобы вступать в разговоры и помогать Павлику советами, а пытаться помочь им, рискуя быть треснутым по затылку бейсбольной битой, было бы и вовсе неразумно.
Но ему и здесь повезло. Темный силуэт в распахнутом плаще и спутанными у щиколоток брюками стоял прямо в центре комнаты спиной к лестнице, широко расставив ноги, между которыми торчали, как две тростинки худенькие ноги Ангела, сидевшего перед ним на полу, покрытые запекшейся кровью. Мальчик время от времени жалобно попискивал, тыкаясь носом в пах насильника, который, рыча от удовольствия ритмично насаживал его широко раскрытый рот на свой член, заставляя Ангела двигать головой вперед и назад.
Павлик поднял пистолет и стал медленно спускаться по лестнице, стараясь делать это как можно бесшумнее. Стрелять издали он не решался, боясь случайно попасть в мальчика, и вообще, понимая, что, промахнувшись один раз, скорее всего подпишет свой приговор. В последний момент вспомнив о камерах, он натянул плащ на голову и продолжал медленно красться вперед, шаг за шагом, приближаясь к насильнику.
«Интересно, что сейчас делают зрители», — запоздало подумалось ему. Попытается ли кто-то из них предупредить маньяка через чат, как сам Павлик давеча писал Ангелу?
В любом случае, уже поздно.
Павлик остановился в трех шагах от насильника, который был так поглощен своим занятием, что так и не обернулся, взявшись обеими руками за рукояткуу пистолета поднял его на высоту глаз и расставил ноги для устойчивости, как будто собирался поразить какую-то далекую мишень, а не расстрелять в упор человека с трех шагов. Он даже глаз прищурил для надежности, глубоко вздохнул и, задержав дыхание, как он видел учат в боевиках, потянул курок.
Выстрел прозвучал оглушительно громко. Из затылка насильника брызнула фонтанчиком кровь, и он, остановив свое ритмичное движение, замер на долю секунды и начал медленно валиться вперед. А Павлик дергал и дергал спусковой крючок, будто в каком-то помутнении, так что успел всадить в голову маньяка еще, как минимум, четыре пули, превратив ее в кровавое месиво и забрызгав все вокруг кровью, перемешанной с кусочками мозга и кости.
Спохватившись, он повернулся к компьютерному столу, первым делом выстрелил в роутер, а потом всадил несколько пуль и в сам компьютер.
Потом только, он бросился к мальчишке, копошащемуся на полу, придавленному тушей насильника. Отбросив труп в сторону, он схватил тонкую фигурку на руки и прижал к себе. Мальчик, обхватил его шею своими тонкими руками, уткнулся лицом в его плечо и отчаянно, истерически разрыдался, захлебываясь слезами.
Павлик с трудом поднялся на ноги, поддерживая ревущего мальчишку одной рукой под тощую кровоточащую попку, и обняв другой его трясущуюся в рыданиях спину.
— Ш-шш-шш, — прошипел он в его ушко, которое вздрагивало совсем рядом с его щекой. — Все закончилось. Теперь, все будет хорошо. Успокойся.
Тонкое тельце ребенка тесно прижалось к нему так, что чувствовал, как колотится в бешеном ритме его сердечко. Маленькие шарики позвонков на спине, сотрясаемой рыданиями, ходили под его рукой, тонкие ребрышки трогательно выступали из-под бледной, перемазанной кровью кожи. Мальчик прижимался к нему изо всех сил, обхватив руками шею и скрестив за спиной голые лодыжки. Тонкий сморщенный пенис елозил туда-сюда по животу, когда мальчик вздрагивал, всхлипывая, и Павлик, сгорая от стыда и отвращения к себе, почувствовал жар и тесноту в паху. Поддерживая ребенка одной рукой, он просунул вторую себе в штаны, чтобы умять там набухший твердеющий член во влажных от смазки трусах.
Рыдания стали немного тише. Мальчик пытался сказать что-то, но неудержимые слезы душили его, спазмы перехватывали горло.
— Не надо ничего говорить, — сказал Павлик и, погладив Ангела по голове, крепче прижал его к себе, уткнув носом в плечо. — Просто успокойся.
— Па… Папа… — наконец, удалось выдавить парнишке, сквозь слезы.
