***
Ночь уже упала на сад, когда они, словно на край пирса, садятся на деревянной веранде, и Хаято свешивает с неё ноги. Каменные фонари тонут в мелком гравии, рассеивая ванильный свет свечей на кустарники и строгие без бутонов цветы. Шаговая дорожка из плоских камней расчерчивает ковёр из мха; через ирисы и анемоны уводит в темноту. — Что там, в глубине? — спрашивает Хаято. — Цукубаи. Ещё цветы и клён. — В тишине раздаётся глухой стук бамбука о камень. И снова журчание воды. — Утром увидишь. Хаято смотрит на умытый тусклым светом профиль Кёи. «Утром» — как одеялом прикрыто «разговор затянется», «останься здесь» и — невозможно неловкое, совершенно непроизносимое — «тебе тут рады». — Можешь срезать один цветок взамен выброшенного мной, — говорит Кёя. Запомнил же. Хаято переводит взгляд в сторону. — Поздно, — нарочито упрямится: — Я уже оставил полную ругательств заявку на твоё наказание. Какой-то бог цветочков принял, и баланс во вселенной будет восстановлен. Как же Хаято колбасило, когда испугался, что другого проводника домой нет. Мата на Кёю не жалел. — Будешь по каждому поводу на меня жаловаться? — усмехается Кёя. — Бедные ками. Ни один балансировщик не справится. — А я взову к разным. Возьмут тебя маленькой гвардией. — Кажется, ты забыл, что я у них на хорошем счету. — Пфф, всего лишь удачно подобранное место для входа на базу. Хождение мимо храма не чистит твою грязную душонку, Хибари. «А что, на хорошем счету только чистые и светлые мальчики?» — Кёя осматривает эту мысль как какую-то вещь. Поворачивает и так, и эдак. Непонятно. И без чужой помощи он держит равновесие. Ты был должен — ты долг отдал. Я забрал одно, но предлагаю другое. Не хочешь брать… Дело твоё. — Кстати. Я недавно был в одном из католических храмов Бергамо. Там поставили автоматы для банковских карт, и после оплаты электрические свечи зажигаются сами. Даже таким рептилиям не чужд прогресс. Ты на их фоне тот ещё дедок из доисторической эры. — Это плохо? — спрашивает Кёя. — Для тебя — странно. Чёрная бровь выгибается в немом вопросе. — Ты не любишь присутствие других людей. Но кто-то же зажёг в фонарях свечи, пока мы занимались развратом за стенкой. А потом должен обойти весь сад и погасить. — Слуги как бамбуковая изгородь, часть сада. Поэтому не мешают. Они вышколены, невидимы. Это их работа — поддерживать здесь порядок, как для ДК — поддерживать его за пределами дома. Между ними поднос. Полный чаем, вытянутый, как яйцо, белый заварник с коротким клювом; цукаты, сушёная хурма. Рука Хаято тянется к блюдцу уже не таясь, как раньше. Хаято задумчиво раскусывает один из кусочков. «Часть, которая не мешает, да?» — Говори уже, — вскрывает и выпускает из себя Кёя. Его как бутылку встряхнули, на время отставили, надеясь, уляжется. И выходит действительно тише, чем ожидал: — Что это было? Деревянная веранда под Хаято внезапно ощетинивается занозами. Он неловко ёрзает. — Я бы назвал это… знакомством. «Со мной? С самим собой? С обоими?» — думает Кёя. — Разве мы не знакомы? — Не так. — Руки Хаято трут холодеющее от ночного воздуха лицо. Объяснить всё Кёе — задачка не из лёгких. — Не как с человеком, одним из многих в жизни: имя, фамилия, чем занимаешься. И не с минутной почти чужой похотью и беспамятством, которые перекрывали всё, и с которыми мы разобрались. «Специфическое знакомство», — хмыкает про себя Кёя, вспоминая язык на своей яремной вене. «Привет, я Хаято. Смотри, трогай, нюхай, пробуй внимательно. Ты меня не забудешь никогда». Как будто без этого он смог бы. Но Кёя не перебивает. В конце концов, хотел услышать его версию