***
— Эй, новичок, ты всё разнёс? — Эм, ну почти… Ой, ну не ругайтесь, семпай, я сейчас всё сделаю! Бокуто, увернувшись от полетевшего в него планшета, виновато рассмеялся, неловко потерев затылок: ему поручили разнести по палатам лекарства, куда уж проще задание, а он и тут умудрился накосячить — заболтался с медсестричкой, а в его тележку возьми да и врежься какой-то дурачок. Злиться и ругаться, конечно, он не стал, что возьмёшь с местных обитателей, но пришлось подсуетиться и дважды бегать за лекарствами, получив нагоняй ещё и от персонала самой больницы. — Тц, понаберут балбесов, — фыркнул на него семпай, замахиваясь скорее для вида. Из стопки своих папок он вытащил одну, кивнув дурному новичку. Бокуто, не растерявший навыков со школы, ловко поймал папку, заинтересованно сунув нос под обложку. — На-ка вот, сходи проведай его. Палата четыреста пять. Шизофрения, но сам он не буйный. Попробуй поговорить, нужно же твой энтузиазм в нужное русло направлять. И не смей ничего вытворить, понял? Бокуто тихо рассмеялся, быстро закивал и, преисполненный радости, рванул по коридорам к лестнице, подстёгиваемый радостью от свалившейся на него работёнки. Похоже, случай был совсем захудалый, раз уж его доверили ему, кто умудрялся сеять хаос и разрушение везде, где появлялся. Похоже, что тут уже ничего не испортишь. Это немного обижало, но испортить настроения Бокуто ничто не смогло — пациент, ему достался самый настоящий пациент!.. Ворвался в палату он, как и всегда, наделав немало шума. — Здравствуйте! Я Бокуто Котаро, пришёл вас проведать! — не по регламенту, но зато от души, да ещё и поклонившись со всем почтением, Бокуто резко выпрямился, оглядевшись. Эта комната отличалась от других. Ни растений, ни прикованного к стене экрана, ни лишней мебели — голые стены, кровать, тумбочка, заваленная карандашами, часть из которых сломана, и куча листов на полу. Бокуто нервно сглотнул, осторожно двинувшись вперёд. Его пациент, тонкий, изломанный молодой человек с измождённым лицом и впалыми тёмными глазами, сидел в центре водоворота из листков, что-то чёркая на ещё не заполненном чёрными линиями пространстве. Бокуто вытянул шею, на цыпочках, стараясь не наступать на чужие рисунки, подошёл ближе. — З-Здравствуйте, — снова позвал он, быстро заглядывая в планшет. — Меня зовут Котаро… Я пришёл вас проведать. Как вы, Акааши-сан? Ему тридцать, он здесь уже четыре года, два из которых молчит. У него нет никого, опекуны отказались после того, как вдруг вспыхнувшая болезнь взяла вверх. Акааши Кейджи-сан остался один на один со своим помешательством, снедающим его изнутри год за годом, растворяющим его в себе, заставляющим раз за разом рисовать портреты: бело-чёрный вихрь торчащий волос, золотые пожары по-птичьи круглых глаз и ядовитый клыкастый оскал, острые черты лица, хищный нос — он отточил навык настолько, что с каждым разом, с каждым новым нарисованным портретом вкладывал всё больше себя, понемногу тая и истончаясь. Бокуто тяжело вздохнул, присел на корточки, нерешительно коснувшись пола рядом с ближайшим к нему рисунком. — Могу я взять? Просто посмотрю? — улыбнулся он тепло и солнечно. Акааши, как и обычно, не смотрел — он не обращал на персонал внимания, но послушно проходил все процедуры, ел и принимал лекарства, в течение дня предпочитая игнорировать всех, кого специально, по ошибке ли заносило в его палату. — Так что скажите, Акаа?.. Бокуто потянулся к листку. Рука с карандашом замерла. Акааши Кейджи медленно поднял голову. В груди Бокуто