Опция номер

Как-то Реборн попросил их собраться в доме Савады, чтобы обсудить один из документов Девятого. Кёю встретил привычный балаган и крики, и Хаято спал посреди хаоса, будто в мире не существовало ничего, кроме колен Хром. Они только вернулись из Италии и почти сразу, не успев помыться и отдохнуть после ночного перелёта, приехали к боссу. Тогда Кёя отметил две вещи. Первое, омеги не особо смущаются от близости друг с другом, прямо как девчонки. Второе, дело нечисто: спать в таком шуме — нереально, он бы уже давно загрыз до смерти каждого из присутствующих. Подвох и правда был. Как вторая кожа, Гокудеру обтягивала едва мерцающая плёнка иллюзии, словно он ранен, и Хром пыталась его «приодеть», чтобы не пугать детей и маму Савады. Хром покачала головой — это иллюзия тишины. Потрясающее изобретение, простое и гениальное. Только когда Хаято проснулся, сквозь сонный туман он увидел, как открывались и закрывались рты, Рёхей прыгал, взмахивая кулаками, плечи Хару сотрясались, и она, откинув голову, вроде как хохотала, но он не слышал ничего. Оглох и сам не понял: когда, из-за чего. В его глазах плескался такой дикий ужас, что Кёя подумал: сейчас загорланит как резаный, только бы услышать собственный крик. Хром запоздало дёрнулась, разорвала тишину. И Хаято накрыло. Кажется, теперь Кёя понимает, что он тогда почувствовал. В мире крупномасштабные сдвиги и расколы, ядерные взрывы, а он, как глухой, видит, осознает, но полностью уловить не может, и это неправильно, противоестественно, ведь такие катастрофы не должны происходить в абсолютной тишине. В ушах она плотная, непробиваемая, а в голове смятение, неразбериха — почти паника, — и он пытается уцепиться хоть за малейший шорох во внезапно онемевшей реальности. А потом Хаято просовывает язык. Плёнка лопается, как мыльный пузырь, и Кёю захлёстывает мыслями и звуками. Хаято специально. Он мог выпустить феромоны, что ясно, понятно, не больно — «ничего личного, Хибари, природа». Но он предпочёл двоякость, чтобы Кёя сомневался и не сопротивлялся на полную. Так? Кёя мечтает зарядить ему в солнышко и прорычать: «Так?» в продырявленное в нескольких местах ухо, но пальцы Хаято всё ещё сжимают подбородок, и он — сволочь — закрыл глаза, как делают все нормальные люди во время поцелуев. Кёя точно не относит его к нормальным. Да и себя бы в разряд адекватных не записал, ведь сначала отвечает ему, а мясорубку оставляет на потом. Во рту Хаято ещё чувствуется вкус цукатов и сушёной хурмы — натырил из блюдца, когда Кёя отвернулся, чтобы загрузить посудомойку. А ведь Кёя специально отложил лакомства к чаю. Хаято целуется незнакомо: нервно, рвано, глубоко и нет ему дела до чаепитий. Он падает на Кёю сверху и давит своей нелогичностью, горячностью и противоречивостью, но это не самое тяжёлое, что Кёя не смог бы вынести. Губам аж больно. И в Хаято всегда угадывается тонкий запах копоти — его ошибок. Возможно, утром копоть превратится в смолу и потухшие угли, но Кёя вовсе не альтруист и не косит под хорошего друга, поэтому позволяет Хаято оседлать свои бёдра и тесно прижаться. И это в разы приятнее, чем когда Кёя тащил его на спине, а Хаято тёк и тёрся сзади. Кёя держит его за ягодицы, чтобы не сильно елозил, и чувствует, как облупливается и слазит старой краской его терпение: Хаято впивается в рот ещё более жадно, всё равно елозит, спешит и тянет за волосы на затылке, заставляя Кёю сильнее откинуть голову назад. Хотел перемен — получай кувалдой. Хаято совсем не умеет целоваться. Не старается как-то по-особому выгнуть язык или повторять за Кёей. Кажется, и