происходящего, а не убедить в своём. И Хаято продолжает: — Чтобы пересилить другого, нужно понимать, кто перед тобой и что у него в арсенале. А я, откровенно говоря, не знал тебя и не с чем особо сравнивать. — Или не с кем, проглатывает он. С осторожностью и недоверием, собранностью и внимательностью разглядеть друг друга — звучит несложно, но до этого никогда не доходило. Всё рывками, мазками, мимоходом, через шерсть и иглы. Раз в месяц под надзором Реборна. — Только предположил, что не будешь таким агрессивным, как раньше, и должно быть проще, но насколько проще? И кому из нас тормозить тяжелее? Я думал — тебе, хотя бы из-за инстинктов. У тебя они, кажется, сильнее, и давить, значит, нужно на них. Тут они уже пришли к согласию и однажды сыграли на этом, но дальше… Хаято кожей чувствует: Кёя ожидал совсем, совсем другого. — Не феромонами. У омег не в течку они заведомо слабее, чем у альф, поэтому пришлось искать другой способ, чтобы, если не задавить, то размягчить тебя. Но какие места мягкие — фиг знает. Решил по ходу «знакомства» смотреть и цепляться за то, на что ты отреагируешь, как мне… — Надо? Хочется? Понравится? — …подойдёт, — с сомнением подбирает Хаято. Кёя следует за протянутой нитью рассуждений, гадая, в каких книгах Хаято набрался такой ереси. Надо ломать, а не размягчать. — Искал слабое место. Нашёл? — Я искал, а нашёл или нет — судить тебе. — С чего ты решил, что у меня инстинкты острее твоих? — С того, что с приказом защищать всё сработало. И сейчас он в силе, я чувствую. Но дело не только в этом. Когда шли сюда, ты взял меня за волосы, а потом поднёс руку к носу, будто хотел его почесать. Когда из клуба забрал и отчитывал за ложь, за чёлку схватил и сделал точно так же. И когда перед ужином пакет с формой открыл, нос поморщил, втягивая воздух — зуб даю, на автомате, непроизвольно, хотя знал, что я её постирал. Может, ты даже не отдаёшь себе в этом отчёт, но выглядит так, словно для тебя это очень важно. Не только видеть, но ощущать меня, причём ощущать привычно, в выстроенном тобой повседневном порядке. Ты всегда идёшь по правую руку; даёшь одно и то же бордовое полотенце — словно оно только моё. За обеденный стол мы садимся на одни и те же «свои» места. Кёя и его пунктик к дисциплине и некому порядку — самая большая зацепка, которая у Хаято была. Если бы он не знал о ней заранее, никогда бы не обратил внимание и даже не задумался, почему Кёя стоит только справа, если они вдвоём, а не в большой компании. — Тебе важно, чтобы каждая вещь, или человек, или запах был именно там и делал то, для чего ты его, собственно, и взял. А всё, что неустойчиво — приходяще-уходяще шатается — раздражает и причиняет почти физическую боль. Так и возникло предположение, что у тебя очень сильные инстинкты, и ты уже выделил мне место. И тебе некомфортно, что я его не полностью заполнил, словно с разгону вписался криво, смяв по дороге соседние столбы. Пальцы Хаято перебирают край пиджака, который не вписывается в чарующие японские декорации точно так же, как он сам. — Ты шизик, — говорит Хаято. — Сам на голову ударенный, раз цепляешься и выстраиваешь теории, основываясь… да ни на чём не основываясь. Из пальца высосал свою теорию, считает Кёя. — Может, у меня есть гостевое полотенце, которое я всем выдаю? Запах втягиваю потому, что после таблеток пока не привык ощущать его так остро. А по поводу стороны, с которой иду рядом, — может, это лишь культурный отпечаток. В моей семье чтят традиции. — Не пудри мне мозги! Альфы обязаны быть справа только во время свадебных церемоний. В повседневной жизни таких правил