Natsukashi

      На порог дома за собою следом Лев тянет в дом глубокую ночь. Яку, которому было строго-настрого наказано не дожидаться и ложиться одному, слышит её в далёком-далёком завывании сигнализаций, различает в бубнящем гомоне бара за квартал от их маленькой квартирки. С хлопком двери, чересчур громким для такого часа, все посторонние звуки исчезают и на мгновение Яку даже решает, что приход Льва ему просто приснился. Он приподнимает голову от подушки и чутко прислушивается, невольно улыбается, когда понимает — не приснилось.       На цыпочках, тихонько как мышь, крадётся Лев, по пути непременно задевая лампу, с грохотом обрушивающуюся на пол. Лев ругается, не видя в темноте ровным счётом ни черта; Яку смеётся, освобождая его место, перекатываясь на холодную половину кровати; лампа катится к стене, там и оставаясь ночевать. Шелестит о пушистый ковёр дверь, Яку тянет носом темноту, пахнущую Львом, и недовольно морщится, чуя женский парфюм — он знает, что такое будет происходить раз за разом, он давно готов к роли невидимки в публичной жизни Льва, но всё никак не привыкнет.       Звенят монетки, выскальзывая из чужих карманов, в пальцах Льва визитки, надушенные салфетки и записки сплетаются в бумажное месиво без шанса на прочтение, отправляясь прямиком в мусорку. Яку малодушно закусывает губы, застывает, делая вид что спит. Он слышит дыхание Льва, чувствует на себе его пристальный взгляд, пеленающий его, будто паук в нежный смертоносный кокон паутины, в котором он останется до самого конца. Шорох ткани и натужный скрип кровати. Яку переворачивается на другой бок, из-под ресниц взглядом просеивает темноту комнаты, надеясь разглядеть его. Получается; он видит бледный силуэт, различает усталое лицо Льва, лишённое привычной яркой маски. Яку видит его глаза — тёмные омуты, опасные, утягивающие. Лев медленно оборачивается, ещё несколько секунд оставаясь усталым от всего на свете собой, прежде чем снова заставить себя улыбнуться, но теперь иначе. Для него.       — Снова ждал меня.       Звучит как укор, как попытка отчитать за неповиновение. Как искренняя благодарность.       — Без тебя в этой громадине слишком пусто, — шепчет Яку, прекрасно зная, что скрываться смысла нет. — Как прошло?       Лев жмёт плечами, подтягивает колени к груди и разворачивается на постели, плавно перетекает к Яку поближе, мягко движется навстречу, сразу прижимаясь к его груди, по-собачьи холодным кончиком носа тычась в кожу. Яку вздрагивает, подтягивает его к себе ближе, обнимает за плечи, льнёт, грея своим теплом. Лев довольно урчит в его руках, обнимает в ответ и молчит какое-то время, подпитываясь от Яку.       — Да как всегда, — выдыхает он, а Яку вздрагивает. — Куча людей, всем что-то нужно. Все хотят меня к себе.       Яку смеётся. Нервно. Раньше бы он сказал, что Лев слишком высокого о себе мнения, но сейчас это скорее преуменьшение. И недобрая новость, сулящая ему целый набор ночей в одиночестве: по комплекту на каждый сезон и национальный праздник.       — Что думаешь? — Лев жмёт плечами, поднимается выше, укладываясь на одну с Яку подушку. — На совсем уж ерунду не соглашайся. И не поддавайся на всякие уговоры, чтобы не было как в прошлый раз. Делай, что тебе самому захочется.       Ресницы Льва трепещут, губы тянутся в мечтательной полуулыбке. Сейчас о работе он не думает.       — «Чего хочется»? Я бы хотел уехать с тобой далеко-далеко, подальше от всех этих съёмок, журналистов и интервью. Куда-нибудь в глушь. В горы. Ты же любишь горы, да, Яку-сан? — Сердце щемит, и Яку чуть слышно шуршит подушкой в ответ, подбирается ближе, лбом соприкасаясь со лбом Льва, слушает его чарующий, околдовывающий шёпот. — Здорово. Уедем далеко-далеко. И запасёмся миллионом штук от насекомых — ненавижу москитов. И будем гулять: бродить по лесу, ночами любоваться звёздами, искать съедобные ягоды и грибы, а потом сами готовить из них вкусняшки. Что скажешь?       Яку оторопело моргает, глухо сглатывает и сипит, когда понимает, что ответа от него всё же ждут:       — Скажу, что звучит здорово, нужно бы как-нибудь всё это устроить. Если ты серьёзно настроен, я займусь этим, а то с планированием у тебя не очень.       Лев согласно хихикает, тянет руки и крепко сжимает, будто плюшевого, притягивая Яку к себе в знак скрепления их небольшого тайного договора. Через пару мгновений его дыхание выравнивается, становится глубже, и Лев пропадает в сумраке глубокой ночи, с призраком практически невозможной мечты на устах.       Яку ворочается. Пусть он и рядом, а сон зыбок, избегает его. Из головы не идут слова Льва, та безысходность, что сочится из него будто яд. И пока Яку напряжённо думает, что мог бы сделать, темноту спальни рассекает рассветный огненный росчерк. Солнце взошло.

