Часть 4
24 мая 2020 г. в 11:45
Ада, дочь старосты, вьется хвостиком вокруг этих новых военных. Не то чтобы они прям сильно отличались от старых, но вот со сменой командования отношение людей сильно поменялось. Ей больше никто не лезет под юбку, зато впервые по-настоящему помогают вспахивать землю. Солдаты травят байки о других городах и странах. О людях, которых она никогда не видела, и местах, где никогда не бывала.
Она была еще совсем ребенком, когда Аместрис признал независимость Ишвара. Быть может, тогда ей только минуло двенадцать, как они с отцом и матерью обосновались на этих землях. От Аместриса она помнит только трущобы и канализации, по которым они прятались. Наверное, поэтому все рассказы кажутся чудными сказками.
Старик Уве, ее отец, просит ее быть осторожнее. На его веку выпало немало испытаний. Судьба и бог редко были к нему милосердны, а потому ему сложно доверять чужакам. Девушка понимает это, но в ней говорит юношеская вера в лучшее. И она действительно все еще опасается за свою жизнь, но бояться не хочет. Она уверена, что Ишвара будет хранить ее и ее народ. Все это лишь испытание ее веры. Она переступает через внутреннюю дрожь и радушно улыбается аместрийцам, которые спрашивают ее о заданиях.
Рабочих рук всегда не хватает, а потому никто не пытается отказаться от тех, кто действительно помогает. Ада лишь служит посредником между сельчанами и солдатами. Приближается время сбора урожая, а потому каждый работник на счету. К слову, эти рядовые хотя бы отрабатывают свой хлеб сполна.
Ада улыбается широко и не устает работать. Она смеется, когда солдаты не могут справиться с лошадьми, которых объезжал Эдвард. Она разделяет трапезу с теми солдатами, которые работают с ней на полях. Она повторяет «Ишвара милостив», когда отец пытается укутать ее в более неудобные для работы в поле одежды. Она уверена, что ее Бог не может послать тех испытаний, которые бы она не выдержит.
Впрочем, жизнь постепенно налаживается. Дети постепенно перестают бояться играть. Многие дела сдвинулись с мертвой точки, хотя бы потому что больше никто не мешает работать. Даже скотина стала больше молока давать, поскольку пугать ее по пьяни больше некому. Люди задышали свободнее.
Все жители небольшой общины чувствуют облегчение, оттого что ублюдка Бронко застукали на горячем и отправили под трибунал. Ада чувствует свою вину. За то, что Эд пострадал из-за нее. Отец говорит, что это ее вина, что она спровоцировала военных. Но в чем ее вина? В том, что живет по заветам Ишвары? Или в том, что она родилась женщиной?
С тех пор как Эдварда увезли буквально на руках в госпиталь, о нем не было ни весточки. Вся деревня беспокоилась за состояния человека, который долгое время был единственным щитом от жестокости армии. Две недели — это достаточно большой срок для того, чтобы быть спасенным с того света. Или для того, чтобы на тот свет отправиться.
Пятерых солдат, которых направили сюда, боятся по опыту их предшественников. Боятся, как тех, кто уничтожал их земли больше десяти лет назад, как тех, кто диктовал закон силы еще месяц назад. От них отшатываются и стараются в разговоре не поднимать глаз, чтобы не провоцировать. От них ожидают крика, удара или даже выстрела. Их не хотят пускать на порог, буквально оставляя их ночевать в хлеву, рядом со скотом. Уве тоже боится, но его дочь игнорирует и приглашает солдат в дом собственноручно. Она поджимает губы на причитания отца и повторяет: «Не гоже так платить за доброту». Ада считает, что эти солдаты добрые, хотя бы потому что они не вытеснили никого из собственных домов, после нескольких ночей рядом со свиньями, которые во время голода легко могут оставить от человека одни зубы.
Солдаты тоже поначалу боялись ишваритов. Совсем еще мальчишки, один даже младше самой Ады. Они едва-едва закончили академию и пока не нюхали ни пороху, ни смерти. Им с детства твердили о том, что ишвариты абсолютное зло. Но вот они на этой проклятой земле, а ничего демонического, кроме алых глаз, в этих людях нет. Эти бедные люди точно также, как и аместрийцы, любят и смеются, плачут и боятся. Дети с любопытством смотрят на них из-за углов домов, а женщины поглядывают с опаской. Больше всех их поражает дочь старосты, которая обращается с ними на равных. Ада отмахивается от вопросов и просто говорит: «Все мы дети Ишвары».
Уве удивляется, когда солдаты начинают пытаться соблюдать их традиции. Как стараются случайно не прервать молитв, которые проходят в определенное время. Как старательно пытаются усидеть в непривычной для них позе за общей трапезой. Он видит мальчишек, которые пришли не убивать, но помогать. И в какой-то момент он уже не может рассматривать их как солдат. Они кто угодно: мальчики на побегушках, откуп для села, запутавшиеся дети, но не солдаты, не эти убийцы, что однажды разрушили его жизнь.