нет, Хибари. Так что это из твоего личного шизофренического списка. И даже если всё это с полотенцами и запахами — херня на постном масле, у тебя всё равно инстинкты сильные. Ты меня, блядь, укусил, пока кончал! — Хаято ткнул пальцем за ухо, где остался след. — Хорошо, что я к тебе спиной не поворачивался. — Специально? — Конечно! Дурак я, что ли? — Я не прокусил кожу. Да даже если бы прокусил, ничего бы не было. Хаято сопит, шумно втягивая воздух. Всё равно замазывать теперь. Кёя спокойно пьёт чай, словно они спорят из-за надкушенного подсохшего бублика. Столько шума из-за ничего. Хотя… Хаято по-своему близок и одновременно далёк от истины в своих рассуждениях. — Идея со вкусом и смешанным запахом была неплоха. Только что, если бы это не отрезвило меня, а, наоборот, сорвало с катушек? — Вообще, я на это и рассчитывал, а ты вон какой перец — в душ меня послал, почти что на фиг, — остывает Хаято. — Значит, не сработало? — А сам что почувствовал? — Ну… — Морщинка между светлых бровей прорезается глубже. Пальцы Хаято отрешённо водят по кромке пустой чашки: гладкая, холодная, без ручки. И Кёя ставит заметку купить ему чёрный чай. Пожилой дедушка за прилавком, к которому ходит годами, посоветует что-нибудь наименее горькое и отвратное. Нальёт несколько разных видов на пробу, расскажет, как правильно заварить. Кёя отвлекается, словно слух не напряжён до предела в ожидании ответа. Правильно выбрать чай, это, конечно, важнее. А Хаято пусть скрипит шестерёнками, сколько ему нужно. — Общий запах убаюкал, что ли, — говорит Хаято. Будто он долго страдал бессонницей; в груди муторно, беспокойно, мучительно зябко: спать и хочется, и не можется. Сто раз взбил ногами одеяло, вконец скомкал простынь и скинул подушку. То холодно, то жарко, то жуткое, тревожное почудится за грязным, с налётом от капель дождя окном. А потом бац — все стрёмные тени исчезли. Открыли форточку, впуская свежий, прохладный воздух. И большое, тёплое обняло со всех сторон, затягивая в долгожданный светлый сон. А там огромное облако — широкое, ватой подбитое, с такого не упадёшь — поймало, пушинками, как тополиным пухом, защекотать пригрозило и размеренно поплыло по небу, унося его вдаль. — Убаюкал, — как иностранное, незнакомое слово повторяет Кёя. — Меня — нет. Совсем нет. Наверное, для Кёи прозвучало как дичь, но так уж вышло. — Значит, это работает по-разному. Кёя отставляет чашку. — Почему ты сказал, что по-другому мы не можем смешаться? Чтобы разозлить? — А. — Хаято вспыхивает, точно костёр с сухим топливом. — И да, и нет. То есть я намеренно, но так и есть. Кёя не догоняет, что его смущает в разы сильнее, чем всё, чем занимались ранее. — Запах смешивается только во время полноценного секса. У парочек, у которых всё серьёзно, — выдавливает Хаято, словно за горло схватили. — А так… Ты же видишь, приняли душ, намылили животы, и всё, снова раздельный. Кожа не запоминает надолго. — Так почему мы не можем быть серьёзной парочкой с одним запахом на двоих? — Ну так если меня никакие таблетки не берут, какой на хрен запах?! — взрывается Хаято. — Нельзя мне, блядь, ничего смешивать! Только презервативы! Между ними становится так тихо, словно вновь угодили в иллюзию тишины. Ни шума дыхания, ни шелеста одежды и скрипа половиц. Хаято остро захотелось сигарет. И чего-нибудь покрепче взамен сладкой, приплюснутой как пончик хурмы. Глухой стук бамбука о камень. И снова шум воды. Кёя выходит из оцепенения. — Ты сейчас хочешь сказать, что, когда я предложил быстро закончить течку, — медленно произносит он, как обожжённый хищник подбирается к остывшему железу, — ты