Фальшивый аккорд

— Юль, опусти пистолет, — Руслан постарался выровнять тон, но от волнения голос ломался и не хотел слушаться хозяина. — Ты потом пожалеешь об этом. Все пожалеют. — Сомневаюсь, что он слышит, — Лиза смотрела на спину друга и говорила еле слышно, боялась даже шелохнуться, чтобы не спровоцировать Онешко на действия. — С ним это начало происходить буквально за момент до того, как ты расплющил этих… — Юлик, он отдал тебе приказ, ведь так? Ты говорил, что должен будешь один раз ему дать воспользоваться своей способностью. Если ты меня слышишь, дай какой-нибудь знак, пожалуйста, — Тушенцов продолжал говорить: то ли он не мог поверить, что парень превратился в болванку с одной задачей, то ли верил, что сможет достучаться до его сознательной части.       В его голосе слышалось отчаяние. Тушенцову ли не знать, черт возьми, насколько сильно ломают волю приказы Юлика? И сейчас, когда он стоял, обманутый сам собою же, и без малейшего колебания был готов выстрелить, это только подтверждало, что он опасен, с таким лучше не иметь дел. Не имеет значения, выживут ли они все сейчас: к ним все равно всегда будут притягиваться проблемы, куда бы они ни поехали, как бы ни жили, не пытались ограничить круг людей, которые знают о его способности, и как бы они не давили в нем его особенность. Просто есть такие люди, которые притягивают к себе передряги, проблемы, приключения, а если добавить им в руки карту с местами, где указано, куда именно надо идти за очередной проблемой на задницу… таким и был Юлик. Ведь им до хорошего исхода оставалось всего несколько минут, и вместо вознаграждения за все их общие страдания, их переубивает сам Онешко. Если не придется убить его самого.       Руслан не сможет. Может, несколько дней назад, он бы и согласился ради общего блага и необходимости, пусть и долго бы жалел, но не сейчас, не тогда, когда ради него он столько сделал и готов был сотворить еще больше. Не тогда, когда ему открылись, так по-детски наивно и страстно, что отвергнуть это было бы кощунством, надругательством и настоящим грехом. И Руслан принял это, наверное, слишком близко к сердцу, сейчас он был настолько же беспомощен и жалок перед Юликом, готовый заплатить жизнью за свое доверие и…любовь, как бы не было это больно признавать.       Любовь — то, что заставляло его просыпаться раз за разом в объятьях с Онешко и не бросать всю эту затею, не пытаться просто выдать им главную их проблему и убежать под шумок. Он терпел все его выкидоны, терпел все волнение за него, потому что любит, любит, любит. Как настоящий дурак, как герой сопливых драм, как не готов любить даже себя. Любят ли так вообще? Можно ли настолько трепетно обожать человека, что находить во всем нем непринужденность и искусство одновременно? И Руслан знал, что это не влюбленность, которая гремучим приторным шлейфом обычно тянется за подростками и парами в весну, это именно то, чем называют безграничную доверенность и готовность на все. Бескорыстность. Чистоту намерений. Жертвенность и…       Выстрел.       Такой громкий, что птицы с поля и небольшого леска неподалеку взлетели в пасмурное небо, от него в ушах звенит, голова раскалывается, будто в нее и… выстрелили. Тушенцов смотрит вниз, боится, что на толстовке увидит пятно расползающейся крови, потому что он не чувствует все тело, его будто парализовало, чтобы не было так больно, но на нем не единой царапинки. Зато под ногами у него след от пули, всего в сантиметре от его стопы, будто его пытались напугать, позабавиться его эмоциями, а потом неожиданно выстрелить точно и метко в голову, чтобы красиво, прямо меж глаз.       Руслан смотрит на Юлика. Он был готов ко всему: к маниакальной улыбке, истерическому смеху, злобе или огорчению, но не к дрожащей руке и страху, неподдельному, паническому и заразному. Онешко боролся. В этот раз не с угрозой извне, с которой Тушенцов бы с радостью помог, отгородил бы и не дал тронуть то, что он считал частью себя, а с тем, что было внутри него, сидело так уверенно и властно, что уходили огромные силы даже на то, чтобы просто бездействовать.       