На дворе уже поздний вечер, солнце наполовину перевалилось за горизонт. В доме старосты снова куча людей, но теперь все иначе. Стук в дверь во время ужина вызывает недоумение. На дверях в селении не стоят замки, а потому старик Уве зычно кричит: «Войдите!». Дверь открывается медленно, но через секунду все пятеро солдат стоят по струнке смирно и хором приветствуют: «Здравие желаю, товарищ лейтенант».
— Вольно, — отмахивается только что вошедший мужчина.
Спустя две недели появляется лейтенант, который держал на прицеле ублюдка-майора почти до самого утра. Ада считает, что он — красив, но волнует ее совершенно другое. Она поднимает на него глаза и жестом приглашает его присоединиться к ужину.
— Разделите с нами трапезу, лейтенант Хавок, или что-то срочное? — уточняет Уве, который не хочет проблем с верхушкой армии Аместриса.
Хавок повторяет позу, присаживаясь на колени, но к еде не притрагивается. Он смотрит на пятерых рядовых, которые не знают, куда себя деть, оказавшись нос к носу с вышестоящим по званию впервые за долгое время. Ноги от неудобной позы болят, но он надолго задерживаться не собирается.
— Благодарю, но нет. Я нынче здесь проездом. Еду в Ганж по распоряжению генерал-майора Мустанга. Вот решил остановиться по дороге, передать пару новостей, которые вам возможно будут интересны.
Хавок по привычке тянется к пачке сигарет, но отдергивает руку. Ада встает и наливает молока в последнюю свободную кружку. Она протягивает ее незваному гостю говоря: «До Ганжа путь не близкий». Мужчина благодарно принимает кружку, а затем ухмыляется, вспоминая о конкретном человеке.
— Эда через неделю будут готовы выписать. Зная его, он сразу помчится доделывать все брошенные дела. Он уже сейчас активно предпринимает попытки сбежать из госпиталя.
Уве тяжело хмыкает. Какие дела мальчишке, если тому только дыру в пузе залатали? Ада качает головой, явно думая об упрямых баранах. Пятеро рядовых переглядываются между собой не понимая, что происходит, и кого здесь обсуждают.
— Вот дурья башка, — крепко высказывается Уве, — Хрен ему, а не лошадей объезжать, да в поле пахать.
Жан ерзает в неудобной позе. Он внимательно смотрит на тихих солдат, которые пытаются слиться со стенами. Картина совершенно не похожая на ту, что он увидел здесь две недели назад. Это хорошо, не замечательно, но намного лучше, чем могло бы быть. Он видит, как староста закуривает трубку, а потом жестом спрашивает, можно ли ему здесь закурить. Уве удивленно кивает и даже протягивает Хавоку спички, расценив это как неимение с собой спичек.
— Хах, попробуйте сказать ему это в лицо, — усмехается наконец Жан, — Еще не родилось того человека, которого бы он безоговорочно слушался бы. Вечное шило в одном месте и желание помочь в другом.
Эдвард никого и никогда не слушал, на все имея собственное мнение, а еще тот никогда не мог пройти мимо нуждающихся. А эта деревня нуждалась, как нуждаются и десятки других. Люди с нуля возделывают землю и строят дома, живя в одном доме зачастую по десять человек на голом полу. Сколько в этом поселении людей? Около пятидесяти, включая маленьких детей. И на них лежит такой огромный объем работ. А здесь вместо взвода всего пять солдат в виде помощи.
Эдвард не сможет остаться в стороне, когда каждые руки на счету. Хавок тоже не смог бы, но он нужен в другом месте. Он печально ухмыляется и растрепывает себе волосы правой рукой. Дурацкая привычка, даже на его собственный взгляд. Он неспеша пьет налитое молоко, не спешит вернуться за руль, соблюдая хоть какую-то иллюзию вежливости. Он остановился здесь буквально ради двух вещей: проверить рядовых и сообщить об Элрике. Оба дела он уже сделал.
— А как вы с Эдвардом познакомились? — спрашивает любопытная Ада.
Жан удивлен, он думал, что все в этой стране давно знают о великом Стальном алхимике. А вот и нет. В доме, где Эд прожил уже не один месяц, об истории того были ни сном, ни духом. Он затягивается с огромной силой, но молоко с сигаретами ужасное вкусовое сочетание. После того как он прокашливается, чешет щеку и жмет плечами:
— Ну, в одном отделе служили несколько лет назад, — расплывчато отвечает Хавок.
Ада таращит глаза, она и не знала, что Эдвард бывший военный. Более того, она то фамилии его не знает, как, впрочем, и все в этом селе. Таких добровольцев поначалу было много. Работящих парней, которые брались за любое дело и представлялись только одним именем. Эдвард мог много чего рассказывать о мире, и слишком мало о себе.
— Под началом генерал-майора? — удивленно спрашивает старик Уве, вспоминая перебранку до того, как молодой человек отключился.