отказал только из-за того, что мы в принципе не могли её закончить раньше? Потому что использовать презервативы обязательно? — Эм. — Хаято растерянно моргает на него, алея сильнее, если ещё было куда. Кёя сверлит его взглядом. — А пояснить ты не мог, что это вопрос беременности, а не принципов или отвращения лично ко мне? Хаято молчит. Да что тут скажешь. Кёя зажмурился. Ладно, он предложил решить проблему, этим способом проблема не решалась — никаким способом она не решалась, — Хаято отказал. Логично. Он же не предложил заняться любовью без всякой определённой цели, а Хаято не обязан был объяснять такие тонкости кому-либо, кроме своего парня. Глупо так. А Кёя решил, Хаято ломается, потому что тогда они даже на свидание ни разу не сходили. Впрочем, может, и не без того. Кёя бродит вокруг этой мысли, пинает её, рассматривает. Пока не осознаёт: — Тогда тебе тем более нужно очень осторожно подбирать феромоны. Намеренно включай только те, что не направлены на флирт и сексуальное соблазнение. Как зов, просьба о защите или, наоборот, отрицание и агрессию. Любые другие приказы. — Да знаю я! — Даже со мной так не пробуй. Я ничего тебе не сделаю, если это против твоей воли — я почувствую, как и всегда до этого. Но если специально начнёшь — никаких гарантий, что остановишь меня, даже если их выключишь. — Так ты думаешь, ничего с начала тренировок не изменилось? — удивляется Хаято. Кто недавно хвастал, что Хаято его не возьмёт? Кёя смотрит на него, как на идиота: — Изменилось всё. Сначала Кёя опасался, что остановится только с Гокудерой из-за обещания защищать, а с чужими таких барьеров нет и ничего не сработает. Теперь наоборот. Он точно остановится, если поманит чужой. Но перед Гокудерой — не факт, что удержится, если тот сам всеми силами позовёт и именно его. Нормальный обмен. Меньшее зло, если Хаято не ступит, считая его закалённым и всесильным. Кёя его предупредил. — Что ты почувствовал, когда я выпустил их сегодня? — хмурится Хаято. — Это не то. Тебе хотелось меня покорить и проучить, и ты отдавал волну, а не звал к себе. Поэтому вышло внезапно и даже приятно. Совсем не опасно. — Попробуй сейчас. — Что? — вконец теряется Хаято. — Тебе нужны заранее оговорённые место и время? Сходу никак? Или ты перетрудился? — Да ты задрал! — вскипает Хаято. — То выпускай, то не выпускай. Определись! — Я имею в виду, выпусти безопасные, а я озвучу, что это и как ощущается. Тупое травоядное. Кёя отодвигает поднос, чтобы ненароком не задеть. Из своей чашки от силы отпил три с половиной глотка. Хаято и вовсе к чаю не притронулся, поэтому устроят мини-потоп, если перевернут заварник и полную чашку. Когда он поднимает голову, Хаято смотрит прямо ему в глаза — напряжённо, упрямо и немного зло. Бледные губы поджаты, но Кёя отчётливо слышит шелест имени в голове. Сам не понимает, как без складно сложенных звуков и букв узнаёт, что послание — ему, а не любому альфе поблизости. Может, есть данное с рождения второе имя-шелест, и Гокудере оно известно. — Зов, — определяет Кёя. Хаято кивает. — Это как голос или эхо? — Нет ни голоса, ни твоего запаха или послевкусия. Но я знаю — это от тебя. Не потому, что сидит рядом. С визуальным восприятием совсем не связано. Кёя прислушивается. Как… когда Хаято пахнет елью, фруктовыми деревьями, еле заметно нотками дыма от жаркого костра. А зов — это ещё не он, а только дорога к нему шелестит, раскидываясь под ногами. И треск веток, искорки — впереди. Кёя пытается объяснить в двух простых словах, на что Хаято убито переспрашивает: — Костром? «Соблазнительный», блин, аромат. «Для любителей