Руслан сделал осторожный шаг и тут же пожалел о своем решении: рука Юлика снова взметнулась вверх, к его голове, а глаза, начинающие чернеть, затянулись белой пленкой, кажется, еще толще, чем прежде. Но рука с пистолетом все еще дрожала, показывала, что что-то Онешко да соображает, может, слышит. Тушенцов не мог не побороться за этот шанс, даже если сейчас легче было бы, ради безопасности большинства, убить Юлика и забыть, как страшный сон. Парень отдал бы все, чтобы он смог так сделать, по щелчку пальцев отказаться от всего этого. Но он прекрасно знал, что будет потом жалеть об этом всю его сознательную жизнь, насколько бы прекрасной она дальше ни была, он будет знать, что сам отрекся от чего-то безумно ему дорогого и не сможет простить себе этого ни в одном из миров. — Юлик, ты ведь можешь с этим бороться, — Тушенцов выдавил из себя нервную улыбку. — Ты знаешь, что с этим можно бороться. Возьми хотя бы меня. Я уверен, в тебе есть что-то, что намного сильнее этого контроля, тебе просто надо немного потерпеть. Ты же не хочешь на самом деле никого здесь убить.       Тушенцов надеялся всеми фибрами своей души, что Онешко не понимает, как он глазами показывает Кузьме встать за его спину. А даже если и понимает, то поспособствует, не станет сопротивляться: это для его же блага. Никита, несколько секунд переглядывающийся с Русланом, оказывается очень понятливым и крадется чуть ближе к другу, который совершенно не отрывается от своей цели, кажется, даже не моргает, чтобы не упустить ничего. Гридин заставляет себя сконцентрироваться на том, чтобы не издать ни звука: в груди постоянно билась мысль, что он сейчас может потерять все, если ошибется, может, умереть из-за того, что пропустит какую-то хрупкую ветку под ногами или споткнется. — Руслан.       Голос Юлика дрожал так же мелко, как и руки, он цедил сквозь зубы, сжатые от напряжения, но это был точно он, не то, что забирало у тела пульт управления и подгибало под себя. Онешко все понимал. Он видел, что сейчас должно произойти он все это время пытался что-то сделать, чтобы все обошлось, лихорадочно соображал, какие могут быть выходы из этой ситуации, но в голову ничего не приходило, будто у него отобрали не только тело, но и разумность. Он никогда с таким не сталкивался, не знал, как прекратить все это, если бы у него и появилась бы возможность говорить, он не знал, как правильно отменить приказ.       Но единственный вариант у него все же был. Он пришел Юлику в голову так же внезапно, как и тепло, отчаяние, боль, заполнившая его до краев. Было бы легче, если он смог отключиться от этих чувств, но они горели так ярко, как не горит сверхновая, говорили ему действовать, помогали ослабить хватку на пистолете и заставить все еще непослушные губы произнести одно имя. И все же, слишком поздно он пришел к нужному выводу, позволил наконец этим сраным трем словам образоваться на кончике языка, а не где-то глубоко внутри из непонятной душевной материи и ощущений. И их повторение держало Юлика на плаву, он кричал внутри себя так, что скоро появится настоящий звон в ушах. — Я…       Рука снова дрожит, но уже крупно, будто ее свело сильной судорогой, и сгибается, направляя дуло прямо в голову. — Тебя…       Еле слышимый щелчок приводит пистолет в готовность.       Никита бьет друга по руке так сильно, как только может, и валит на землю. Пока Онешко — какой бы он сейчас ни был, растерян, он успевает заломить ему здоровую конечность, чтобы он не смог схватить рядом лежащий пистолет, и сесть на спину, придавливая к земле коленом. Юлик пытается вырваться, то ли инстинктивно, то ли потому, что не смог долго держаться в здравом уме, но шансы у него маленькие, даже несмотря на то, что они с Никитой одногодки: из-за своего режима сна и питания он стал еще меньше и костлявее, чем был до этого, и Гридин почти не прикладывал усилий, чтобы держать его на одном месте.       