потяжелело. Он нервно сглотнул и руку убрал — пронизывающий ледяной тёмно-синий взгляд принадлежал мертвецу, обещающему разорвать в клочья любого, кто тронет его вещь. — А… Извини, — нервно забормотал Бокуто, сам того не заметив, как вдруг перешёл на неформальную речь. — Я больше не буду трогать, пока ты сам не разрешишь, договорились? Акааши предсказуемо молчал, решив вернуться к своим рисункам. Бокуто расслабленно выдохнул, взглянул на часы, решив, что ещё немного он побудет тут, ничего же такого не случится?.. — Семпай, а расскажи подробнее про того парня в пятьсот четвёртой, — лениво растягивая гласные, попросил Бокуто, ни на секунду не прекращая раскачиваться на стуле. В него полетел комок мятой бумаги, угодив прямо в лоб. — Не расшатывай стулья, олух! — огрызнулся Яку-семпай, недовольно зыркая в личное недоразумение, доставшееся ему в пару на дежурство. — Тц… Работал бы лучше так, как треплешься! — Да работаю я, работаю, — скучающе протянул Бокуто, звонко зевая. — Просто этих карт тут столько, битый час уже сидим!.. Яку раздражённо фыркнул, взглянув на часы: приближалось время ночного обхода, нужно было поторопиться и закончить с хотя бы одним делом прежде, чем бросаться с головой в другое. Новичок бестолково тыкал клавиатуру, промахиваясь по кнопкам, раз за разом делая ляпы. Ругать его бесполезно, но вот растормошить попробовать можно было бы. — Нечего рассказывать, в общем-то, — наконец откликнулся Яку. Бокуто сразу же сел ровнее, полностью обратившись в слух. — Всё в карте есть, ну а из того, чего не вычитаешь в истории, могу сказать только, что очень жаль его. Такой молодой, а уже попался в сети безумия. Мы пытались как могли, хотели вытащить его, но всё бестолку, он всё рисует этого своего глазастого типа и хоть ты убейся. Ещё когда он разговаривал, мы пытались выяснить кто это такой, искали по приметам, но ничего подобного. Доктора думали, что это может помочь, как знаешь, иногда нужно сделать что-то от начала до конца, чтобы бросить повторяющееся действие. — Как с заевшей в голове песней? — догадался, про что говорит семпай, Бокуто. — Ага, именно. Но не вышло ничего, а потом он и вовсе перестал говорить, родные отказались от него, так что он один-одинёшенек, ничего не поделать. Бокуто задумчиво хмыкнул и покивал, снова вернувшись к работе. Треск клавиш звучал какое-то время и вдруг стих. — Яку-семпай, могу я ходить к нему, пока прохожу тут практику? Яку поднял голову, уставившись на Бокуто. Его глаза горели решительностью, на лице серьёзная мина — хватило только этого, чтобы понять, что он задумал. — Запретить тебе я не смогу, — тихо откликнулся он. — Но мой тебе совет: брось эту задумку, ты ему не поможешь. — Значит, можно? — не сдавался Бокуто. Яку скучающе пожал плечами и развёл руками, коротко кивнув. Судя по воодушевлённо заблестевшим глазам Бокуто Котаро, следующие несколько месяцев обещали стать интересными.***
— Ха-ха, и вот тогда Лев ему и говорит: «Да ты же сам не выше, Хинаты, Яку-семпай!», а Яку как возьми, да и заряди ему под зад ногой, представляешь? Ха-ха, такой вот он, наш Мориске-кун, — на всякий случай оглядевшись, нет ли где поблизости дьявольского семпая, отсмеялся Бокуто, распластываясь на полу. — Эх, честно говоря, я даже скучать буду, когда придётся возвращаться обратно на учёбу. Может, конечно, потом вернусь сюда же, но Яку-семпай пообещал мне «проломить череп», представляешь, Акааши? Но ты не подумай, он не злодей, просто не терпит лодырей и оболтусов. Я, конечно же, не такой совсем, но