Хризалида

Фрэнки и Джи валялись на ковре, ели награбленную роскошь и смотрели повтор выпусков на mtv. Звук был на максимуме. От коричных булочек, покоившихся в холодильнике, остались только крошки и слякоть на зубах. В комнате Джерарда пахло цитрусами, прохладным ветром и детством. Дёшево, но классно. Фрэнк не задыхался. С потолка свисал папоротник в горшке, и создавалось впечатление, что над комнатой пушилась вечнозелёная ракита. Комод был весь в царапинах и отпечатках подошв, въевшихся в дерево. Джерард, видимо, нередко вылезал на улицу через окно. Курил, может. На кровати Фрэнк заметил валяющийся плед с лиловыми коровами и смятую кофту в чёрно-оранжевую полоску. Свет с улицы пестрил пасмурными оттенками. Тускло. Квадратный телевизор стоял в углу, на нём заметно лежали упаковки каких-то таблеток и банки сиропа против кашля. Спальня тинейджера с ловцами снов и без единого плаката. Чудно́. Фрэнк приметил в самом углу сломанный значок misfits и стопку комиксов. — Беллвиль, пожалуй, не такой плохой, но скучный, как ни крути. Фрэнк отвлёкся, поёжился. Уточнил: — То есть убийство тебя не радует? Не впечатляет? Вообще ничего? — Не, — Джерард вплёл руку в чистые волосы, разлохматил их. — Я всё исправлю. Ну, прогоню скуку, испорчу пару вещей, всё такое. — А как было в Балтиморе? — Балтимор? Он волшебный. Там вода из-под крана сладкая, как патока или медовуха, а сила гравитации слабее — все люди запрыгивают на крышу с разбега. А какой там мел для школьных досок! На вкус как пенопласт из молочной пены, но им можно кормить детей. — Придурок. Джерард весь задребезжал от смеха, захлёбываясь брусничным соком. По комнате бродила снежная ласка по имени Нежность. Джерард сказал, что хотел енота, но на автомобильном кладбище нашёл лишь её. И сразу влюбился. Ласка неторопливо прошлась по бедру Фрэнка, свалилась и улеглась на лодыжке Джерарда. Пригрелась. Фрэнк сидел плечом к плечу Джерарда и чувствовал, насколько тот тёплый. Невероятно. Понятно, почему к нему липли животные и пауки. Он страшнее батареи. Лучше всех грелок, лучше сладкого чая, лучше пухлого одеяла. — Смотри, этот чувак чем-то похож на стрёмную тыкву, — Джерард стрельнул глазами по экрану. — Чем же? — Своей башкой. Не видишь? Фрэнк присмотрелся. — О, блин-блядь, как это теперь развидеть? — Честно говоря, — вздохнул Джерард, — я так расстроен. Прикинь, я был бы тыквой. Или какой-нибудь принцессой, живущей в лесу. У меня бы сто процентов были красивенькие наряды и бесконечный пунш. Но лучше тыквой. Малюсенькой такой. Рос бы на грядке, и меня бы называли домиком для эльфов! Да-а-а, тыквы — это тема. Правда, они мерзкие на вкус, про тыквенный сок вообще молчу. — Смирись, что ты — всего лишь ты. — А давай покрасим меня в оранжевый? Помолчали. Затем Джерард возмущённо пробормотал: — Нет, ну вот почему если мой брат хочет овсяную кашу, то он ест овсяную кашу, а если я хочу быть тыквой, я остаюсь собой? Фрэнк скомканно, но искренне сказал: — Будет обидно, если человечество потеряет Джерарда Уэя. — Я же не человек уже. Почему ты не видишь? — Пришелец? — Типа того. Охотно верилось. Джерард болтал много и чаще всего о чепухе, но Фрэнк находился под гипнозом его безумной ауры. Речь Джерарда — это то ли месиво бесконечного бреда, то ли истинная мудрость. — Потыкай дальше, уже неинтересно смотреть. — Включить кассету? — Скуби-Ду? Давай, не зря же ты её украл. Тело Джерарда в ежевичных ссадинах, а на запястьях криво выведены слова. Кое-кто