«а когда-то я бегал по кругу, упирался всё время в углы. и чего я добился тогда? не дождался. каждый знает, что слёзы мои собирают моря».
Фрэнк больше не проснулся. Он оставался спящим, когда вывалился из машины с пробитой головой — прямиком в мамины руки. Он не просыпался в больнице среди майских цветов, друзей и полумёртвой звёздной ночи. Он продолжал молча лежать в гробу. Линда дрожала около столика с кувшином лимонной воды. Тушь вновь окрасила её скулы. Где-то за церковью выл ветер, а туман ластился к стрельчатым окнам. Линда вытерла ресницы рукавом платья. Зажмурилась. Она боялась обернуться. За спиной разлагался Фрэнки, её прелестный мальчик; больше не кровоточащий, но бледный, ужасно бледный. И красивый, с гвоздичным запахом в волосах. — Линда? Она не обернулась и тихонько завыла. За ней стоял Роберт, её бывший муж. О, боже, как же они похожи. Невыносимо. — Линда? — мягко повторил он. — Я слышу. — Мы ждём только тебя. Она махнула рукой, упираясь лбом в шершавую стену. Щёки плавились от нереалистичных, восковых слёз, которых никогда не должно было быть. Только не из-за Фрэнка. Она никогда не плакала, когда плакал он, потому что все проблемы решаемые и некатастрофические. Были. — Мы дадим тебе ещё несколько минут, милая. — Я буду стоять здесь столько, сколько мне нужно. — Знаю, — вздохнул он. Линда приоткрыла глаза и искоса посмотрела на лицо Роберта. Мёртвое. Такое же, как у её мальчика. Или же как у неё самой. Она снова отвернулась и прикусила щёку. — Как мне быть, Роб? Наш сын умер. Я вроде бы живая, а вроде бы не очень. Роберт молчал, и в этом молчании таилась вся горькая мощь, которая была трагичнее криков, разорванного от неверия лица и бессонницы. Линда так не умела. Она рыдала, царапала себе глаза и не могла уснуть. — Я хочу побыть одна. — Хорошо. Но знай, что я с тобой. Линда всё ждала чего-то, прижимаясь к стене и не дыша. В глазах отражалось зарево погоревшей планеты, поэтому она их не открывала. Платье душило глотку. Руки стали холодными, трясущимися, измазанными в туши и блеске для губ. Вены обледенели. Линда жмурилась и дрожала бесконечное количество времени, а потом её запястье пропиталось детскими духами и теплом. Кто-то держал её за руку. Вот так просто. Так нежно и нужно. — Здравствуйте, Линда. Она разлепила ресницы: — Привет, Джи. Джерард Уэй стоял перед ней (будто на расчищенном клиросе) в чернильном свитере, плотно зашнурованных ботинках и джинсах из тёмной материи. Красные волосы кололи глаза. Джерард не улыбался и смотрел прямиком из мельхиорного мира меланхолии и жутковатых мультиков. От него тоже исходила искристая, звериная боль. — Я уж думала, что ты не придёшь. Джерард удивился: — Почему? — Потому что даже я не знаю, зачем пришла. Это прозвучало грубо и отвратительно, но Линде было плевать. Она чувствовала, как сходила с ума среди церковных стен и ладана, около гроба и родственников, рядом с Робертом и мёртвым Фрэнком. — Вы храбрая. — Я? — с терпким весельем спросила она, путаясь в Джерарде; ей казалось, что она смотрит на ребёнка с душой агнца. — Я всего лишь не могу его бросить. Она оторвалась от стены, пошатнулась. Джерард смотрел на неё чудесными яблочно-жёлтыми глазами. Такое чувство, что в его голове гнездился какой-то секрет. Тайна, которая никогда бы не понравилась Линде. Мистическая или преступная. — Каким был Фрэнк? — с трудом спросила Линда. — Лучше всех, — с лёгкостью ответил Джерард. Она впервые улыбнулась. Она знала, что он так скажет. Рэй, Пит, Боб, Джерард. Неизменная компания, развалившаяся на скамейках впритык к Фрэнку. Опухшие, растерянные. Неживые. Все видели одно и то же. Мальчика, который выглядел так, будто вот-вот готов запрыгнуть на алтарь, чтобы подраться с миром и закричать: «Я Фрэнк Айеро. Любите, блять, теперь меня». Линда аккуратно подыхала где-то рядом. Похороны продолжали разъедать её сердце. — Хотите зайти к нам? — спросила Линда у Рэя, Пита, Боба и Джерарда, когда Фрэнк остался под землёй. Они не смели отказаться. Все необычайно трезвые и никакущие. Дом был переполнен лицами. Везде скулили бьющиеся друг о друга кружки, и кто-то зажёг