Вокруг них все задвигалось и ожило: Даша и Лиза подбежали ближе к Кузьме, Неред схватила пистолет, убирая его подальше в карман, а Каплан стала держать ноги друга. Тот как будто взбесился и брыкался всем телом, ударяя Никиту по спине и выкручиваясь из его рук. Как только пришел в себя Руслан, оценив ситуацию, он побежал к машине, и вытащил аптечку из-под сидения. В нем, насколько он помнил с последней инвентаризации, должно быть сильное снотворное, которое иногда использовал Данила при бессоннице, и оно его вырубало с нескольких капель. — Переверните его! — крикнул он, пока торопливо откручивал небольшую крышечку невзрачного темного бутылька.       Юлик злился. Точнее то, что сидело внутри него, было в бешенстве и рвалось выполнить приказ любыми способами, поэтому, как только Руслан приблизился, он неожиданно резко поднялся и попытался укусить Тушенцова. Тот даже бровью не повел: намного страшнее было видеть в Онешко животное, совершенно не соображающее, живущее только одной мыслью, поэтому какой-то укус его бы не смутил. Руслан поймал голову Юлика и сильно надавил на челюсть, заставляя его открыть рот как можно шире, и влил несколько капель: этого должно хватить. Жестом он показал Никите, что можно отпустить, и сам заменил Гридина, с легкостью перехватывая тонкую руку в запястье и придавливая ее к груди парня, чтобы тот оставался на месте. — Не так я все планировал, но вы и без меня справитесь. Лиза, все ок? — Тушенцов старался говорить небрежно, показать, что ситуация полностью под контролем. — Если не считать того, что у меня на глазах умерло пять человек и друг чуть не пристрелил еще одного, то да, все ок, — крайне безэмоционально и скоро проговорила Лиза. — Раз соображаешь, значит не все так плохо. Смой кровь с дороги в поле, чтобы ее не было видно. Кости и что там еще могло остаться тоже приберите, желательно чтобы никого не вырвало и никто не упал в обморок, поэтому выбирайте не слабонервных, — скомандовал Руслан и посмотрел на слабеющего Юлика: сил в нем заметно приубавилось, и он уже почти не пытался вырваться из-под тяжелого для него тела. — Я бы с радостью к вам присоединился, но, боюсь, пока это не очень разумно.       Тушенцов не знает, что случилось с его друзьями в его отсутствие, но они работали крайне оперативно. Лиза очень слабым ручейком воды вымывала из-под черной машины всю грязь, завороженно смотря на темно-алую жидкость, и даже не дрожала от осознания того, что это кровь пяти человек, Даша возилась под автомобилем и выгребала багровую кашу голыми руками, тихо матерясь и нервно посмеиваясь. Никита медленно ходил с обломками от двери до бункера и обратно, скидывая в бетонную надстройку покореженные куски металла, и не говорил ни слова.       Руслан почувствовал, как тело под ним окончательно расслабилось, и встал с заснувшего Юлика. Ему оставалось надеяться, что случай в деревне был показательным, поэтому Онешко проснется и будет совершенно в порядке. Он аккуратно взял парня на руки, стараясь как можно меньше давить на поврежденную конечность, и понес его к машине. Тушенцову пришлось сильно наклонить переднее пассажирское сидение, чтобы правильно усадить Юлика, и его рука была в нужном положении. Ему не хотелось даже знать, что с ним произошло, но он, конечно же, спросит, только намного позже, когда он отойдет от всех этих событий.       Все ведь закончилось?       Это ощущалось, как война. Длинная, трудная, с потерями и страхом, как самая настоящая бойня, длившаяся — не так важно, сколько в реальности, а по ощущениям — целую бесконечность, и в то, что над головой уже не висит смерть, верилось слишком слабо. Наверное, настолько слабо, что Руслан будет еще несколько месяцев просыпаться от любых шорохов, оглядываться, хранить пистолет под подушкой и прижимать к себе крепче спящего рядом Юлика, чтобы чувствовать, что он рядом, знать, что он защищен. Тушенцов даже в мыслях не допускал, что теперь будет спать один. Скорее всего не сможет, даже если бы очень сильно захотел.       Он помог убрать остатки хлама и обломков костей, отправив Дашу в машину, как и Кузьму. Руслану пришлось поговорить с Лизой, настолько перегоревшей ко всему, что происходит, что она не была похожа даже на свою пародию, не то, что на себя саму. Постепенно приходили мысли, насколько долго и трудно они будут все оправляться, может, кому-то из них придется походить к психологу, чтобы жить дальше.       