«Черт, папа!». Павлик совсем забыл об отце. Окинув взглядом комнату, он нашел его на том же месте, и в той же позе, где видел его давеча на экране. С упавшим сердцем он подошел к телу, придерживая мальчика одной рукой, опустился вместе с ним на корточки и приложил вторую к распухшей и посиневшей от ошейника коже на шее, надеясь нащупать пульс.
Мужчина был очевидно и безнадежно мертв. Павлик убрал руку от начавшей уже остывать кожи и, оперевшись ей на стену, снова тяжело поднялся на ноги.
— А мама, Анге… Люк? — спросил он мальчика. — Мама где?
Мальчишка только помотал головой, продолжая глухо рыдать в его плечо.
«Ясно… Нет, значит, мамы.» — подумал Павлик. Что-то такое он и подозревал, поскольку вчера, когда Ангел объяснял почему им не надо бояться, что кто-то придет, про маму ни словом не упомянул. Да и Лекс говорил, что они живут здесь вдвоем с отцом.
Он помедлил, раздумывая, что ему делать дальше.
— Подожди немножко малыш, — попросил он мальчишку и попытался усадить его на диван, чтобы освободить руки. — Мне нужно кое-что здесь закончить, а потом я отсюда тебя заберу.
Рыдания стали громче. Ангел, вцепившийся в его шею так, что костяшки пальцев побелели, наотрез отказывался размыкать руки. Закинув ноги за спину своего спасителя, он уперся в нее пятками, и прижался к нему так тесно, как будто боялся, что его станут отрывать силой.
— Люк, только на минуточку, я обещаю! — попытался было уговорить Павлик, но, поняв, что толку, видимо, не будет, махнул рукой и так и двинулся вперед по комнате с прилипшим к нему всхлипывающим мальчишкой, висящим на груди.
Вынув из кармана специально запасенный мешок, он сгреб в него не глядя, с мясом выдирая провода, все компьютерное оборудование со стола, потом бросил сверху и пробитый пулей роутер. Камеры, подумав, решил оставить, только, подойдя к ним по очереди, всадил в каждую по пуле в упор.
— Малыш, — он положил руку на затылок Ангела, пытаясь привлечь его внимание. — Скажи, у тебя записи какие-то остались от твоих… программ?
Мальчик замотал головой, не отрывая мордашки от его плеча. Павлику ничего не оставалось, как поверить ему на слово: затевать здесь обыск сейчас вряд ли имело смысл.
Он повернулся было к лестнице, уходить, но остановился, вспомнив:
— Люк, тебе нужно одеться. Мы же не можем так по улице… — он снова подошел к дивану и нагнулся, чтобы опустить на него мальчика.
Люк нехотя разжал пальцы и съежился на диване, подтянув коленки к подбородку и подняв на Павлика свою милую измученную мордашку, покрасневшую от рыданий, всю в потеках засохшей крови и спермы. Мальчик, похоже, только сейчас вспомнил о том, что он совсем раздет и сделал неловкую попытку прикрыться.
— Сейчас, малыш, погоди, — бормотал Павлик, озираясь в поисках его одежды.
Найдя, наконец, на полу трусики, забрызганные спермой и кровью, он присел на корточки и натянул их сначала на ноги мальчика, а потом, приподняв его, как ребенка и положив грудью себе на плечо — на вздрагивающие от смущения маленькие ягодицы, стараясь двигаться аккуратно, чтобы не причинить боли.
Люк послушно поднимал и опускал ноги, благодарно глядя на него мокрыми глазами.
Закончив с трусиками, Павлик решил не возиться с остальной одеждой, а просто скинул с себя плащ и, завернув в него мальчика, как большую куклу, снова подхватил на руки.
***
В машине Люк немного успокоился. Он уже не рыдал во весь голос, а сидел неподвижно, плотно завернувшись в павликов плащ, вжавшись своей тонкой фигуркой в громадное сидьнье «Навигатора» и смотрел, почти не мигая, куда-то вдаль, прямо перед собой. Крупные слезы одна за другой срывались с его ресниц и медленно ползли по щекам. Он не утирал их, а только время от времени слизывал языком, когда они опускались до его губ.