не отслеживает его реакцию, словно Хаято тут один на один с самим собой, закрылся в обратной игольчатой сфере, а Кёя остался снаружи. Кёя хочет опять приказать ему дышать, что вряд ли поможет, поэтому через силу разрывает поцелуй и шлёпает Хаято по заднице, как зарвавшегося, но любимого ребёнка. И это работает. Хаято распахивает глаза. Вздохнув, наконец, смотрит на него сверху вниз. У него красный не только рот, но и кожа вокруг, подбородок и скулы, словно на Кёю аллергия, и Хаято, не зная этого, перебрал. — Что? — недовольно хрипит Хаято. И правда, что? Невидимая рука растерянно хватает пальцами воздух, тут и там хлопает, ищет — куда подевалась? — а злости нет. Снесло ветром и след простыл. Но и самого Хаято она тоже не чувствует, не находит. — Не ешь меня, серый-серый волк, — говорит Кёя, и тон у него текучий, двойственный. Додай угрозы во взгляд, и выйдет «тебе это не по зубам, зверёк»; опусти ресницы ниже — «тише-тише, поймал, поймал». Пусти Кёя больше искр по ртутной глади радужек, проскользнёт усмешка, превратив слова в шутку. Губы Хаято нерешительно дёргаются. И он смеётся. Недолго, но напряжение вырывается из лёгких, и он обмякает, обнимая Кёю за плечи. Такой странный полузабытый жест. Кёя не особо понимает, это он так, опомнившись, расстроился или устал, или ещё что, но гладит Хаято по позвонкам и сам расслабляется. Теперь их тут двое, хорошо. Они сидят так какое-то время, пока впитывают уютную тишину и тепло тел. Кёе нравится ощущать его вес на себе и нравится, что не представляет, как Хаято поступит дальше: встанет и убежит домой или останется. Ещё совсем некстати думает, что Хаято вообще-то не против шлепков. Надо же. — Остановишься, когда я скажу, — утверждает, а не спрашивает Хаято, отстраняясь и расправляя плечи. Хаято весь выравнивается и, откинувшись назад, позволяет себя рассмотреть. Ногами продолжает обхватывать его бёдра, руками упирается в пол, и Кёя любуется открывшимся видом: кулон посередине груди отливает холодным серебром; ремешки и цепочки, дорогие и совсем дешёвые, серебряные и кожаные, переплетаются и обвивают белую шею. Кожа обтягивает резко выступающие ключицы, и соски у Хаято плоские, бледно-розовые и маленькие. Рядом с одним из них светлые точки шрамов от игл, а на рёбрах тонкие, как паутинки, полоски, оставшиеся после лесок Бельфегора. Хаято в основном дерётся на среднем расстоянии, и шрамы у него редкие, аккуратные и красивые, словно мастер по шрамированию наносил заранее утверждённый клиентом эскиз. Слишком просто представить, что точки — звёзды, а полосы — хвосты комет или пролетающих диких ветров. Кёя касается их губами и языком. Следы недостаточно глубокие, чтобы ощутить неровность, и сосредоточиться на них никак не выходит: взгляд уплывает и уплывает к выпуклости на штанах Хаято. Кёе и самому там некомфортно. Сквозь ткань кинагаши он поправляет себя и заодно ощутимо задевает рукой Хаято. Хаято смотрит расширенными зрачками, и Кёя повторяет движение — медленно вверх, вниз от резинки штанов и к промежности. Задерживается на яичках и сжимает их чуть сильнее. «Сука», — по губам читает. «Чувствительный какой», — беззвучно хмыкает Кёя, перебирая и ощупывая их. У Хаято дрожат ресницы, и брови ломаной линией выгибаются, словно ему их жалко. Или, наоборот, жалко, что не ударился в разврат раньше, когда Кёя предлагал впервые. — Мне неудобно. Ткань мешает. — Тебе, блядь, неудобно? — вскидывается Хаято. — Значит, единогласно, — оглашает вердикт Кёя и тянет штаны вниз. Хаято давится воздухом, матами и возмущением, когда ткань цепляет обнажённую