Когда Лиза села в белую машину, Руслан забрался на место водителя черной и поехал назад, дальше от города и своих друзей. Ничего не должно было остаться от этой встречи, а тем более машины видного политика, которого наверняка хватятся через некоторое время. Он точно ездил куда-то неофициально — иначе с четырьмя телохранителями было еще как минимум две машины от полиции, но это не гарантировало то, что он не должен был появиться на службе, например, через день, его точно начнут искать, и след не должен был дойти до Руслана и остальных. Могут всплыть и другие убийства, а тогда Тушенцова посадят надолго. Других закинут, как соучастников, может, всего на пару лет, но это сломает им жизнь, поэтому допустить этого было нельзя.       Руслан заехал в самую глушь леса, в котором они останавливались, и вышел из машины. Запоздало он подумал, что надо было бы скинуть в нее все оружие, которое они использовали, но это было мелочью: с ним он мог разобраться отдельно после того, как вернется домой. Сейчас ему предстояло и так довольно трудное дело, усложнять его не стоит.       Под черным и уставшим взглядом Тушенцова автомобиль начал со всех сторон сжиматься, гнуться и сминаться, не так быстро, как в первый раз, но уже через несколько минут он напоминал кривой серо-черный шарик смятой бумаги, а не средство передвижения. Этого, пожалуй, было достаточно, чтобы не нашли никаких отпечатков, даже не опознали это как улику, но Руслан не останавливался. Он чувствовал, как напряжение и усталость начинает сказываться на нем физически, но он просто не мог не перестраховаться и продолжал сжимать время, повреждая землю, листья и ветки вокруг того, что раньше было машиной. Он готов был стереть металл в пыль, чтобы эта история больше не напомнила о себе.       Свои намерения он выполнил. Тушенцов не знает, сколько времени прошло — он уже давно потерялся в нем без часов и с такой чудовищной нагрузкой, но перед ним была только горстка пепла и несколько обломков, которые так и не поддались ему. Через минуту они были откинуты в высокие папоротники по обеим сторонам от дороги, а пыль разворошена ногами. Руслан и сам для себя признал, что сошел с ума на почве того, чтобы его оставили в покое, но продолжал распинывать пыль до того момента, пока не осталось ни одного кусочка земли, который был бы полностью ею покрыт. Она смешалась с песком, иголками, маленькими веточками.       Теперь все кончено.       Он шел по обочине и почти не дышал. Хотелось курить и слушать промозглый ветер, но из этого всего он мог только чувствовать свое сердце, работавшее почти что через силу, но бьющееся вопреки всему. Уже с мрачной усмешкой Руслан подумал, что он жив только назло всему миру, потому что любит вставать костью в горле: сколько раз его пытались прикончить, сколько раз ему все вопило, что он в этом мире давно лишний, а он выживал, выходил победителем. Только вот…       Не он один делал так все это время. Не было этой индивидуальности, которая преследовала его почти всю его жизнь, не было «Я» с большой буквы, и мысли только о себе вызывали отторжение. Не он один пережил весь этот кошмар, с его-то жизненным опытом он лишь посмотрел хороший фильм ужасов. Люди рядом с ним стали его участниками, почувствовали все с тройной силой, и гордиться, что он остался в живых, надо было не ему, а эмоциональной и чувствительной Лизе, Даше и Кузьме, которые были окружены безопасностью и комфортом. Юлику, потерявшему десяток лет счастливой жизни и семью.       Возле белой машины стояла Даша и все время поправляла волосы, лезшие ей в лицо от ветра. Она уже долго смотрела на темную фигуру, медленно приближающуюся к ним, и молча ждала, не упрекая в медлительности, не пританцовывая от холода, который усилился совсем незаметно. Только сейчас Руслан посмотрел на багровеющий горизонт и солнце, прячущееся за острыми концами сосен и елей, почувствовал пробирающий до мурашек ветер, вздохнул свежесть и тишину полной грудью.       Им надо было возвращаться домой.