всякое бывает… Акааши Кейджи молчал. В палате было тихо, изредка слышался шелест занавесок, выгибающиеся под прикосновениями ветерка, уже наполнившегося осенней подступающей прохладой. Скрипел грифель карандаша, вырубающий на листе знакомый до боли профиль. Бокуто осторожно приподнялся на локте, в миллионный раз вглядевшись в рисунок. Кого-то он ему напоминал, только вот кого понять он так и не смог. Так же, как и до него, он пытался искать похожих людей в сети, но ничего похожего хотя бы отдалённо отыскать не смог. — И всё же, кого ты рисуешь? — шепнул он, подтягивая к себе за краешек один листок. Акааши больше не пялился на него так страшно, позволял брать рисунки, разглядывать их подолгу, но всё так же не слушал его и не обращал внимания. Бокуто задумчиво помычал, жуя губу, и вдруг тихо усмехнулся, выпалив, даже не подумав: — Ха, если так подумать, то я ведь на него немного похож, разве нет? Скрип карандаша смолк, с лёгким стуком он выпал из скрюченных пальцев Акааши. Зашевелилась занавеска, впуская в комнату ветер, согнавший со своих мест несколько листков, перевернувших задними, не закрашенными сторонами вверх. Акааши Кейджи во все глаза смотрел на замершего Бокуто из пальцев которого вывалился рисунок, спикировав ему на грудь, в которой грохотало сердце. Он его слушал. Всё это время он его слушал! Акааши нерешительно двинулся вперёд, всё так же не отводя взгляда и не моргая. — Ч-Что ты?.. — только и смог выдохнуть Бокуто и быстро сгруппироваться, сесть и отодвинуться, не давая ему коснуться себя. От внезапной мысли, что его всё это время слушали, стало как-то не по себе, даже немного стыдно — он нёс столько всякого бреда, что подумать страшно!.. Но что было важнее, нашлась та вещь, что смогла изменить обычную реакцию Акааши. — Ты… Ты не считаешь, что я похож на того, кого ты рисуешь? — громко сглатывая, на свой страх и риск снова повторил Бокуто. — Если я немного перекрашу волосы… И сделаю вот так, — он коснулся своих пепельно-серых волос, поднимая их торчком, как если бы они были щедро намазаны гелем или воском. — То совсем будет похоже, да? Глаза Акааши распахнулись сильнее, вечно сомкнутые в тонкую линию губы раскрылись, изо рта вырвался глухой стон-всхлип. Мёртвый нетающий лёд синих глаз пошёл рябью. Бокуто испуганно подскочил на ноги, не зная, что ему делать. — Не двигайся, не двигайся, прошу, я сейчас позову доктора, Акааши!.. Едва сдерживая крик, рвущийся из груди, оскальзываясь на рисунках и запинаясь из-за не слушающихся ног, Бокуто опрометью бросился из палаты, на ходу думая лишь о том, что всё это могло значить.***
— Что всё это значит? Бокуто виновато опустил голову, стоически продолжая молчать. Семпай злился, буквально кипел, но всё ещё и не думал применить силу. — Я ещё раз тебя спрашиваю: ты за каким хреном свою дурную башку выкрасил? — начиная скрипеть зубами, прошипел Яку ещё раз. — Тебе осталось два дежурства, а ты творишь подобное, совсем страх потерял? Или считаешь, что раз подружился тут со всеми, то и выговора тебе не сделают? Бокуто, ты будущий врач, ты не должен поступать так опрометчиво. Ты слышишь меня?.. — Слышу, — пробормотал Бокуто, решив ни за что не выдавать истиной цели своего преображения. — Это была моя прихоть, тут уж ничего не поделаешь, я уже не смогу вернуть всё, как было. — Тц, придурок. Топай на обход, время уже, — семпай показательно постучал по циферблату наручных часов, — и не думай, что я это замну так просто. — Ни на секунду не сомневался, — усмехнулся, веселея, Бокуто, на