Natsukashi

      Последние две недели каждое утро Куроо начинается примерно с одного и того же ― требовательного ора Мару-куна на ухо и его басовитого мурлыканья вместо будильника. Иногда звуки сопровождаются ласковыми «пинками» в челюсть и на этом, к счастью, всё и ограничивается.       Согнать с себя шерстяной бело-рыжий упитанный шарик, откинуть одеяло и выпутаться из его тёплого ленивого плена. Неторопливо прошлёпать на кухню, потягиваясь и почёсываясь, пытаясь привести в порядок стоящие торчком волосы. По привычке позвать кота, который и сам прекрасно знает, что пришло время кормёжки, высыпать ему в миску добрую жменю корма, налить свежей воды, украдкой желая «Приятного аппетита», чмокнуть между ушей и по пути в ванную заставить работать кофеварку. В сотый раз ужаснуться своему отражению: щетина, круги под глазами ― последних две серии явно были лишними, как и та бутылка пива, ― колтун в отросших нечёсаных волосах. Умывание, коварное хищение почти засохшей зубной пасты, просто интереса ради ― вкус до сих пор клубничный, как указано на упаковке? ― секунда раздумий и попытка принять контрастный душ, выгоняющая Куроо практически с визгом из-под ледяных струй, и правда бодрит, ничего не скажешь.       К его возвращению кофе уже сварен, Мару-кун неторопливо похрустывает своим завтраком, но хищного взгляда с неубранного корма всё равно не сводит. Куроо грозит ему пальцем, смеётся и треплет его между ушей, доставая чистую чашку и выскребая со дна пакета осколки печенья, закончившегося ещё вчера. Он наливает кофе, ищет взглядом по кухне чего бы такого пожевать, смотрит на пакет с кормом, вслух нарекает себя идиотом и прячет его в навесном шкафчике. На завтрак у него чашка горького кофе и мысли о печенье, которое он вчера поленился сходить купить. Шипя и ворча, кончиками пальцев держась за керамику, он медленно плывёт в гостиную, подмечает на журнальном столике свободное место и уверенно штампует новый кофейный круг. Звенит бубенчик на ошейнике пройдохи Мару, решившего, что после завтрака самое время вздремнуть и лучше всего это сделать на коленях большого и тёплого Куроо, пока толком не соображающего, что происходит. Кот взбирается ему на колени, крутится, укладывается, пряча хитрую морду за пушистой щёткой хвоста. Куроо хмыкает, хватается за чашку, включает телевизор, забивая звенящую пустоту квартиры монотонным бубнежом диктора, рассказывающего о небывалом урожае дайкона в какой-то там удалённой провинции. Мурлыкает Мару, из-за стенки в кухне ему подпевает старый холодильник, дайкон в удалённой провинции уверенно набирает в росте, на языке, обжигая, горчит кофе. Так начинается его утро.       В обед ему звонит Бокуто, беспокоится, любезничает, шутит. Сам бы он звонил не так часто, раза два в неделю, не больше, прекрасно зная, что Куроо не любит этого, когда достают, суют под нос, как мокрое полотенце, оставленное на спинке стула, свою заботу ― надоело, достало. Но Кенма настаивает.       ― Ну как ты, в норме? ― участливо, слушая подсказки из-за плеча, спрашивает он. ― Как работа? Мару-кун как? Сто лет его не видел, надо будет как-нибудь наведаться.       ― Надо будет, ― соглашается Куроо, ногтем царапая столешницу, разрывая цепи кофейных кругов, уже и не зная, какое из звеньев было самым первым. ― Как Кенма?       Бокуто задыхается, возмущённо гудит, явно недовольный тем, что Куроо его обхитрил, задал свой вопрос раньше, чем он успел повторить свои.       ― Ну, нормально, работает. Ворчит, ругается, плохо ест, плохо спит, устаёт, ― выдыхает Бокуто, как жена, уставшая от чрезмерного трудоголизма своего супруга, не уделяющего ей внимания. Он всё понимает, но больше беспокоится, чем пытается высказать недовольство. ― Мы думали навестить тебя, но ему опять подкинули работы, да и я тоже: постоянные занятия, тренировки…       ― Ничего, ― улыбается Куроо, ненавидя себя за то, что он рад, что друзья слишком заняты своими жизнями и друг другом, а на него теперь времени отыскать не могут. ― В другой раз как-нибудь.       ― Да, в другой, ― судя по звуку, кивает, забывая, что его не видят, Бокуто. Он молчит, чешется, пытается проглотить ком в горле, прежде чем спросит ещё раз: ― Ты в норме?       Куроо усмехается, мотает головой, ни на секунду не забывая, что его не видят, и отвечает:       ― В полном, дружище, нет причин для беспокойства.       Бокуто что-то беспокойно трещит ещё немного и разговор заканчивается на третьем сцарапанном кофейном кольце. Куроо кладёт телефон, смотрит на испачканные в коричневой пыли пальцы и идёт мыть руки, по пути оживляя кофеварку. Мару-кун трусит за ним следом, нежно звенит бубенчик на его ошейнике, напоминая о времени очередной кормёжки.       Через четыре часа начинает болеть спина от долгого сидения в неудобной позе. Ещё через час к позвоночнику прилипает желудок. Мару снова переворачивает горшок с алоэ.       Висящие на стене часы Куроо ненавидит всем сердцем: огромные, уродливо-квадратные, тикающие так громко и укоризненно, что ему становится стыдно за то, что он живёт тут и мешает этим часам тикать. Стрелки грозно приближаются к восьмёрке, и в какой-то момент Куроо валится на бок, разглядывая в ней бесконечность. Он вздыхает, закрывает глаза, старается не думать, не слышать упрёка в давящем на мозг «Тик-тик-тик», безнадёжном, без права на ответное «Так», которое обязано закончить, разорвать эту вереницу нескончаемого кошмара. Он усмехается, начинает подниматься, в миллионный раз обещая себе, что выкинет эту дрянь на следующее утро.       