***
Когда Шедоу наконец-то выпустили из камеры, он не смог сдержать умиротворённой улыбки. И пусть его просто повели в ванную, всё равно — выйти из металлической комнаты, ставшей ему тюрьмой, казалось сущим подарком. Его сопровождал профессор Джеральд, но, вопреки ожиданиям Шедоу, не стал при этом мучить его разговорами о том, какое же тот чудовище. Вместо этого они вели приятную, ни к чему не обязывающую беседу, но ровно до того момента, как профессор сказал: — Шедоу, по поводу вчерашнего. Я не хотел говорить это при Марии, но у меня есть к тебе просьба. Ёж поднял голову и посмотрел на Джеральда. Его создатель выглядел отстранённо, но спокойно. В голос же его закралось практически осязаемое напряжение и неуверенность. — В ту ночь, во время атаки ПЗН… Я ясно видел, что ты бежал с нами, Шедоу, — Джеральд впился в ежа серьёзным взглядом. — Ты бежал вместе с нами, потому что хотел спастись. Я видел, как тебе было страшно: за Марию, за меня, за себя. В животе Шедоу разлилось липкое волнение. На задворках его сознания что-то задребезжало — щекотка, которую невозможно было игнорировать. Он не понимал, куда клонит профессор. Тот, тем не менее, продолжал: — В этом я тебя винить не могу. В конце-концов, мы твоя семья, да и сам ты ещё мальчишка. Ты просто бежал, без попыток дать отпор солдатам. Мы почти уже достигли спасательных капсул, как вдруг… ты преобразился. Зуд в голове Шедоу стал сильнее. На ум ему набрасывались какие-то картинки, будто кадры из фильма, из которого он не мог вспомнить ни названия, ни сюжета. — Меня ослепило свечение, что ты исторгал из своего тела. Ты взлетел! И, что удивительнее всего, прилетел ты откуда-то сзади. — Профессор! — воскликнул Шедоу. Он больше не был в силах выдержать невозможность вспомнить что-то очевидное, как ни старался. — Вы хотели меня о чём-то попросить. Профессор посмотрел ему прямо в глаза. — Я хочу, Шедоу, чтобы ты сделал это снова. Мысли Шедоу со скрежетом затормозили. Он тупо уставился на учёного, ожидая непонятно чего: то ли соли шутки, то ли хоть какого-нибудь пояснения. Но ни того, ни другого не последовало. — Что? — только и смог выдавить из себя ёж. — Ты слышал, Шедоу. Попробуй повторить то, что ты сделал тогда. — Я не могу. Я не помню, что тогда произошло. Это было правдой и Шедоу больше нечего было добавить. Профессора такой ответ разочаровал. Но помимо горечи ёж увидел в его глазах… Интерес? Удовлетворение? Откуда эти чувства взялись? — Что ж, Шедоу, тогда, наверное, ты не будешь против, если я и мои ассистенты попробуем помочь тебе вернуться в то состояние? Он сделал лёгкий акцент на слове «помочь» и Шедоу это почему-то совсем не понравилось. Ёж задумался. Ещё вчера профессор обрисовал ему происходящую картину — вся колония считает его, Шедоу, опасным непредсказуемым животным. Его готовы держать взаперти столько, сколько потребуется, и освободится он только если учёные поменяют о своё мнение о нём. Единственным выходом Шедоу казалось быть последовательным: поступать как спокойная, уравновешенная личность, выверенными и логичными поступками всё больше и больше завоёвывая доверие учёных и врачей. Его семья, профессор и Мария, пока тоже смотрят на него с опаской, но ёж был уверен, что это не надолго. Они — его семья, и всегда будут на его стороне… правда? Они будут на его стороне, когда увидят, как сильно он хочет им помочь. Нельзя упускать ни единого шанса. И вот один из них, прямо здесь! Ежу ничего не оставалось, кроме как просто кивнуть. — Хорошо, профессор. Я не против. — Отлично, — улыбнулся Джеральд. — Тогда иди умывайся, а потом примемся за работу. День нам с тобой предстоит долгий…***
Мария сидела на кушетке, едва касаясь пальчиками ног холодного пола. Её любимое голубое платье осталось висеть на вешалке, пока его хозяйка была облачена в светло-зелёную робу пациента, уже мокрую от слёз. — Ты опять вспоминаешь свой сон? — заботливо спросил её доктор Манчез. Мария кивнула, хоть это и не было полностью правдой. Она плакала, потому что болезнь приносила ей всё больше и больше страданий. Она плакала, потому что её брат шептался с кем-то по ночам и мешал ей спать. А ещё она плакала потому, что вот уже две недели не видела Шедоу и не знала, что с ним. По сравнению со всем этим её ночной кошмар был не более чем неприятной мелочью, которая, впрочем, оказалась последней каплей. Ей снилось, что она, Шедоу и дедушка бегут от полчищ солдат ПЗН. Но на этот раз Шедоу не спас их. Не стал серебряным, не взлетел и не унёс их в безопасное место. Вместо этого он бежал вместе с ними, пока в него не выстрелили и он не упал наземь. Тогда Мария закричала. Убили дедушку. И вот она уже стояла на коленях, крича и плача, пока ей самой не прострелили голову. Ей было страшно умирать, но гораздо хуже было потерять Шедоу и дедушку, которых она любила больше всего на свете. После пробуждения она испытала укол вины, что