***

      В аквариум неспящего аэропорта мягко бьётся ночь, будто блёклый мотылёк, увлечённый тёплым сиянием тысячи ламп. Чёрные стёкла бликуют, зеркалят серый туман безымянной толпы, торопливо проплывающей за спиной Льва. Над головой время от времени раздаются всплески радиопомех, и голос невидимой женщины оповещает, что очередной борт успешно ткнулся во взлётно-посадочную, и встречающие уже очень скоро увидят своих любимых, смогут обнять и увлечь слезливо-радостными разговорами; Лев вздыхает болезненно, опускает голову ниже с каждым новым отправленным сообщением. Телефон в руке всё молчит.       Пройдёт ещё минута, прежде чем он рискнёт взглянуть на экран, перечитать заученные наизусть слова, оставшиеся без ответа. Яку-сан так и не написал ему ни строчки. Лев зло скрипит зубами, ругается себе под нос и строчит ещё одно, искусанным пальцем смахивая облачко с дрожащими кандзи:       «Это конец?»       Сообщение прочитано, ответа нет.       Они ссорятся часто. И такое уже бывало: Яку-сан не гнушается грязными методами, и когда всё трещит по швам, удирает к братьям на другой конец страны, прячется в обожаемых им горах вокруг Матсуямы и надеется, что его Лев не найдёт.       «Хоть напиши, добрался или нет? Я волнуюсь».       Внутренний голос и остатки самоуважения твердят, что он дурак — сколько можно влачиться за этим типом? Со школы ничего будто и не изменилось: Яку-сан бежит без оглядки, Лев догоняет, в редкие моменты передышки успевая оплести его плечи руками, сжать, ломая холодную перламутровую раковину неприступности, высвободить настоящие чувства Яку-сана, которые тот почему-то в страхе всё прячет, раз за разом, заталкивая в самую глубь себя.       «Яку-сан, я не уйду из аэропорта, пока ты не ответишь мне. Я проведу здесь ночь, две, три — сколько потребуется. Я буду ждать тебя».       Телефон молчит. Их разделяет одно глупое недопонимание и восемьсот километров недосказанности, которые, пожалуй, Льву в этот раз никак не преодолеть. Он сжимает телефон, тушит экран, в чёрном отражении видит свои блестящие глаза и быстро трёт их рукавом, шумно тянет носом, хмурится. Нужно придумать, что сделать. Пожалуй, он и правда мог бы остаться здесь, не спать ночами и днями, дожидаясь его, не желая прекращать их привычный бег. Пусть увольняют, пусть рвут контакты, пусть его под руки выводят из здания — он будет ждать.       Лев тяжело выдыхает, роняет голову на грудь. Как тяжело. Как больно и непонятно. Как сложно. У Льва тянет сердце, он хмурится, крутит головой, прогоняет из мыслей его образ. Заплаканный, нетвёрдо цепляющийся за его пальцы, с обкусанными от нервов губами — Яку-сану семнадцать, и ему только что признались. Лев дрожит, в руке сжимает пуговицу с его пиджака, и ждёт ответа. Он знает, что его чувства взаимны, знает, что Яку хочет сказать ему, но в ответ слышит: «Это будет очень сложно». Тогда Лев даже и не думает насколько.       