ароматические палочки. Пит и Боб напряжённо сидели на диване, Рэй ходил по гостиной, сталкиваясь с людьми и рассматривая фотографии. Линда поискала глазами Джерарда и сразу же поняла, где он был. — Рэй, ты ведь знаешь, где чай? Берите любой. Там есть черёмуховое печенье. Когда Линда поднималась по лестнице, она мельком заметила, что Рэй, Пит и Боб чем попало вытирали мокрые щёки. Живые, причудливые дети. В спальне Фрэнка было прохладно. Здесь всё ещё звучал его смех. Кот лежал на его футболках, телевизор стоял на ковре, а на его верхушке громоздились кассеты и медиаторы. Беспорядок в комнате вызывал привычное раздражение. Линде это понравилось. Джерард сидел на кровати и тихонько разглядывал гитару с наклейкой «pansy». — Хочешь забрать? — Да, — он даже не вздрогнул. Линда молча опустилась рядом и тоже уставилась на блестящую наклейку. Она не умела играть. Фрэнк хотел её научить, но всё из раза в раз заканчивалось взаимным бешенством. Джерард заметил: — Его подушка вкусно пахнет. Ментолом. — Её уж я точно не отдам. Джерард почему-то усмехнулся, Линда — тоже. Они просидели так около тридцати минут, а потом Линда осталась одна. В сиреневой пижаме, с мокрыми волосами. Она всё так же костенела на кровати Фрэнка, пока из его телевизора был слышен гул кассеты Скуби-Ду. Майские жуки облепили окно. Затем август облизывал засохший сад. И осень кровоточила под порогом. А холод января заметал хвостом следы присутствия Фрэнка в жизни Линды. Здесь, в доме, где было тихо и темно, Линда осторожно нарезала вегетарианский салат под музыку Дэвида Боуи и боролась с паническими атаками, когда Фрэнк всё-таки проснулся.***
Он не дышал. В его животе появился волк, и волк этот был новорождённым, голодным, заколдованным. И злым. Чудовищно злым. Фрэнк словно был нафарширован гвоздями, пережёван раз двести, но с дистиллированным кишечником и перегнившим ртом. Он не мог пошевелиться. Это было странное ощущение, странное и неизведанное. В разбухшей голове слиплись липучки, поэтому в висках нещадно кололось и клокотало. Невозможно было дышать, думать и двигаться. Жить. Язык разлохматился и закровоточил. Почему-то. — Слышишь меня? Запах пролитых духов и яблок резал рецепторы, а гвозди в желудке всё ещё трепетали. — Пора окончательно просыпаться. — Я не хочу, — против воли и физических возможностей (рот ведь перегнил, и язык был растрёпан) сказал Фрэнк. — Ты слишком долго спишь. — Что? Веки казались сшитыми между собой, и всё же ему удалось открыть глаза. Он был в комнате Джерарда, а в углу блестела его гитара. Почему-то. Зелень лезла в глаза, оттачивала бледноватую кожу. В воздухе пахло цитрусами, прохладным ветром и детством, а с кровати свисал плед с лиловыми коровами. Но что-то не так. — Только не паникуй. — Что? — вяло повторил Фрэнк. Джерард сидел на окне, разламывая в пальцах упаковку сигарет. У него были экстремально чёрные волосы и совсем немного торчащих белоснежных прядей. На ногах — чёрно-красные носки. На окно налип пушистый слой снега. Почему-то. Всё кругом стало поблекшим, зимним, холодным, каким-то иным. Особенно Джерард. Истощённый и одичавший. Казалось, что прошло слишком много времени после последнего глотка алкогольного пунша (или поцелуя) на выпускном. Или не казалось. Фрэнк был идиотом, который не хотел верить в первую мысль, расколовшую его покой. Но он поверил и спустя секунду был уничтожен. — Я умер? — бездыханно спросил он. Лейкозник, тачка, стена школы, капельница, палата. Больше он ничего не помнил. Джерард вздохнул и осторожно приютился у израненного тела Фрэнка. В комнате пахло чаем, апельсиновым мармеладом и железками. Гарью. Иногда Фрэнку на полном серьёзе казалось, что его будни — это начало ужастика с netflix, где всё сумбурно и ничего не понятно. Или не казалось. Фрэнк мысленно раскладывал всё по шкатулкам и разлагался сам. Он теперь мёртв для всех. Боже, он не мог поверить, что был отнят от всего, что он разбился, что мама купила ему гроб. Он теперь как мертвечина с отрезанной памятью и прокисшими белками глаз. Субпродукт. В кости, размазанные в порошок, бились молнии и крик: «Я труп, я умер, я был