Хавок согласно кивает. Дочь и отец как-то странно переглядываются. Если в глазах старика явно читается настороженность, то в глазах девушки яркий огонь любопытства. Она хочет повиснуть на нем и спрашивать об Эде без конца. Уве умеет складывать факты. Он лишь качает головой и бормочет привычно-раздраженное «мальчишка». Однако что-то в нем скребется, возможно именно с таким чувством теряется доверие.
Жан понимает, что возможно сболтнул лишнего и осложнил жизнь Элрика здесь. Он поднимает глаза на старосту и снова затягивается. Хавок сам на себя не похож. В глазах не пляшут чертенята, морщинка залегла между бровей, а линия плеч максимально напряжена. Уве выдерживает тяжелый взгляд.
— Вы имеете полное право ненавидеть нас, но Эд тут не причем. Он за все годы службы только и делал, что помогал слабым и обездоленным. И он совершенно точно не имеет отношение к войне в Ишваре.
— Вы хотели сказать бойне? — почти рычит староста.
— Я хотел сказать войне. Бойня не могла бы столько продолжаться. Не будь на нашей стороне алхимиков мы не выстояли бы против вас, — качает головой Хавок.
— Вы? Вы тоже здесь были? — спрашивает притихшая Ада, — Шли сюда добровольно? И убивали?
Лейтенант тяжело вздыхает. Это не то, о чем бы ему в действительности хотелось говорить. Он не винил себя ни за что, но это не значит, что другие демоны его не преследовали. Он медленно убирает окурок во вторую пачку, которая была пуста.
— Тогда мобилизовали всех, кого можно. В стране почти не осталось врачей. Соседские мальчишки, с которыми еще вчера сидели за одной партой, сегодня возвращались домой в лучшем случае в цинковом гробу. Нас таких было много. Мы даже не заканчивали военных академий, это был не наш выбор. Нам объяснили, с какой стороны держать винтовку и пистолет, чтобы мы хотя бы себя не угробили в первую же минуту. Мне тогда едва минуло восемнадцать. Нам всем тогда едва минуло восемнадцать. У кого-то были большие планы на жизнь. Кто-то все твердил, что обязан вернуться домой, что он единственный, кто мог позаботиться о стариках-родителях. Кто-то шел и думал о мести за старших братьев или отцов. Среди нас не было опытных бойцов, не было алхимиков или даже просто стратегически важных шишек. Мы были пушечным мясом. Нам сказали куда идти, и мы шли. Нам сказали стрелять, и мы стреляли. Нам сказали прорываться, и мы прорывались. Мы верили в то, что нам говорили. И все, что происходило вокруг, не давало усомниться ни на секунду. Из тех, с кем я изначально служил, остались в живых только трое.
Хавок замолкает настолько же резко, насколько и начал. Перед глазами мелькают те лица, которые он больше никогда не увидит. Людей, за которых он остался жить. Он вытягивает еще одну сигарету и яростно затягивается. Курить так много он тоже начал тогда в окопах, где каждая сигарета могла быть последней. Где жить хотелось больше, чем когда либо, а вместо этого им выдавали сухие пайки и блок сигарет на отряд.
— Но вы вернулись в армию, лейтенант, — гнет свою линию Уве.
Жан и не спорит. Он медленно и вдумчиво докуривает сигарету до конца. Пятеро рядовых сидят притихшие, со страхом и любопытством вслушиваясь в историю, которую рассказывал старший по званию. В отличие от него, это был их выбор идти в армию. Они специально поступали в академию. В Аместрисе профессия военного престижна.
— Но я вернулся в армию, — глухо отзывается он, — До сих пор считаю, что то, что я выжил — чудо. И не хотел я как-то возвращаться. Просто… Я не мог больше оставаться дома. Дела у лавки родителей тогда совсем плохо пошли. А ничего кроме воевать я и не умел. Хотел бы, да не мог. Вот и пошел в военную академию. Я не горжусь всем этим. Никогда не гордился. Но солдаты не виноваты в том, куда их ведут командиры. У многих просто нет выбора.
— И у Эдварда не было выбора? — спрашивает Ада.
— Он совершенно иная история — хмыкает мужчина, снова превращаясь в этакого беззаботного простака, — Эд находил выход там, где его не было. Порой довольно нестандартными решениями.
Хавок встает. Ноги сильно затекли, из-за чего он на секунду перестает их чувствовать. Он ожидал подобного, но тем не менее внутри на мгновение все обмирает от страха. Он через силу делает пару шагов, заставляя кровь разойтись. Облегченно выдохнув, он возвращает взгляд к старосте.
— Мне пора ехать дальше. Но, я бы попросил, чтобы вы все же попытались не дать Эду слишком усердствовать.
Старик Уве смотрит на лейтенанта строгим взглядом, вынимает трубку изо рта. Он все еще не любит военных. Один рассказ ничего не изменит в отношении всех, однако он знает, чего стоят такие истории. Уве помнит, что Ишвара милостив, а потому кивает головой и говорит благословенное напутствие:
— Иди с миром, добрый человек. Да присмотрит Ишвара за твоими делами.