За окнами-стенами ночь. Она всё крепнет, неторопливо подъедает тусклый свет в просторных залах, клубится в углах опустевшего на время аэропорта. Льву кажется, что становится тише, что есть лишь его спутанные мысли и лёгкая паника, верная подруга тщетно гонимого страха. Над головой неразличимо гудит голос, разрезая тишину, возвращая к реальности. Лев разблокирует телефон — сообщения прочитаны. Он коротко усмехается, откидывается на спинку низких неудобных сидений, смотрит куда-то в потолок, умоляет себя не думать. Хоть минуту, одну чёртову минуту. Лев закрывает глаза и слышит звук шагов, слишком знакомый, обманчивый. Кто-то останавливается позади него.       — Ты и правда просидел бы здесь всё время?       Лев подпрыгивает на месте, резко вскидывается, неловко вертится — в спине что-то неприятно хрустит, — и неверяще смотрит на Яку, виновато опустившего голову.       — Я… Я думал, что ты улетел, — только и срывается с губ, прежде чем эмоции берут верх — по щекам Льва, проторивая дорожки, текут слёзы. — Я думал, что это…       — Прости, — едва слышно тянет Яку, перебивая. Его чемодан остаётся на месте, а сам он, наплевав на правила и костюм, ловко перескакивает через сидения, быстро оказывается перед Львом, позволяет ему лицом уткнуться в свой живот и дать себе время успокоиться. Яку рассеянно гладит его по голове, треплет волосы дрожащей холодной рукой. Лев чувствует, что внутри него всё дрожит и ревёт от чувства вины. — Прости, Лев, я был неправ. Погорячился. Увидел эти чёртовы таблоиды, и крышу напрочь снесло… Прости.       — Ты не улетел!.. — громко шмыгает носом Лев, наконец, поднимая голову. Яку смущённо трёт кончик носа, наконец, решаясь на улыбку.       — Вообще-то, улетел… — признаётся он. — Но после нескольких минут полёта оказалось, что самолёт неисправен. Пилот решил, что нам лучше вернуться. Какое-то время мы просто стояли на полосе, думали, что всё же полетим, но там что-то не ладилось. Нас попросили на выход, предложили другой рейс, — хватка Льва на мгновение становится крепче — он ни за что не отпустит. Яку снова прикасается к нему, трёт щёку кончиком пальца, нежно — виновато — улыбается. — Я не улечу. Клянусь тебе. Даже кто-то сверху против, ну как тут противиться?.. Давай… Давай вернёмся домой. Ты мне сам всё расскажешь, ладно? Про ту девушку, про поцелуй, про… Про всё, Лев. Я бы хотел убежать от всего этого — это тяжело, даже слишком. Сложно. Но надоело, понимаешь? Всю жизнь бегу. Ты и сам знаешь.       Лев понимает. Тихо шмыгает и поднимается на ноги, крепко перехватывая влажную ладонь, тянет за собой, в свободную руку цепляет шуршащий колёсиками чемодан, тащит его за собой.       Сложно. Лев раздражённо хмыкает. Надоело.       «В любви иначе никак», — говаривал было Куроо-сан, разводя руками. Лев не согласен.       — Иначе — бывает, — невпопад заявляет он. — И мы с тобой, Яку-сан, уже слишком много всего пережили, чтобы вот так просто всё потерять из-за каких-то там дурацких сложностей. Знаешь, я придумал, что можно со всем этим сделать. И сделаю, чего бы мне это ни стоило! И ты будешь рядом.       Яку согласно кивает, наконец позволяя себе маленькую слабость. Он жжёт взглядом его спину, в который раз восхищаясь своим решительным Львом, готовым противостоять всему на свете.       За прозрачными стенами аэропорта холод ночи покусывает голую кожу, остужает разгорячённую голову, отгоняет прочь страх. Воздух пахнет свежестью и грядущими, пока не понятными им, переменами.       — Я буду рядом, — запоздало обещает Яку, крепче хватаясь за ладонь Льва, выравнивая шаг.