головку. Взгляд Кёи тут же приковывается к ней, выглядывающей из трусов. Кёя его, конечно, видел, но не таким твёрдым. И Хаято в первый раз в жизни жалеет, что ненавидит семейки и прочие парашюты. Забыв про штаны, стянутые лишь до середины бёдер, Кёя проводит большим пальцем по гладкой и скользкой открытой головке. Цвет немного темнее и насыщенней сосков, но всё равно розовый. Кёя тянет трусы вниз и на пару секунд закрывает глаза, чтобы справиться с волной возбуждения. Плавно выдыхает. Светлый-светлый иностранец. Диковинка. Хотя, для Кёи он необычен во всех смыслах. Запах сгущается, тяжелеет. Головка мокрая, значит, между ягодицами тем более влажно, и Кёе нужно время, чтобы суметь подумать о чём-то, кроме этого. О чём-то, кроме того, как сильно он его хочет. Как много раз представлял этот момент. — Что не так? — с подозрением и предчувствием облома спрашивает Хаято. Говорил же, до роковой омеги ему как до луны. Лёг не так? Трусы у него стрёмные? Член маленький? Согласно статистике по омегам, вроде нет, Хаято проверял. А может, без кремов его природный запах слишком резкий? Душный? Навязчивый? У Хаято мысль за мысль спотыкается, пока Кёя не прерывает низким гортанным голосом: — Всё как надо. — Он обхватывает его плотнее, сжимает. — Ты как надо. Член ложится в руку Кёи удобно и естественно, и отзывается Хаято правильно: сразу. Бёдрами слегка подаётся навстречу ласке, сжимает ягодицы. Он выгибается в пояснице, и в этом лишь искреннее «ещё», поэтому Кёя почти зол на то, какой Хаято упрямый дебил, и одновременно удовлетворён тем, что подождал, пока оба смогут оценить происходящее. Не в течку отзывчивость имеет другую цену и значение, и в голове Кёи чётко и ясно выстраивается, насколько правильно и необходимо им быть здесь и именно так, как сейчас. Распахни он кинагаши, они могли бы заняться любовью в этой же позе, даже не пришлось бы сдвигать или поднимать ноги Хаято выше. Он даже лёг интуитивно до сантиметра выверено, и Кёе хочется верить, не потому, что Хаято омега, а он — альфа, а потому что они сами по себе как нельзя лучше подходят друг другу. Кёе точно подходит, как член в руке твердеет и смазки хватает, чтобы скользить, растирать и ублажать, а не причинять боль. Ему подходит как ягодицы покачиваются, ищут контакта с ним, хотят, чтобы к ним прижались теснее. И Кёе подходит, что Хаято упорно молчит и ни о чём не просит — всем своим существом требует. — Делал это с Ямамото? Хаято не жмётся, не выглядит застенчивым, и Кёю не покидает ощущение, насколько он голоден и не приласкан. — Ещё, блин, сделаю, — огрызается Хаято вопреки явному щемяще-сладкому удовольствию. Хаято чувствует себя уязвимым. И уязвлённым. Не потому, что Ямамото не предлагал и никогда не касался его там. А потому что Кёя вынуждает думать о нём сейчас. Вслух обсуждать, что они могли бы… или в этой реальности делали, но Хаято не в курсе. Была вероятность, что не в том доме он сейчас трусы снимает, и это очень мучительная и бестолковая мысль, которая захлёстывает сердце Хаято грустью. — Правда? — Кёя выворачивает кисть, круговым движением оттягивая кожу на члене. Ладонь соскальзывает с кончика и схлопывает воздух с тихим «чавк». Хаято хватает выдержки злобно закивать, и Кёя так и ловит его губы в последнем кивке: проталкивается языком внутрь и по-собственнически забирает выдох. Захватывает и обсасывает, выглаживает со всех сторон его язык. Грубо трётся о нёбо, обходит по мягкой глади щеки так, что она слегка оттопыривается, и давление настойчивого языка видно снаружи. Кёя практически ложится сверху, продолжая двигать