В прожекторе тусклого света микроволновки крутится его еда, единственная пища за день, не весть какая, но то немногое, что у него есть. Куроо считает обороты тарелки, вздрагивает, когда что-то внутри взрывается, дышит обещанием вкусного ужина, не веря в это ни на секунду: рис безвкусный, курица резиновая, овощи похожи на комочки клея ― так продолжается уже который день, две недели, если быть точным, ровного с того самого момента, как… Пищит микроволновка, и Куроо по привычке говорит с ней, тихо благодарит за еду, на секунды складывает ладони, стараясь не обращать внимание на дрожь в голосе.       Вечерами он выходит на балкон ― крошечный бетонный загон, хлипкий, метр на два, островок, где он в состоянии перекантоваться, когда чувствует, что крыша больше не вывозит, что со скрипом она двигается с места, и он сам становится ближе к зыбкому, галлюциногенному и сладкому «то», чем привычному тлену «это». Куроо дышит глубоко, как его учили, и держится подальше от ограждения, как ему наказывали.       Под веками скрипит песок реальности, серый, грязный ― его не вымыть и тысяче слёз, Куроо это прекрасно знает и больше не сдирает до крови ногти о бетон, не пытается вычертить кровавые заклинания и обернуть всё вспять. Кенма говорит, что ему нужно жить дальше, Бокуто нерешительно добавляет, что «дальше» могло бы быть в их доме, вместе же веселее. «Даже Кенма совсем не против». Куроо улыбается, благодарит, говорит, что подумает, тянет на запястья длинные рукава, поджимает сбитые пальцы, пожелтевшие от оттирания кофейной пыли от столика.       Кенма говорит, Бокуто добавляет, а Куроо улыбается, бесконечно желая не слышать и не видеть их больше.       От холодного бетона ступни начинает колоть через час, через ещё тридцать минут это становится практически невыносимо, и Куроо возвращается в дом, стягивает с дивана плед, кутается, бормочет что-то себе под нос, чувствуя тёплую тяжесть убийцы комнатных растений на своих коленях. Мару-кун ластится, вытягивается и трётся, головой бодая его шею и впалые щёки. Куроо смеётся от щекотки и на секунду пугается собственного голоса, звучащего неестественно в пустой квартире. Он задумчиво прикусывает губу, гладит кота, ладонью надавливает ему на спину, заставляя лечь. Молчит, думает и смеётся снова, словно сумасшедший. Он крутит головой, снова вслух называет себя идиотом, выдыхает и откидывается на спинку дивана.       По телевизору какой-то идиотский сериал, на коленях мурлычет свернувшийся в тёплый шар кошачьей нежности Мару, часы давят упрёком, а глаза, слезясь по безвольной привычке, медленно закрываются. Куроо засыпает, проваливается в дрёму, сильно запрокидывая голову назад, приоткрывая рот. Из уголка губ ползёт капля слюны, коту аккомпанирует, дребезжа, холодильник, им рукоплещет целый зал с экрана телевизора, и хорошенькая диктор обещает Скорпионам на завтра хороший день.       Он снится Куроо каждую ночь: улыбается, смеётся, гладит его по щеке, смущённо отводит глаза, пытаясь поддразнить, ласково щиплет за мочку уха, позволяет обнимать себя невидимыми руками и снова смеётся, не смея размыкать объятий. Он говорит, что отойдёт на минуту, буквально спустится вниз, купит Мару корм, а им возьмёт что-нибудь на ужин: «Готовить так лень, прости, я без сил». Он говорит, что скоро будет, и что Куроо не стоит скучать. Он целует, нежно касается его губ, поправляет чёлку, педантично замечая, в сотый раз за последний месяц, что хорошо бы её подравнять. Обувается, накидывает куртку, пихает в карманы ключи ― по ошибке берёт его, Куроо, с брелком-котёнком, выигранным в автомате, ― машет рукой, и выходит за дверь. Куроо молча смотрит ему вслед, даже и не подозревая, что больше его не увидит.       Он просыпается резко, рывком выныривает из сна. С колен с тихим шипением и рассерженным мявком слетает кот, прячась за склеенным на сто раз горшком с чёртовым алоэ. Куроо хватается за грудь, сжимает в пальцах футболку, хрипит, задыхается, крутит головой, взглядом ищет его, вспугнутую криком серую тень, выскочившую из общей спальни, и её не находит. В квартире кроме него никого нет.       Презрительно шепчут часы, гудит обиженный кот, в кухне капает кран.       Куроо выравнивает дыхание, поджимает под себя ноги, тихо скулит, как подбитая камнем псина, обнимает колени, утыкаясь в них лицом. В голове звенящая пустота, убивающая, режущая его без ножа тишина, мёртвый штиль. Он пытается воспроизвести в голове тот свой сон, всё то, что случилось до хлопка двери: взгляды, слова, касания, поцелуй, но не может. Медленно-медленно, по крупице стираются детали. Медленно-медленно, капля за каплей, утекает его надежда. Куроо поднимает голову, подбородок устраивает на руках, и смотрит в чёрный зев коридора, выжидая, когда хлопнет входная дверь.       Пройдёт несколько часов, прежде чем он переберётся на кровать в спальне. На пустующее место рядом заберётся Мару, растянется, и покажется Куроо сегодня чуть более радостным, чем вчера. Он знает и так же, как он, верит, что всё вернётся на круги своя. С этими мыслями засыпается легче и спится без сновидений.       Так заканчивается день Куроо, в очередной раз прожитый в одиночестве.