шашлыков, ага. Вот это открытие», — думает Хаято. Кёя не понимает, что его расстроило. Это всего лишь один из многих его запахов: ещё несладкий, но естественный и уютный, будто выбрались на природу и греются у маленького огонька. Под такой приятно молчать и спится хорошо. Но у Хаято на лице пропечаталось «херня какая», и Кёя его не переубеждает. Всё равно ведь не ощутит, как это подкупает. Кёя ставит вторую заметку вдогонку к чёрному чаю: выбраться в лес и показать на деле. — Давай что-то другое, — говорит Хаято, и первые секунды Кёя не чувствует особой разницы. Они просто смотрят друг на друга, и всё нормально. Разве что сам Кёя сидит справа — в чём и уличили раньше, — а Хаято левша. Ему непривычно тянуться к блюдцу правой, догадывается Кёя. Мелочь, которую не сразу осознаешь. Тысячи мелочей, которые вплелись в жизнь. Как Хибёрд в волосах — незаметное, близкое, но всё же хрупкое. Как привычно накинутый на плечи гакуран — знаком до последнего сантиметра, не спадёт, но без резких движений. Как старый, ещё дедушкин заварник, которым Кёя пользуется каждый день и только что отставил в сторону. Как светлая макушка Хаято на утреннем построении и его «Джудайме!», заткнулся-бы-хоть-на-десять-минут-никакой-дисциплины, но уже не так бесит. Ведь это длится три года, а в каждом учебном году по триста одиннадцать рабочих дней. Даже с учётом прогулов — достаточно много времени, чтобы привыкнуть. — Ты привыкаешь ко мне, — говорит Кёя. Он угадывает, хотя Хаято наверняка думает другими образами — у него нет птицы, и заварника дома отродясь не было. У него свои сравнения, которые переводятся на понятный Кёе язык. Как — загадка. А Хаято поворачивает свой маленький мир новой гранью, где новая картинка и новый вопрос. И теперь сторона тревожная и серая, как истончающаяся белёсая пелена над взволнованным перед дождём морем, а ветер толкает в спину, в холодную солёную воду. И сердце колотится, стучит, гонит нестись туда вплавь. — Ты рассказываешь своё? — шепчет Кёя. — Или вытаскиваешь моё? Ошибся? Это он привыкает к Хаято? Кёя не различает, чья эта бурлящая и забивающая рот и нос волна. Не пугающая — сама взбитая, толчком земли и ветра испуганная. Топит пляж и деревья валит, как в панике Ролл раздувается, ширится, пищит и воет, раскидывая иглы. И самой, взбудораженной, больно, и других ранит, и остановиться не может, в ужасе от самой себя и вины. А потом как выключили, льдом покрыли, и море беснуется под этой коркой, в наручники закованное; морозным и талым пахнет. Жары ждёт, когда вновь потечёт, по безлюдному пляжу пройдётся, взбивая мелкий песок и пустые ракушки. Ни души не найдёт. У Кёи язык прилипает к нёбу — такое не озвучивают вслух, не тогда, когда у самого иссякают силы барахтаться в этой взбаламученной воде и глазах Хаято — мутно-зелёных, непроглядных, растревоженных. В них оседают осколки и ошмётки всего, что ненароком задел, приложил головой о камни, закрутил в водоворот. И Кёя надеется, что это не то, чем кажется, и Хаято не вздумал его или Ямамото жалеть. Смешно, но Кёя даже своему ежу не может доказать, что три капли крови — не катастрофа, а Хаято от Ролла, видимо, недалеко умом ушёл. За кого они его держат? Хаято не даёт времени по-настоящему разозлиться, поворачивает новую грань, новый запах. Как механический поворотный переключатель на стиральной машинке, поворот, поворот, быстро меняет программы, с ума сводит технику. И Кёя считывает, как он бетоном заливается — сильный, неприступный; как кошкой под рукой прогибается — погладь, почеши; за шиворот ему юркает — защищай, береги, и там же лопатки кусает, когтями