захоронен». — Зачем ты обратил меня? Фрэнк спросил это беззлобно, отрешённо, но вопрос отрикошетил в Джерарда со свирепой отдачей. Стало ещё страшнее. В воспоминаниях что-то проклёвывалось, что-то катастрофическое и мрачное. Джерард грустно улыбнулся: — Это был не я, Фрэнк. В воспалившийся мозг стукнулась ипохондрия. — Майки, — без труда понял он. В Беллвиль не вернутся двое — Фрэнк, которого все знали, и Майки, о котором не слышал никто. — Что ты натворил, Джи? Джерард лёг рядом, положил голову на разрыхлённое, временно гниющее плечо Фрэнка (грёбаные бонусы вампиризма). Замолчали. Вместе они были квинтэссенцией скорби, травм и полного абсурда. Два мальчика-дилетанта с тихими сердцами и призрачными руками. Джерарду не хватило времени, чтобы вытащить Фрэнка из смерти, но хватило духу, чтобы позволить сделать из него саму смерть. Или её подобие. — Майки не хотел жить, — просто сказал он, уткнувшись в холодную щёку Фрэнка. — За столько лет я не сумел его переубедить. Я максимально хреновый образец для подражания, потому что и сам не был в восторге от жизни. До встречи с тобой. Фрэнк закрыл глаза. Майки бессовестно исчез. Он укусил Фрэнка, он запросто обменял своё существование на его бессмертие. Ненормальное, сверхъестественное решение. Кощунственный альтруизм. Фрэнк чувствовал себя смертником, который вдохнул в себя пару тонн инсектицидов. А Джерард вдруг тихо сказал: — Я рад наконец-то тебя видеть. Сказал то ли как проклятье, то ли как молитву. «Сколько же времени ты провёл в одиночестве?» — подумал Фрэнк; то ли ужаснулся, то ли разозлился. Джерард хотел отдать ему всё на свете, и это чувствовалось так явно, что становилось больно. Фрэнк протянул руку. Джерард аккуратно погладил её, сжимая, давая хорошенько проплакаться. Они не знали, переживут ли эту зиму без психотропных препаратов и кошмаров во сне и наяву. Фрэнк не выживет в тишине. Он весь в безбожных стигматах, зарытый в неверие и ужас, вспоротый от уха до уха, от края до края. Подумать только, как всё изменилось. С похорон прошло полгода, и все полгода Фрэнк провёл под землёй: заражённый, голодный, с волчьей жестокостью. Он бы поубивал всех. Его руки до сих пор хранили на себе шрамы от попыток вырваться из гроба и навредить Джерарду, когда тот его раскопал. Всё тело украшено занозами и порезами. Фрэнк не мог вернуться к маме спустя столько месяцев. Не мог прийти к ней таким. Ему было дозволено лишь навестить свою могилу, засыпанную снегом, посидеть немножко в комнате, которая когда-то принадлежала ему, и увидеть маму через окно прачечной или дома. — О чём думаешь? Фрэнк сквозь тревогу и вопиющую грусть рассмеялся (почему-то): — Я, блять, вегетарианец, какой из меня вампир? Фрэнк посмотрел на Джерарда, который безостановочно разглядывал его в ответ; сколько же он пробыл наедине со случившимся? С мая и до января. Элли могла лишь снабжать его донорской кровью. И в Тибет или Техас она не собиралась. — Не засыпай, Фрэнк. — Думаешь, я смогу? — А я вот устал, — признался Джерард, беспрепятственно прикасаясь к щеке Фрэнка. Два мальчика-дилетанта, навечно оставшиеся на пастбище боли. Они лежали под опухшим папоротником, держась за руки и думая о своём. Мама похоронила Фрэнка. Торо, Пит и Боб носили на его могилу цветы, банки пива и сигареты. В школе ему поставили ёбаный вечный алтарь. Отныне и навеки он потерян для этих людей, для этой жизни, для этой погоревшей планеты, которая поблёскивала заревом. Остался только Джерард, который говорил: «Этот мир — сгоревший дотла замок, но он стал не кладбищем, а горой». И Фрэнк когда-нибудь на неё вскарабкается, хотя перед этим сполна обожжётся остатками углей и искр. И оттуда, с высоты мерцающего холма, он прозреет. Потому что он перестанет мучить и мучиться. Потому что увидит вселенную шире. Потому что через сотню лет не останется ни одного человека, которого можно увидеть вживую. Потому что он заметит, как за сгоревшим костяком замка протянет угольную руку Джерард, и больше не будет самоуничтожаться. Когда-нибудь. Не сейчас. — Мир или прошлое, Фрэнк Айеро? — С тобой всегда мир, Джерард Уэй. «Впрочем, можешь забрать его».