никогда не пытался найти блокнот, чтобы записать туда микс очередных идей для комиксов. Про пуленепробиваемое будущее и радиоактивных псов, что-то такое. А тело Фрэнка было ободрано: Джерард бросался в него ветками, якобы изгоняя всяких муми-троллей из его желудка. — Ты веришь в бога? — Нет, — лениво ответил Фрэнк, — я верю в свою маму, в апокалипсис, а ещё себе. Джерард улыбнулся. Фрэнк тоже. Из-за зловещего мультика стало ещё уютнее, мрачнее. Фрэнк будто бы смотрел сквозь мистические или искажённые линзы, чувствуя невероятное тепло чужого бока. Под свитером Джерарда (теперь вещь свисала с изголовья кровати) оказалась широкая футболка. Под обувью — носки с машинками. Мальчишеские, разноцветные. Но несмотря на некоторые красочные вещи, улыбку и бессвязные разговоры, от Джерарда веяло тревогой. Как от бездомной собаки, что ли. Сожрёт же, если не кинешься к ней или от неё. Фрэнк не бежал. В его сердце ютился айсберг, вспарывая брюхо, но убегать не хотелось. — Это ведь Алисия била тебя по щекам той скакалкой? Джерард спросил об этом до ужаса просто, даже от телевизора не отвлёкся. Фрэнк ощутил экстремальный покой. Кивнул: — Ага, это она. Как узнал? — Спросил в первый день. Она похвасталась. — Почему именно у неё? — Не притворяйся, что не понимаешь. Алисия по первому взгляду выглядела сукой, а по ней так скорбят, будто она лечила лейкемию своими пощёчинами и плевками. У неё была мерзкая улыбка. Меня аж тошнило. Фрэнк неосознанно отметил мелочь: Джерард каждый раз безошибочно говорил об Алисии в прошедшем времени. Когда-то он вычитал, что такая речь только у серийных убийц. Забавно. — Многие люди тупые и токсичные. Я — не исключение. Ты, вероятно, тоже. — Ты просто не знаешь Рэя. — Тот кудрявый? У меня хорошая память на лица, и, может, ты прав, — он задумался. — Он выглядит дружелюбным, хотя и немного помешанным на фантастике. А вы обсуждали меня? — Прошлись по тебе сразу, как началась перемена. Джерард стряхнул с лодыжки ласку, заинтересованно уставился на Фрэнка. Упёрся кулаком в щёку, а локтем — в ляжку. — Мне нравится слушать, что обо мне говорят вокруг. Пробуждённая разозлившаяся Нежность завалилась на бедро Фрэнка. Она мягкая. Джерард не моргал и смотрел с какой-то детской радостью. Черничные круги под глазами стали чуть больше, чуть страшнее. Фрэнк не замечал, насколько они глубокие. Что тогда творилось с его желудком и ментальным состоянием? Джерард нетерпеливо затараторил: — Ну, давай уж, выдавай все секреты, раз они обо мне. — Ты голодаешь? Оба замерли. Фрэнк понял, что пробормотал это вслух, и неторопливо провёл по своему нижнему веку, нахмурился: — Тебя тут будто кассетными бомбами забросали. Вены видны. Всё такое… ну, чёрное. Как жимолость. — Я при тебе съел коричную булочку и плитку шоколада. — И? Ты ведь наверняка не ешь в остальное время, да? Джерард то ли смутился, то ли стал раздражённым. Он прижал ноги к животу, положил подбородок на колени. Мрачновато сказал: — Не спрашивай, и я не солгу. Этот ответ показался странным, но Фрэнк быстренько переключился на другую тему: — Ладно, тогда почему ты не спишь? Джерард выдавил вязко, медленно, как зубную пасту с белыми звёздочками: — Мне… снятся кошмары. Много и часто. Я убиваю Майки, я умираю сам. Это больно. Не хочу думать о смерти больше, чем нужно. Фрэнку стало не по себе. Он осторожно пересел поближе, почесал кисть руки. Стал рассматривать русые корни, пробивающиеся через чёрную краску. Хотелось дотронуться. Его