вцепляется, сползая вниз. В водовороте хаоса и пыли, дыма костров, обрывков бумаги, сквозь беспокойство, страх и волнение Кёя вычленяет самое знакомое — своё, изученное и ясное, как протянутая рука Хаято и его облегчённый выдох. Как его мокрый лоб, прижавшийся к его собственному. Его доверие. Самое вкусное и по-обидному теряющееся в другой шелухе. И от неё не отряхнуться, не откинуть рукой; все эмоции и чувства — и прошлые, и будущие — на перемотке, и Кёе кажется, он стареет, вбирая в себя жизнь слишком быстро, искусственно, словно зонд в желудок всунули и накачивают ею. Он обрывает, нажимает стоп, трясёт Хаято. Руками, потому что ответной волной феромонов страшно, у него же там как яйца редких птиц в груди, пнёшь — разобьёшь. — Дубина, — сипло выталкивает Кёя. Вытрахал ему весь мозг. — Просишь сделать одно, а ты без разбору все кнопки тычешь. Эти, по-твоему, безопасные? Трясущимися руками Хаято берёт чашку Кёи. Допивает, что осталось. Прочищает горло коротким хриплым кашлем. — Отвали. Всё тебе не так. — Опирается головой о руку, тяжело дышит, прикрыв глаза. — Это же не японский и итальянский, на которых годами учился говорить. Какие-то звуки, как маму позвать — легко. Выразить сложное, глубокое и в рифму… да сам бы попробовал! У тебя же только трах-тиби-дох, «валить того альфу!», «трахать того омегу!», «на колени всем!» — что тут неясно, да? Хаято кидается на него устало, с обидой, потому что не умеет… Нет, ему от природы не дано использовать приказы так, как альфам, понимает Кёя. Он никогда не отдаст их в той форме, в которой Кёя ожидал их услышать. — Фу, меня сейчас стошнит. Рука Кёи сама ложится на ещё слегка влажную макушку Хаято. Что ж, у этой птицы свои песни. Даже если бы Хибёрд в своё время не научился петь гимн Намимори, Кёя бы от него не отказался, поэтому… — Нестрашно. Пряди подскакивают на концах, и Кёя ставит очередную заметку: купить фен для второй ванной. — Ладно, вот тебе безопасные омежьи приказы, ублюдок. Я хочу кофе, и мне насрать который час. Ты мне его сделаешь, на блюдечке принесёшь и плед притащишь. А потом, когда закончатся цукаты и мне надоест пялиться на грёбаные свечи, ты на руках оттащишь меня в кровать. И ни в какую школу мы оба утром не пойдём, и спать я буду, сколько захочу, никаких гимнов. Ясно тебе? Выполняй. Кёя сдержанно усмехается одним уголком рта, пока настоящая насмешка отплясывает в радужках глаз. — Как скажешь. Пожалею тебя в субботу. — Он плавно поднимается, но, уже разворачиваясь, спотыкается взглядом о чашку. — И да… — Что? — Хаято убирает руки от лица. Чёртова пятница. Где ещё ступил? — Пусть она будет твоей. А то комната есть, полотенце есть, а чашки — нет. К тому же, — он разворачивается спиной, — так ведь и проходит ритуал вступления. Пусть, правда, чай, но для саке ты ещё мал. Я бы тебе не налил. Кёя скрывается за сёдзи, оставляя его один на один с бешеным сердцем, коварным фарфором и застрявшим в горле нервным смехом. Детская версия сакадзуки. Подловил так подловил. Чёртов Хибари. Хаято не совсем понимает, шутка ли или для Кёи это всерьёз, поэтому ждёт его возвращения, стараясь не накручивать себя. Выходит из рук вон плохо. Он ищет безопасные нейтральные точки, что угодно, за что можно зацепиться, пока сердце не перебесится от количества нервных событий, потрясений и феромонов — всего слишком много для такого маленького промежутка времени. — Сидеть в пиджаке под пледом как-то тупо, — говорит Хаято, когда Кёя возвращается с пледом в одной руке и кофе в другой. — Моя толстовка у тебя? Он нашёл только пижаму и продымленные после клуба джинсы и