***

      — Чёрт, Лев, мы заблудились!       Яку нервно трёт лоб рукавом колючего свитера, всё вертит карту так и эдак, светит фонариком на квадраты линий координатной сетки, водит пальцем по извилинам горных рек, считает те, что они уже пересекли на пути к вершине. Лев стоит в стороне и даже не пытается помочь — он смотрит в небо, с замиранием сердца считает появляющиеся в темноте звёзды. В Токио такого не увидишь.       — Яку-сан, — тянет он, касаясь его руки, — давай тут останемся? Ночь тёплая, похоже, что дождя не будет. У нас есть плед, укутаемся, сядем рядом, костёр разожжём и не замёрзнем уж. А утром, если тебе так хочется, доберёмся до вершины, идти сейчас — не лучшая затея, можем пораниться.       Яку дёргает руку и недовольно ворчит — расстроился. А ведь так хотелось показать Льву вид сверху: залитое лунным сиянием плато, чёрный щетинистый лес и мириады звёзд, будто просыпанный кем-то искристый бисер, невидимой леской сплетаемый в узоры знакомых созвездий. А вдалеке — море и город, огоньком-маячком сияющий в напоённой бледным лунным светом темноте. Но он прав. Как и обычно.       — Ладно, — ворчит больше для вида Яку, скидывая на замшелую подушку в корнях деревьев свой рюкзак.       Всё ещё не слишком темно, глаза успели привыкнуть, и найти всё необходимое для ночлега не составляет труда. Немного сухих веток, листья и лапник для лежанки; Лев откуда-то приволок в горсть орехов, впрочем, оказавшихся незрелыми. Костёр задаётся быстро, весело трещит и гонит пугливую тьму с места их стоянки обратно к корням и стволам деревьев. Занятые обустройством места, они больше молчат, вплоть до того момента, пока на линии горизонта не исчезает последний тёплый оттенок ушедшего заката, пока Лев не усаживается на прогретую землю, пока не обнимает Яку, прижимая его к себе, укутывая пледом, наброшенным на их спины.       — Расстроился, Яку-сан?       — Немного, — всё ещё недовольно ворчит Яку, слегка расслабляясь в объятиях. — Я хотел, чтобы наш первый совместный отпуск был идеальным.       Лев смеётся, жмётся, обнимает покрепче, заботливо прячет его руки под уголками мягкого пледа.       — Всё, что я делаю с тобой — идеально.       — Подлиза, — бурчит Яку, локтем тыча его в живот. Лев снова смеётся — и как раскусили так быстро? Яку хмыкает и улыбается, расслабленно пялясь в подрагивающее пламя. — Но знаешь, это даже лучше, чем если бы всё пошло по плану. По крайней мере, подобное мы точно не забудем. И тут мы одни, а на вершине наверняка полно парочек…       Лев хмурится. Яку не видит — знает. Он всегда мрачнеет, когда всплывает этот вопрос.       — Яку-сан, — его голос серьёзен, — ты мой партнёр. Плевать, что скажут другие. Это не их дело. Это только наше решение. И мне казалось, что с этим уже покончено…       Яку рассеянно кивает, откидывается назад, затылком упираясь в его плечо. Он тянется, в немом извинении касается его, под челюстью заставляет свои губы замереть, дыханием прогнать дрожь и страх, призраком витавшим среди деревьев позади них. Лев прав. Как обычно.       — Да, так и есть. Отделаться от старых привычек не так-то легко, — напряжённо смеётся он и касается тонкой цепочки на шее — их со Львом гарант доверия друг к другу, их символ решимости противостоять всему миру, собственным страхам. Тонко звенит металл о звенья цепочки, успокаивая; Яку расслабленно улыбается. — Думаю, дело поправимое.       Лев согласно кивает, льнёт к нему, щекой прижимаясь к щеке. Боковым зрением Яку замечает, что его глаза обращены к небу, в тёмных радужках плещется серебристый Лебедь, тянущий шею к полосе Млечного Пути. Он зачарован; глубоко дышит, втягивает носом густой лесной запах, чему-то задумчиво улыбается и не сразу обращает внимание на Яку, смотрящего на него неотрывно.       — Что такое?       Яку качает головой. Тянется навстречу, целует, в свои касания вкладывая всего себя, всё то, что порой так сложно сказать вслух. Дело, впрочем, поправимое.       — Ночь чудесная, — шепчет он в губы Льва, с замиранием сердца замечая в прищуренных глазах искорки удовольствия.       — Ещё бы нет! Такая красота, а сколько звёздочек!.. Я в Токио в жизни столько не видел, ну может, только тогда в спортивном лагере, помнишь?.. И всё же невероятно круто, что мы взяли и сбежали от всех! А пока они там разбираются с новостью о помолвке, мы сможем как следует отдохнуть. Какие мы молодцы, да?.. — совершенно по-детски искренне вспыхивает Лев и тараторит без умолку. Почти как раньше. Уютно, умиротворяюще. — А ещё… Яку-сан, ты чего смеёшься?       Яку пожимает плечами, устраивается удобнее в его объятиях, прикрывая глаза. Ночь действительно чудесная.