волосы выглядели тёплыми, как шерсть около подбрюшья ласки по имени Нежность. Фрэнк прогремел на выдохе: — У тебя что, реально лейкемия? Джерард молниеносно поднял голову. В его глазах — боже, они так похожи на жёлтые стаканчики из пластика, — царапалось искреннее удивление. — С чего ты взял? — Эм, — он поёжился, — вообще-то эту версию предложил Торо. — Торо? — туповато повторил Джерард. — Рэй Торо, мой друг. Ты ведь хотел знать, что о тебе думают. Вот мы и решили, что у тебя классные ботинки и лейкемия. Ещё от тебя очень странно, ну, пахло. Я уж думал, что в твоих рукавах лежат сгнившие котята. — Всё было так плохо? — Да, но вообще-то нет, но… — Я понял, Фрэнк. Сейчас лучше? Он кивнул. Они задавали друг другу дебильные вопросы и получали идиотские ответы. И если это не самая дружеская вещь в мире, то зачем вообще жить? — Не хочу тебя расстраивать, но всё не так прозаично. Я ничем не болею. Ни лейкемией, ни анорексией. Даже ветрянки никогда не было. Джерард растёкся по боку кровати, заломил руки за голову. На подушке валялись миллионы побрякушек и немного одежды, и всё пропитано цитрусами, ветром и детством. Фрэнк и Джерард всё ещё лежали на ковре. Тот не был кудрявым, как, к примеру, палас Фрэнка, но если пощупать — он как ласка. Может, как волосы Джерарда. Может, слегка жёстче. — То есть никакой мистики? — Ну, я всё ещё прелестный пришелец. Фрэнк спросил: — А кто такой Майки? Джерард, до этого крепко жмурившийся, резко разлепил веки. — Чёрт побери, Майки! Это мой брат, он спит внизу, и я должен был разбудить его два часа назад. Джерард вскочил, запутался в разбросанной одежде, принялся бродить по комнате, ворчать, выдумывая оправдание. Фрэнка это забавляло. — Он собирался на свидание. На свидание! Он! Я не должен был так облажаться. Фрэнк, ты идёшь со мной, а если Майки начнёт рычать, мы притворимся мёртвыми. Давай! Поднимайся! Джерард вырубил телевизор, вытащил кассету, неосторожно сложил её в коробочку. И потащил Фрэнка за руку по лестнице. — Что там за Майки такой, что ты так… — Я не боюсь, — тут же прервал Джерард. — Я просто беспокоюсь. В гостиной были задёрнуты шторы. В углу горели, дымясь, благовония. Тяжёлый запах пряностей сдавливал череп, и Фрэнк едва сдержал кашель. Мама любила всякие индийские штуковины. Стоило бы подарить ей пару ароматизированных палочек на зимний праздник. Джерард прокрался к дивану, на котором тихонько поднималось-опускалось клетчатое жёлтое одеяло. Положил ладонь на чью-то лохматую макушку. Стал ерошить. Ласково, но держа дистанцию. — Майки, эй, Майки. Просыпайся. Я забыл позвонить тебе. Подъём, Майки. — А? — Ты спишь слишком долго, понимаешь? Под жёлтым одеялом кто-то протяжно засопел. — Я проспал? — Да, детка, проспал на целых два часа. В голову Джерарда с размаху прилетел пульт и стукнулся об висок. Хрустнуло так, что от пульта отлетела крышка. Как вообще можно было настолько чётко и крепко попасть под таким углом, Фрэнк не понял. Он лишь выдохнул: — Ебать, вау! Как он это сделал? — Фрэнки, — прошипел Джерард, уворачиваясь от летевшего в лицо мобильного, — в этом доме, тем более при детях, мы не ругаемся плохими словами. Майки простонал в подушку: — Бля-я-ядь. Джерард хлестанул по чужому затылку, выцедил: — Что ты там спизданул, засранец? Опять в своём пуховике спишь? Он с трудом отбился от веснушчатых рук Майки, стянул с дивана одеяло, отбросил его в сторону. — Просыпайся и вали завтракать, обедать, или сколько там сейчас этого