рукой в одном несбиваемом, неспешном ритме; сглатывает и свою слюну, и его, и это самое пошлое, что случалось в жизни Хаято. Некрасиво, неаккуратно, горячо и до краёв наполнено желанием высосать его и присвоить до последней капли. Хаято раскрывает рот шире, чувствуя, как из уголков течёт по щекам. Тянется рукой вытереть, но Кёя перехватывает раньше: подхватывает языком струйку и ныряет обратно в рот. Хаято забивает болт на то, как это выглядит, и просто зарывается пальцами в волосы Кёи. Пусть будет грязно, раз Кёе так хочется. Нет сил тревожиться о таком, пока в паху скручивается и тянет, концентрируется похоть, и яйца аж поджимаются, до того Гокудере хочется. Кёя о них помнит, время от времени поглаживает, заставляя Хаято инстинктивно приподниматься, раздвигать ноги шире — штаны впиваются в бёдра. Кёя проскальзывает в ложбинку между ягодиц, и Хаято поначалу не понимает, что изменилось. Влажную кожу холодит воздух, и тепла Кёи не хватает. А потом он распахивает глаза и упирается в серые напротив. Жаждущие. Ждущие. — Даже не думай, — предупреждает Хаято. Кёя усмехается — и только за это стоит зарядить ему в рожу, — но глаза чуть остывают, и веки расслабляются. Согласен. Указательный палец Кёи осторожно ласкает промежность, щекочет тонкую чувствительную кожу и ведёт чуть дальше — совсем легко, невесомо касаясь. Замирает на впадинке. Здесь смазка намного гуще. Как гель, думает Кёя. Он на пробу немного шевелит пальцем, обласкивая круговыми движениями вход и изучая структуру смазки. Кажется, гуще покупной, которой пользовался с бетами. Он размазывает её дальше по ложбинке, но там уже мокро, и палец легко ныряет к копчику. Обратная сторона ладони тоже намокает от соприкосновения с тканью трусов, и Кёя удивляется; на самом-то деле не знает, насколько много её должно быть в обычный день, а не в течку. А ещё хочется перевернуть Хаято, чтобы посмотреть и узнать, она там белая или совсем прозрачная. Зачерпнув пальцами, Кёя размазывает её по внутренней стороне бёдер; как массажное масло тщательно втирает в ягодицы, разминая по очереди каждую половинку: левую, возвращается обратно ко входу, смачивает пальцы и вновь тянется к правой, растирает вязкую смазку и по ней. Мышцы под ладонью напрягаются, Хаято мычит ему в рот, и Кёя сжимает задницу сильнее, всей ладонью. «Так?» — безмолвно спрашивает. Хаято сплетает их языки — так. Ещё. Кёя вновь подносит палец к анусу и трёт сверху настойчиво, но не продавливая, как делал с дырочкой уретры на головке члена: вокруг и поверх, нежно, ритмично, короткими мазками. Только здесь, не отвлекаясь ни на что другое. Хаято разрывает поцелуй и тихо матерится под нос. Кёя не понимает и половины слов, но принимает за похвалу и одобрение. Целует сосок, оглаживает грудь Хаято одной рукой, продолжая второй ласкать вход. Член Хаято дрожит и дёргается; выгибаясь, прижимается к низу живота, и Кёе жаль — он бы уделил внимание и ему, если бы Хаято позволил заменить одну из рук кое-чем другим. Но Хаято и так все устраивает. Грудь ходуном ходит. Он прижимает сжатый кулак ко рту, ногой стучит по полу. Больше не матерится, совсем притих. И кончает так же, не касаясь себя и не проронив ни звука. Быстро. У него ресницы слиплись стрелками и потемнели, хотя Кёя не видел слёз. Кто знает, были или не были — у Кёи перед глазами плясали пятна, он не только их пропустил бы. Промаргивается. Немного спермы попало на рукав кинагаши. А так всё только на животе осталось… вроде бы. Ему бы быть довольным: Хаято раскинулся под ним расслабленный, удовлетворённый. Сильно запачканный. Но Кёя ощущает