ходу напяливая халат и именной бейдж. Стрелки часов близились к полуночи, его последний обход начинался. Дорогу к его палате он мог бы найти и с закрытыми глазами, без ошибки отыскав в лабиринте коридоров. Несколько пунктов, где его тормозили дежурные медсёстры и вверенные ему подопечные, и к часу, он оказывался у знакомой двери, без стука отворяя её и желтоглазой тенью, белым призраком доброго сна, проскальзывая внутрь. Акааши спал. Исхудавший, слишком бледный, тонкий, почти становящийся прозрачным к зиме, с неизменно чёрной копной кудрей, сейчас размётанных по подушке. Бокуто бесшумно проскользил вперёд, осторожно присаживаясь на край койки. Под голубым больничным пледом он нащупал выпуклости смирительных браслетов, вызывающих в нём только отвращение и тошноту — Акааши не буйный, незачем его привязывать, но санитарам виднее, санитарам наплевать, что на утро его и без того тонкие запястья будут все покрыты синяками, ужасными ранами-символами его всё ещё не прошедшего безумия. С того дня почти ничего не поменялось. Но теперь Акааши смотрел на него. Подолгу, приблизив своё лицо к его, изредка замирал со слезами на глазах, беззвучно хныкал, в такие моменты позволяя Бокуто себя касаться. Он был хрупким, способным сломаться в его руках, если применить чуть больше силы. Он был холодным, ломким, как его листы бумаги, которыми всё ещё был засыпан пол палаты, только вот рисунки стали другими, но кроме Бокуто, кажется, больше этого никто не заметил. Пропал оскал, став сперва просто зубастой улыбкой, а потом и чем-то вполне приятным. В пожарищах глаз не осталось жажды чужой души и крови, что-то надломилось в тот день в Акааши, и теперь его рисунки, всё так же жившие своей жизнью, стали иными. Но для излечения этого оказалось недостаточно. Бокуто рвано вздохнул. На душе было тяжело. Он подвинулся на постели, костяшками пальцев касаясь щеки Акааши. — Кейджи, — хрипя, боязливо позвал он. — Кейджи, я… Больше я не смогу навещать тебя. Мне нужно вернуться на учёбу. Я не могу остаться, но очень хотел бы. Пусть Яку ругается, пусть мне пришлось бы таскаться с тележкой и утками — я бы остался, но не могу. Но, Кейджи, — Бокуто подсел ближе, склоняясь над ухом Акааши. От него пахло лекарствами и тонким запахом больничного жасминового мыла. — Я вернусь. Через какое-то время, я вернусь к тебе, клянусь, Кейджи. По виску скатилась холодная капля, в горле встал ком, в ушах зашумело. Бокуто неотрывно смотрел на плотно сомкнутые веки, пушистые ресницы, разлёт тонких бровей, кудряшки на лбу, чуть приоткрытые губы. Бокуто тяжело сглотнул. — Кейджи, — позвал он рассеянно и виновато, накрывая его сухие губы своими, боязливо целуя. — Кейджи… Рисуй только меня. Прошу тебя, только меня. Акааши Кейджи безмятежно спал.***
— Мия-сан, плесни мне ещё порцию! Бокуто коротко махнул хозяину закусочной, указывая на свой стакан. Кажется, его звали Осаму — приятный малый. Ждать и просить дважды его не заставили, и уже через мгновение Бокуто пускал пузыри в свою выпивку, подумывая о том, что это уже чересчур, но в последнее время работы было так много, что унять стресс помогала только выпивка, заглушающая боль и усталость, заливающая мелкие трещинки в нём, Бокуто, позволяющая ещё немного оставаться целым. Оставаться собой. — Хорошо поработал? — вежливо заулыбался Осаму, пододвигая к клиенту ещё порцию онигири. Бокуто безразлично пожал плечами, пьяно промахиваясь мимо угощения. Мия-сан коротко усмехнулся, покачав головой — кто он такой, чтобы осуждать взрослого