Съехав с шоссе по указателю на больницу, Павлик тяжело вздохнул.Ему предстояло самое сложное.
— Люк… — начал он вкрадчиво. — Люк, мне придется тебя здесь… оставить.
Мальчишка резко повернулся и посмотрел на него широкими от испуга глазами. Его губы скривились, а подбородок отчаянно задрожал, было видно, что он сейчас снова разрыдается.
— Ну, не плачь, Люк! — поспешно попросил Павлик, и протянув правую руку, сжал пальцами плечико мальчика. — Все будет хорошо, слышишь? Я оставлю тебя в приемном покое, там доктора, медсестры, куча персонала, тебя никто не обидит. Они сделают все, что нужно, помогут тебе, понимаешь?
Мальчик молчал, закусив губу. Его подбородок кривился и вздрагивал.
— Люк, прости меня, но у меня нет другого выхода, понимаешь? — Павлик сам чуть не плакал, глядя на эту несчастную мордашку, он чувствовал себя последним предателем и скотиной. Ему казалось самым важным сейчас объяснить этому преданному, обманутому ребенку, что он, Павлик, не бросает его, как ненужного котенка на улице, что другого выхода на самом деле нет, что этот единственный, самый лучший. — Пойми, малыш, — попробовал он снова, — ты ведь знаешь, что то, что мы там… делали… Что это все нелегально, да? — он подождал, не ответит ли мальчик, так и не дождался ответа и продолжал: — Если меня с тобой увидят, то меня посадят в тюрьму, понимаешь? Я никогда не смогу объяснить им, что я там делал, у тебя дома. Ты же не хочешь, чтобы меня посадили?
Люк медленно покачал головой. Он не хотел. Первый шок от новости уже прошел, он снова безучастно смотрел вперед на дорогу.
— Я подъеду прямо ко входу, тебе нужно будет только забежать внутрь, а там тебя сразу… встретят. Сможешь?
Люк кивнул.
— Что я им скажу? — спросил он еле слышно.
«Какой замечательный вопрос!» — Павлик вдруг представил себя на месте Люка, описывающего какой-нибудь молоденькой практикантке в приемном покое о том, как какой-то незнакомец жестоко насиловал его и его отца два дня без перерыва.
— Это… не важно, малыш. Тебе не нужно им ничего говорить, что тебе не приятно. Рано или поздно, все само собой выяснится. Кто-то найдет… место преступления, они выяснят кто ты такой, и узнают все, что произошло, но это их проблемы, Люк, а не твои. Тебе не нужно им ничего рассказывать, если только ты сам не захочешь, понимаешь? Можешь просто молчать, или сказать, что ты ничего не помнишь, это не важно.
Люк снова кивнул. Похоже было на то, что «молчать» — это его, как раз, устраивало.
«Боже, — подумал Павлик про себя. — Сделай так, чтобы они спасли этого ребенка. Если хочешь, я за это никогда в жизни больше на порнуху даже не взгляну!»
— Я… больше не увижу тебя? — спросил мальчик, тихо.
— Боюсь, нет, Люк, — грустно покачал головой Павлик. — Я бы очень хотел увидеться, но это невозможно.
Люк опять молча кивнул.
Машина подъехала к больнице, и, объехав круг остановилась у входа в приемный покой.
— Ну, беги, малыш! — сказал Павлик, сдерживая слезы. — Удачи тебе.
Люк порывисто нагнулся к нему и поцеловал в щеку. Потом распахнул дверь, выскочил из машины и, сверкая пятками, неуклюже побежал к двери, хромая и хватаясь руками за зад, который, должно быть, взрывался мучительной болью при каждом шаге. Только сейчас Павлик сообразил, что мальчишка был босым.
***
Павлик дождался, когда мальчик скроется за дверью, всхлипывая и обливаясь слезами, сорвал машину с места и направил ее, разгоняясь, обрано к шоссе.
На набережной возле моста он припарковался, и, ежась от холода без плаща, пешком углубился в парк, где, найдя место попустыннее и поглуше, широко размахнувшись, вышвырнул далеко в реку пакет с уликами и следом за ним пистолет, в котором, кажется, оставалось еще штук шесть патронов.
Потом, глотая сползающие по щекам соленые слезы, вернулся к машине и поехал домой.