утрату, как когда ещё был поменьше и пошёл в парк, выстоял длинную очередь, купил билет на детские американские горки. Ждал, предвкушал. Но момент падения нельзя растянуть в вечность. И вагончики остановились почти сразу после резкого съезда вниз, чтобы родители подхватили особо впечатлительных и обрыганных чад. Катание не было ни плохим, ни разочаровывающим, просто надо было встать и уступить вагончик следующему. Только это убивало предыдущее наслаждение. В его крови ещё бурлит возбуждение, а Хаято уже сбросил с себя омежье нетерпение и голод по ласке. В глаза вернулась трезвость. Слишком быстро вернулась. Кёя нехотя высовывает из-под него руку, и Хаято перехватывает её за кисть. Словно придирчивый купец внимательно смотрит на мокрый блеск пальцев. А потом тянется вперёд и садится лицом к лицу. — Это я, — тихо проговаривает Хаято, поднося руку Кёи к его же губам. — Запомни. Кёя замирает. Не надо об этом просить, он помнит его запах. Но глаза Хаято твёрдые. Настаивает. И Кёя слизывает. Хаято проводит пальцем по своему животу, собирая белёсые тяжёлые брызги. Вновь подносит к губам Кёи. — И это тоже я. Запомни. — Смахивает на приручение, — отстранённо замечает Кёя, почти загипнотизированно наблюдая за пальцем. Приручение звериное, инстинктивное. — Нет, — говорит Хаято. — Ты почувствуешь разницу. Кёя с подозрением щурится, но не похоже, что Хаято кривит душой: «нет» дышащее и воздушное, как пенка; с таким «нет» он бы кормил его взбитой в крем сметаной. Из-за этого, а ещё потому, что, в отличие от Хаято, в магические привороты не верит, Кёя с почти мальчишеской надменностью усмехается и слизывает, накладывая новую терпкость на ранее распробованную сладость. Разные акценты и грани вкуса, яркие, специфические, ему не с чем их сравнить, но он запоминает. Его омега. Кёя узнает его. Он найдёт его. Он… Кёя сглатывает. Он всё ещё хочет его. Не только телом — самим прожорливым естеством; тем глубинным, что нашло в Хаято недостающие сердцу лакомые кусочки и истощающиеся запасы душевного сока. Хаято нравится таким, приправленным шероховатостью и ершистостью, нескладностью и внутренней невнимательностью. Порой он приперчён жестокостью, как сейчас: будоражит аппетит, но вместо помощи как коту подсовывает под нос валерьянку. Следит, поведёт Кёю сильнее или нет. Ещё как ведёт. Лицо Хаято расплывается, и Кёя воспринимает его больше как клубок вкуса, запаха и пламени предсмертной воли; как некую природную энергию, к которой манит приникнуть и разрядиться собственной силой и теплом. Хотя бы потому, что у Кёи её в разы больше и для одного — многовато. Кёя рассматривает его, гадая, на одной ли они частоте. Понимает ли его Хаято сейчас, когда убирает руку от губ и проникает ею под ткань кинагаши. Трогает бедро, натыкается пальцами на налитый кровью член. Глаза не опускает, намертво приклеив взгляд к подбородку Кёи. Словно смущается раздеть до конца и осмотреть. — Тебе что, двенадцать? — Заткнись! — тут же отбивается Хаято. И в этом тоже что-то есть. В том, как Хаято ласкает почти исподтишка. Ищет ритм, словно воришка подбирает к замку код, и у него не очень-то получается. Не потому, что плохо подбирает — из-за неуверенности меняет излишне часто и сжимает несильно, как если опасается сломать. Приятно, но недостаточно. Себе Хаято наверняка отдрачивает не так, а как нравится Кёе — не спрашивает. — Медленнее, — тихо произносит Кёя. Ловит новое, правильное движение. Выдыхает: — Да. Сдержанно целует Хаято в висок и остаётся, прижавшись к нему сухими губами. — Слишком странно? — спрашивает едва