пуловер. Может, надо было заглянуть не только в тумбочку, но и под кровать? Кёя лишь скрипит зубами: «Ну вот, опять». — Завтра уборка, понял? — Угу, — мрачно мычит Хаято, забирая кофе. Разбавленный, некрепкий. В половину и так малюсенькой чашки. Приказы надо формулировать чётче. — С чашкой же можно делать всё, что захочу? — Швырнуть там Кёе в голову или использовать как поилку для Ури, мстительно думает Хаято. — Всё. Что ты надумал? Много чего, но в сервизе все одинаковые, и ещё надо отличить, с которой из них можно творить непотребства. А то за другие легко словить камикорос. — Поставлю знак. Хаято пьёт какое-то время молча, перебирая в уме цвета красок и удачные фразы на G-коде. Или обойтись без слов? Нарисовать маленький чёрный череп? Герб Вонголы? Лапки Ури? Мысли о кисточках и рисунках слегка его успокаивают, и тошнота отступает так, что хватает сил вернуться к произошедшему и поставить точку. Потому что в их тренировки закралась одна огромная ошибка, которая сводит все усилия на нет. — Я больше не хочу таких тренировок. Давай не будем. — Каких именно? — устало отзывается Кёя. — Как в комнате или как на веранде? — Любых. Ты ведь тоже понял: так, как у нас друг с другом, с чужими не выйдет. Просто… не будет так с кем-то там левым, приблудным. — Да, — словно бы в пустоту роняет он. — Не будет. Кёя безучастно глядит в тёмный край сада и отстраняется так же неспешно и плавно, как незаметно прильнул ранее. Словно ветром толкнуло плыть дальше, а он и не собирался задерживаться. Из него выныриваешь — а там острый холод ночи и пустота в заполненном ранее пространстве. Голое небо с точками безразличных звёзд, бесконечно много немой чёрной материи — делай что хочешь. Кёя здесь, но не рядом. Словно не из плоти и костей — всё, как всегда, нипочём, хоть одному, хоть нет. Хладнокровный, как вампиряка, греется под лунным светом, никакими пледами, в отличие от него, не прикрываясь. И белое лицо иссушенное, ни на миг не дрогнувшее. Почти мистически, тотально спокойное. — То бешеное море — это то, что ты чувствуешь во время течек? — Море? — Хаято вытягивает шею из-под пледа. — Почему море? — Я это увидел так. Не огонь, от которого добровольно полезешь в ледяную ванну или сугробы. Это сбивает Кёю с толку. — Если говорить метафорами… Вроде того. — Тогда это очень неприятно. — Ну да. А Ямамото верит, что я весело провожу время за просмотром порнушки. Кёя не улыбается на это. Склоняет голову набок, перед выпадом примеряясь. Лижет взглядом щёки и нос Хаято. — Презервативы — не проблема, докуплю. — Ч-что? — Выздороветь раньше не помогу, зато не будет так плохо. Поэтому можешь прийти и остаться, как в прошлый раз. — Хаято смотрит во все глаза, а в уши льётся негромким, но оглушающим: — От тебя достаточно доверия. Большего я с тебя не стребую. В барабанных перепонках Хаято перезвон колоколов, точно разом взметнулись все фурины в окнах. Кёя давно их спрятал до лета, но призраками они всё звенят и звенят. Большего не стребует — чего? Ответных чувств? Каких-то обязательств? В прошлый раз? А как было в прошлый раз? В башке Хаято коротит проводка. Качнувшись вперёд и назад, Хаято разлепляет пересохшие губы: — Хибари… слушай. У меня иногда перед и во время течек, — скрипит голосом он, — бывают провалы в памяти. Типа горячка и галлюцинации. Так что, когда начнётся, ты мне это повтори на всякий случай, вот слово в слово. И лучше сам приди, чтобы я не тащился через весь город. А то не дойду, наверное. Кёя, застыв, даже не моргает. Что значит «забудет»? Неправильный ответ, Хаято. — Так вот зачем омегам метки ставят. Средство от