грёбаного времени! Майки — длинное заспанное чучело. Довольно милое, правда: как русый монстрик на магните. Он вытянул руку, указав на столик. Фрэнк молча подал ему очки, понаблюдал, как тот протирает стёкла о ткань гигантского халата. Чёрт, а Фрэнк думал, что его пуховик — самый бездонный ужас вселенной. Ошибся. С треском. Майки сопливо втянул воздух и скривил губы: — Ты кто? — Фрэнк. — А? А. Я думал, ты не существуешь. У нас осталось молоко? Джерард скрестил руки. Зашипел едва ли не по слогам: — Тебе запрещено материться за то, что ты устроил на днях. Майки почесал макушку, поправил очки. Молча прошёл мимо Джерарда, хромая на одну ногу. Та была вся в бинтах, укусах и царапинах, как если бы в неё кто-то долго и тщательно вгрызался. Фрэнк тактично перестал пялиться. Вовремя. Джерард позвал его, махнув рукой, и они втроём сели за кухонный стол. Здесь тоже были плотно закрыты шторы. Майки дёрнул выключатель, и лампочка, мигнув, ярко загорелась. — Открой форточку, — попросил Джерард. Фрэнк потянул на себя ручку, и белая краска осталась на его пальцах. Круто. Почти как дом с призраками, где всё разваливалось в руках, только почище. И пахло цитрусами. Майки налил себе молоко, Джерард достал пачку сигарет winston. Спросил Фрэнка: — Будешь? — Ага. Майки недовольно посмотрел на них и потащился обратно в гостиную. Напоследок бросил почти беззлобно: — Если будете обсуждать что-то мерзкое, имейте в виду, что я рядом и услышу. — Запихнуть тебя в слив раковины, чтобы ненадолго оглох? — Говорите потише. Я, может, посплю ещё. Диван скрипнул, зажигалка — тоже. Джерард быстренько соорудил пепельницу (ненадежный пакет из-под молока) и уставился на холодильник. Фрэнк покрутил колёсико. — У всех Уэев проблемы со сном? — Майки просто какой-то медведь, он всё спит, спит. А я не могу. Он активирует свои антенны и забирает мою связь со сном. Остались одни ёбаные кошмары. Спасибо, Майки! — А ничего, что мы курим на кухне? — Брось, мама не против. Не то чтобы ей нравится, но она привыкла. Он надеялся, что в ванной комнате есть хороший освежитель воздуха, потому что мама Фрэнка к такому не равнодушна. Отлупит, и всё. А кухня оказалась маленькой, деревянной. На холодильнике большой грудой лежали сигареты и альбомы, около стола блестела миска для Нежности. На стене висели рисунки. Они были перемешаны по годам: рядом с шедеврами и набросками ютились детские каракули. На раковине стояли моющие средства, пирамидки с мылом, тарелки. Бардак. Форточка скрипела, и с неё слетали старые обрывки пепла. Фрэнк слушал гудение телевизора — или это сопел Майки, — и не хотел возвращаться домой до вторника. Джерард вдруг несмело улыбнулся: — Знаешь, у меня лет сто не было гостей, — он стряхнул пепел, выпил немного персиковой газированной воды. — И друзей. Давай летом кататься на роликах, есть мороженое осенью и купаться весной на пруду? Я скину на тебя весь мир, если согласишься. — Думаешь, доживём до весны? — Если не в эту, так в следующую. Я навещу тебя в каком-нибудь из апрелей и позову кататься на велосипеде. Фрэнк достал вторую сигарету. Сейчас Джерард казался ребёнком с чистыми глазами, в которые нельзя вливать абсент и вгонять окурки, как в жёлтые пластмассовые стаканчики. В них хотелось смотреть. Джерард — пакость, прилипшая к спинке кровати. Тихвинская иконка с сигаретой в расклеившейся бледноватой руке. Он спросил, чтобы убедиться в последний раз: — Мир или вечная тоска, Фрэнки? — С тобой всегда мир, Джи.