слышно. — Нет, — отвечает Хаято. Привирает: немного странно нащупывать узел у основания члена; странно, что он длиннее и толще его собственного; и запах в новинку, этот совсем не такой, как перед гоном. — А как? — Ты можешь захлопнуться, блин? — Это выбивает Хаято из колеи, и ритм опять «спотыкается». На катке они столкнулись с похожей трудностью. Простые движения, по кругу. Без выебонов, много-много раз, пока не привыкнешь, пока не почувствуешь, пока тело не поведёт само. Кёя запускает руку под одежду, накрывает его ладонь своей, заставляя замереть. И толкается вперёд. — Всё-таки ты, — из горла поднимается «неопытен», но причина не только в том, — мяго… Глухая «к» ещё на корне языка, а Хаято дёргает рукой так, что аж звезды из глаз, лава по бёдрам и кипяток по щекам. Кёе кажется, он с размаху влетает в пружинистый матрас и его откидывает назад, в реальность. Коротко, быстро, уже оправился. Дело не в руке. Волна феромонов Хаято — как предупредительный выстрел в ногу. Замечание задело, да? — Нечестный способ. — Но не мягкий же. — Хаято явно наслаждается его реакцией и знает: Кёя почти кончил. Дурной он, думает Кёя. Это как достать пулемёт, когда ещё пульками из игрушечного пистолетика мажешь. Попасть — попадёшь, но мастерства не прибавится. Кёя притягивает его ближе. Зарывается лицом в пепельные волосы. — Прибереги его на другой раз. Он обязательно должен у них быть. Потому что Хаято всё сделал не так и, по мнению Кёи, провалился по всем фронтам. После того, как кончил, он должен был требовательно посмотреть из-под ресниц, положить ладонь на затылок Кёи и притянуть слизать сперму, а не предлагать один лишь испачканный палец. Резкий запах спермы перебивает запах смазки, и он должен был использовать это, пока Кёя сидел перед ним на коленях. Взгляд Хаято должен был стать властным и остывшим. Он должен был приказать отсосать. Потому что именно так Хаято бы его унизил. Это у омег ненасытные матки. Это они должны ублажать и приникать губами к члену. Это их поза — бет и омег, — и Кёя добровольно не стал бы делать ничего подобного. Вопрос гордости. Вопрос статусности. Возможно, кто-то из альф в качестве исключения идёт на уступки беременным или больным супругам, но это очень лично и унизительно, почти как если бы Хаято сказал Кёе надеть женские стринги, лифчик и всем на потеху отплясать у входа в школу. Хаято не из робких, и Кёя не понимает, что он задумал, ведь нет ничего унизительного в том, как тот жмётся к нему голой кожей сейчас. Или… ничего Хаято не задумал, а подвох ищет только Кёя. Кёя не верит этой мысли. Ей нельзя доверять и нельзя расслабляться, как сильно бы ни подмывало: тонкие пальцы чувственно массируют разбухающий узел. Скользят вдоль венок; нырнув глубже, к лобку, задевают ногтями чёрные волоски. Без одежды Хаято начинает мёрзнуть, у него похолодели спина и плечи, но ладонь потная, скользкая и горячая. Интересно, быстро кончить только потому, что твоя омега замёрзла, и его надо одеть… вот это унизительно? Развязав кинагаши, Кёя разводит полы в стороны и накрывает бока и часть спины Хаято. И только после этого, лизнув его в ухо, кончает. Выплёскивается долго, обильно, кусает кожу за мочкой уха; и всего Хаято он сдавливает в объятии до боли, до синяков и перехвата дыхания. В животе Хаято всё сладко сжимается от возбуждения. От ощущения зубов Кёи — прихватывающих осторожно, только удерживающих; от того, как у Кёи на время срывает контроль и трещит отстранённость; от близости и некой секундной власти над ним. Он даёт Кёе время, отстранённо замечая, что у него самого даже в течки так много