забывчивости. — Я не шучу. — Да неужели? — Он дёргает Хаято, впечатывая в себя и срывая сраный плед. — Ты столько сделал, чтобы я тебя запомнил, — рукой скользит по ягодице, — это ты, — перемещает на ширинку, — и это ты… А потом проходит какой-то час, и заявляешь, что как раз сам ты меня забудешь через каких-то две с половиной недели? Серьёзно? Хаято ловит искры возбуждения пополам с испугом от внезапности столь откровенных прикосновений. Слишком тесно друг к другу. — Чёрт, я не о том! — Две. С половиной. Недели. Хаято. Я, конечно, приду. И всё напомню. Прямо сейчас могу начать, чтобы закрепилось. Подхватив Хаято крепче под бёдра, Кёя отталкивается и поднимает его с пола. — П-подожди, — теряется Хаято, лишаясь опоры под ногами. Его перетаскивают через порог, уволакивая в непроглядную темень дома, и умом кажется — это очень стрёмно, если в ней Кёя и вправду собирается отпустить своих демонов. Но телом и дурной частью сознания иррационально не верится, что он всерьёз. — Заодно убаюкаю, мы ведь нашли прекрасный способ. Руки Кёи как свинцовые тиски, и шаг широкий, быстрый. Коридор пролетает сплошным чёрным пятном, а он ни разу не пошатнулся и ни во что не врезался. Хаято хватается за его плечи, вжимает голову, не зная, где там рамы над сёдзи, о которые долбанётся головой. — Мне и так зашибенно, пусти, ублюдок, — шипит Хаято. — Да, ты у нас в шоколаде. Сам бы слизал, если я протянул тебе руку? Или память должна быть у одного? И в этом столько пекучего, болезненно-угрожающего, что до Хаято с задержкой доходит: — Ты что… обиделся? На что угодно мог бы, а сорвало, когда Хаято совсем не ждал. Кёя резко тормозит, влетев в невидимую стену. Комната — Хаято напрягается — незнакомая. Не его. — Включи лампу. — Нет. Глаза постепенно привыкают, Хаято мацает руками по подбородку и лбу Кёи, отталкивая чужую голову от груди. — Ты не обижаешь. Ты бесишь, — говорит эта голова. Кёя ослабляет хватку, и Хаято медленно сползает по нему, пока одна ступня не упирается в пол, а вторая — в ногу Кёи. — Отдавлю. — Опасное увечье, да. Хватка незаметно перетекает в крепкое объятие, и Кёя медлит. Тихо дышит ему в ухо, и Хаято вздрагивает, ощутив губы поверх свежего, едва заметного засоса за ухом. Точно голодный вампиряка. И губы, и нос холодные, мурашки — заразные, разгоняет по шее вниз. — Ты как-то очень своеобразно понял просьбу оттащить меня на ручках в кровать. — Рот закрой. — Голос звучит хрипло, и дыхание после марш-броска сильное, пробивает до затылка. Хаято не рыпается. Кёя точно не собирается драться: запаха металла и азота нет, и места для замаха кулаком совсем мало. И щека у него гладкая, словно брился не утром, а только что, перед тем как ею прижаться. Очень воинственно, ага. Это придаёт храбрости и чуток наглости. — Не знаю, слизал бы я тебя или нет. Ты таки очень противный. — Кёя каменеет под ладонями. — Но я о характере… «…а не теле» Хаято не успевает произнести. Потому что желание Кёи долбануть его пересиливает желание отыметь. — А у тебя характер прямо-таки песня, — говорит Кёя бессознательному телу, обмякшему в руках.***
Что за люди, думает Такеши, с беспокойством заглядывая в телефон. Один коротко кидает «да», «нет», а потом без прощаний вырубает телефон. Второй — совсем его не берёт, что Хаято не свойственно. Ссутулившись над плитой, Такеши греет молоко. Хорошее средство от бессонницы для маленьких мальчиков. Ничто — для тех, кто вырос и погряз во взрослых тревогах. Ему кажется, он ещё где-то посередине, и шансы пятьдесят на пятьдесят. Шапка пены тихо шипит, поднимается. Параноить. Не параноить. Доверять. Не доверять.