человека, вольного делать с собой, что захочет? Вот именно. Бокуто механически пережёвывал, пялился в столешницу, думая о чём-то своём, как обычно в такие моменты, накатывающем с особенной силой и упрямством. Всё вдруг остановилось, время замерло в одной точке — было только «сейчас», где-то на горизонте брезжило «потом», тяжёлым грузом вины напирало «тогда», которое Бокуто ненавидел больше всего и, чего таить, боялся. Тогда он не вернулся. Тогда он не нашёл его. Тогда он не выполнил своё обещание. Его выперли из универа, в трубу улетели несколько лет учёбы и практики, и в какой-то момент стало казаться, что он свихнётся, что сам заменит исчезнувшего Акааши, поселится в белой коробке без мебели, станет спать на привязи, дышать через занавески и медленно умирать, с рук Яку-семпая поедая транквилизаторы. Он думал, что всё кончено, сам не помнил, как выкарабкался, как поменял всё и вот уже несколько лет травил себя в общих душных курилках многоэтажного офиса. Своё прошлое он предпочитал забыть, боялся вспоминать, винил себя без конца, малодушно надеясь, что когда-нибудь он снова наткнётся на тёмно-синий лёд чужих глаз, теплеющий и тающий, стоило ему появиться в пределах видимости. Бокуто тяжело вздохнул, опуская голову, бессильно запуская пятерню в стоящие торчком чёрно-белые волосы. Он красился по привычке, не смея себе признаться, что знак отличия носит лишь для того, чтобы стать маяком, на который однажды придёт тот, кого он ждал сильнее всего. За спиной забегаловки зазвенел колокольчик, в распахнутую дверь, вместе с новым гостем, ворвался едва потеплевший весенний ветерок. Бокуто поёжился, вздрогнул. Пора было бы убираться восвояси, ещё добираться до дома, а завтра всё опять сначала — кутерьма, заботы, одиночество, холодная квартира и белые стены в коробке без мебели. Пока он ковырялся в бумажнике, разыскивая подходящие купюры, Мия Осаму, добродушных хозяин, с кем-то весело болтал, словно встретил давнего знакомого. Рядом с Бокуто кто-то влез на стул, холодной бледной кистью коснувшись его локтя. Бокуто резко потянул носом, медленно поднимая голову. Покоящаяся на барной стойке ладонь с длинными пальцами показалась ему знакомой — неровные ногти сточены до мяса, лохмотья заусенец воспалены. Тонкие запястья с лиловыми браслетами синяков — то ли призрак из прошлого, то ли старая привычка спать на привязи. Лёд синих глаз, разлёт тонких бровей; Бокуто сдавленно икнул, схватился за грудь, слетая с высокого стула, роняя его на пол. Всё та же смоляная шапка кудрей, тонкие губы, обветрившиеся от всё ещё гуляющих по улицам ветров. — Кейджи… — едва ворочая языком, шепнул Бокуто, смаргивая с глаз воду. Его прекрасный призрак прошлого мягко улыбнулся. Из рюкзака, оставленного на коленях, он вытащил блокнот, знакомо раскрыл его на нужном месте, оставил на стойке, молча пододвинув в сторону Бокуто, к тому месту, где он сидел бы, если не грохнулся на пол. Подняться на ноги оказывается делом не из лёгких. Спустя попытку и нечеловеческое усилие, Бокуто всё же встаёт, склоняется над блокнотом, до крови закусывая губы. С кончика носа капают слёзы, неровными кляксами оставаясь на страницах с карандашным рисунком — застывшем вне времени новичком в психиатрической больницы, безжалостно гоняемым семпаем, Бокуто Котаро, беззаботно улыбающимся ему. Глаза Акааши неуловимо теплеют, искусанные губы складываются в чуть заметную улыбку, и Бокуто впервые слышит его голос, считая, что всё это время жил только ради этого момента: — Наконец-то я нашёл тебя.