спермы за раз не бывало. Круто. — Что именно круто? — вкрадчиво осведомляется Кёя, ослабляя хватку. Хаято хочет провалиться сквозь татами. Голова кружится, как после крепких сигарет, совсем не соображает. Он поспешно убирает с Кёи руку и старается не обращать внимания на лёгкие спазмы в паху, которые требуют продолжения. — Хаято? — Нос к носу, не даёт увильнуть. Но Хаято умудряется. — Я сказал, что во время приручения ты поймёшь разницу. Хочешь узнать? Чистую руку Хаято заводит назад. Возвращает и соединяет обе ладони, как в молитве. — Запомни. — И глаза Кёи округляются, когда угадывает, что услышит следующим. — Это «мы». Хаято не предлагает слизать смешанный вкус. Просто даёт понять: вот ладони, вот так мы бы пахли, будь парой. Вот они — перед твоим носом, и, возможно, это первый и последний раз, когда ты ощущаешь этот запах. Вот чего ты лишён, и эта нехватка — не фантазия больше, не бесплотный дух, она материальная, осязаемая и теперь абсолютно видимая. Жестокость и сила омег совсем не та, как её представляют и сами демонстрируют альфы. Никакой магии и грязных трюков. И всё же — как булыжником по затылку. Как будто грозят вырвать ногу, когда она уже ощущалась своей, родной, послушно служила. Словно от рождения без неё обходился и не знал потерь, а теперь есть с чем сравнить, и то, что должно работать и подчиняться по умолчанию — внезапно оказывается отдельным непослушным отростком-шантажистом. Кёя может процедить ему «слазь». И Хаято молча встанет. Кёя может промолчать, а Хаято оставит за ним право считать, что это «мы» будет. Он ведь не сказал обратного. Но эти гадания останутся такими же ранящими и болезненными, незаживающими. Кёя может спросить. И тренировка разом перестанет ею быть, превратится в серьёзное и личное, на краю пропасти. Хаято не ждёт вопросов, зарубает его сам: — Придётся запомнить так. По-другому — не можем. Он произносит «не можем» точь-в-точь как в ванной во время течки. С той же интонацией и непоколебимостью. И Кёю бесит, что он формулирует так обречённо ясно и правильно, так отточено. Не говорит «не хочу». Потому что хочет — колени Кёи мокрые от его смазки. — Иди в душ, — говорит Кёя. «Убери руки». Хаято убирает и покидает любезно распахнутое перед ним кинагаши. Напоследок вытерев о ткань ладони. Сука.

***

Горячая вода и мыльная пена успокаивают: приглушают тремор в руках, прочищают голову, в которой по кругу прокручивается конец разговора. Кёе потребовалась тонна выдержки, чтобы отпустить Хаято невредимым, и теперь, оглядываясь назад, Кёя думает: стоило додавить до конца и всё же спросить почему. Почему «не можем». Спросить после душа? Если Хаято не уйдёт раньше, чем он закончит приводить себя в порядок. Не вытираясь, Кёя накидывает халат и выходит из второй ванной. Ищет его присутствие в доме и как к цели устремляется туда. Хаято снова в школьной форме, но с совершенно диким шухером на голове, словно не нашёл фен и остервенело тёр макушку полотенцем. Пальцы с блестящими массивными кольцами расчёсывают влажные волосы, и он оборачивается к Кёе на ходу. — Куда? — коротко бросает Кёя. — Домой. Или ты хочешь сразу порефлексировать и обсудить, что вышло? — Его тон прямой и голос по-взрослому низкий. В темноте коридора тени прорезают провалы глаз, скрывают и так почти исчезнувшую детскую округлость щёк. Ему идёт любая одежда: от приталенных пиджаков и ярких рубашек до рваных хипстерских футболок и худи, но сейчас школьная форма сидит донельзя нелепо. Костюм хранителя подошёл бы Хаято больше. — Хочу, — говорит Кёя. — Отредактируем твой «правильный» формат.