не может сказать о брате того же, но тот, похоже, вовсе не печалился из-за этого — он был так увлечён разговорами с самим собой, что вряд ли замечал хоть что-нибудь вокруг. Но было и то, чего Мария не могла объяснить даже самой себе. Её сердце было не на месте. Вот уже две недели в её груди птицей билась тревога и ужас перед чем-то невыразимо чудовищным, что грозило не ей, а… Шедоу. Дедушка сказал, что с участием её друга в ближайшие недели будут проводиться множество исследований. Каких — не объяснил. Да она бы всё равно ничего не поняла… Но если бы она знала правду о том, что на самом деле творится с Шедоу, ей было бы в тысячу раз хуже. Не так сильно, как самому ежу, потому что боли свирепее и мучительнее, чем испытывал он, не видал никто. Может быть, в одно лишь мгновение, те несчастные, что сгорели или сварились заживо, познали глубину этих страданий. Но они могли спастись, погрузившись в ледяной океан смерти. А Шедоу не мог. Сначала эксперименты над ним были просто неприятными. Сразу после разговора с профессором, ежа увели процедурную, привязали к кушетке (он мог бы с лёгкостью порвать путы, но не захотел отходить от своей цели — заработать доверие). Затем его глаз проткнули иглой, чтобы взять анализ стекловидного тела. Какое-то время он видел им не очень хорошо, но способность к регенерации дала о себе знать — через пару часов всё стало как прежде. На следующий день его облили кислотой. И тогда Шедоу стало больно. Та жидкость была воистину смертоносной, раз из-за неё у Совершенной Формы Жизни слезала кожа. Учёные не дали ему восстановиться. Они всё лили и лили, пока Шедоу не закричал, то ли от боли, то ли от злости, что его просьбы остановиться оставались неуслышанными. Но худшее ждало впереди. Когда Шедоу только начали подвергать неким процедурам, смысла которых он не понял, всё было отлично. Ёж даже испытал толику гордости, мол, вот оно, доказательство того, что он совершенный организм, раз ему было нипочём то, чего все учёные работавшие с ним почему-то сильно боялись. В его душе задребезжала надежда, что стоит ему пройти все испытания без страха и упрёка, так его тут же отпустят. Но эти жалкие искры веры померкли, не оставив после себя никакого следа. С каждым днём ему становилось всё хуже. Боль не отпускала его ни на секунду, наполняя собой каждую клетку его тела. Бывало, он выл от неё, а иногда и плакал, и единственное, чего он хотел, это чтобы кто-нибудь помог ему и сказал, что всё будет хорошо. Но никто этого не сделал. Его неукротимо рвало, (то ли кровью с пищей, то ли внутренними органами — сказать было трудно) и рвотой вымывало зубы. Он исходил кровавым поносом, бился в судорогах, но даже на волосок не приблизился к смерти: его тело регенерировалось, но только лишь для того, чтобы разрушаться дальше. В те минуты он видел в глазах профессора жалость, разочарование и… интерес. Ёж совсем не ожидал последнего. Во сне он нёс бессвязный бред, но, несмотря на это, всё ещё мог слышать происходящее вокруг. Учёные не раз вспоминали неких Грея и Зиверта, но имена эти ни о чём не говорили Шедоу. В конце-концов, всё слилось для него в один монотонный гул. И тогда Шедоу стали посещать мысли, которые он совсем не хотел думать. Сначала они были пугливыми корчащимися очертаниями идей, но затем, всё глубже пробираясь в его сознание, они уже не ослабляли хватки. Эти мысли были жестоки. И по форме, и по содержанию. В обычном состоянии, ёж побрезговал бы даже вникнуть в них, не говоря уже о том, чтобы обдумывать их на полном серьёзе. Но они воспользовались его слабостью, воспользовались его страданиями, и, как бы он ни старался, он не мог отвязаться от них. Они дразнили его, словно школьный хулиган, подкидывая всё новые и новые образы насилия и убийств. В какой-то момент он перестал сопротивляться, рассудив, что рано или поздно эти идеи сами покинут его. Он ошибался. Иногда кто-то кричал. Возможно, это был он. Скорее всего, да, ведь именно в те секунды на Марию накатывал ледяной страх, заставляя её дрожать даже в солярии. Наверное, если бы она узнала всю правду, её сердце бы не выдержало. Может, именно поэтому дедушка держал её в неуютном, но безопасном неведении? Надев своё голубое платье, Мария медленно пошла прочь от кабинета доктора Манчеза, как вдруг услышала громкое: «Айво!» А через секунду мимо неё рыжей ракетой пронёсся брат. Он бежал куда-то в нежилую часть колонии, и не успела она даже опомниться, как позади неё оказался дедушка. Взглянув на него, Мария чуть не ахнула — выражение глубокой скорби и масляные от навернувшихся слёз глаза преображали лицо дедушки в нечто совершенно незнакомое. Сердце Марии обернулось ледяной глыбой. Она хотела было спросить, что случилось, но язык её онемел. Наконец, дедушка произнёс голосом полным печали и боли: — Моя дочь… — ему было заметно трудно говорить, но он себя пересилил. — ПЗН убили родителей Айво.