Хризалида

«и мир такой печальный и немыслимо хрустальный. и гортанный! и картонный! и бездонный! и бездомный!»

Самый яркий техасский звездопад посыпался на день рождения мальчика, когда-то бывшего Фрэнком Айеро. Сюрприз отжившего мира. Хризалидовые, эмалированные и прозрачные звёзды напоминали пузыри. Их, наверное, пускал Джерард. Он сидел на капоте машины, болтал ногой, тяжеловооружённой чёрно-красным носком, и тыкал соломинкой из-под газировки в небо. Это сто процентов он. Кто же ещё? Клёвый звездопад — его изобретение, бесспорно. Кроссовки валялись в траве вместе с футболками, а по рукам летали светлячки. Пахло ду́хами и детским мылом johnson's baby. Фрэнк ковырял корочку на подбородке под щебетание Джерарда: — Я пытался считать, но, кажется, пропустил сотню звёзд. — Слабый из тебя звездочёт. — Зато я всегда придумываю хорошие прозвища для звёзд, — улыбнулся он, разговаривая с внутренностями неба, как с живыми: — Это Грета Ото. Там — Махаон. Данаида. Вон там маленькие сёстры: Крапивница и Репейница. А Грета Ото, жуткая любительница кислых мармеладок, задолжала мне объятия. Фрэнк брызнул смехом и прижался к плечу Джерарда, который в ответ плевался усмешкой. Они сидели на капоте, надувались ветром, наблюдали за бабочками-звёздами и тихонько готовились к своему перелёту. Джерард, казавшийся выцветшей веточкой в сумерках, спросил: — Готов к большому возвращению домой? — Ага, — солгал Фрэнк. — Вызови следующий звездопад на том лесном кладбище, где много разноцветных камней. Пожалуйста. — Замётано.         Вампир из Фрэнка вылез каким-то неправильным боком. Нерасторопный, необъятный и жутко втрескавшийся в мармеладную кислятину и грозу. По средам он всегда выблёвывал останки еды, по воскресеньям нажирался за троих, по вторникам либо мучился, либо влюблялся в жизнь. Ему сложно. Ему непонятно. Ему страшно. Джерард теперь казался настоящим храбрецом, пережившим скопище желаний о смерти. Самое кошмарное в вампиризме — неотвратимость. Словно раковая опухоль или кассета с похоронами, вшитая в глаза и поставленная злой рукой на повтор. Фрэнк не старел, и это пугало. Фрэнк победил извечную болезненную микрофлору, и это пугало. Фрэнк забывал маму, друзей, папу, и это пугало. Он сам теперь как пу́гало в чернильном свитере и на гниющей палке. — Нас не узнают? — спросил Фрэнк. — Фрэнки, — виновато начал он. — Нет. Пойдём за соком, чипсами и сигаретами. Что любила Линда? Отлично. Читос, сок, Лаки Страйк и Баунти. Вперёд! Почти как: прошло реально много лет; все взрослые умерли или разъехались по психушкам; мы не были такими уж известными; нечего бояться; всего лишь купим немножко еды там, где работал Боб. Почти как: не плачь. Они шагали в дождевиках под ливнем, пиная лужи резиновыми сапогами. Джерард казался взрослее из-за коротко остриженных белых волос, скрытых капюшоном. Фрэнк был Фрэнком. Не Айеро. В Беллвиле, в супермаркете food lion, Фрэнк встретил кудрявую дочь Торо (Рэя Торо, который обожал истории о пришельцах и никогда не задумывался об отношениях) и захотел покончить с собой. В Беллвиле, на могиле Хелены, Джерард уселся на надгробие (мокрое надгробие, повидавшее не так уж много людей) и рассказал бабушке миллион весёлых рассказов. В Беллвиле, в хвойном лесу-кладбище, они нашли старый приют (приют, представляющий из себя ствол дерева в окружении цветных шариков и камней) и просидели в обнимку, безудержно рыдая. «Я всё равно никогда не устану от мистики», — сам себе поклялся Фрэнк. Заметил, размазывая слёзы рукавом дождевика: — Хреновая идея была. — Отличная, — всхлипнул Джерард. — Я из-за тебя расплакался вообще-то. — Ага, ну, так я и поверил. Они маленько подрались, а потом Фрэнк вскарабкался на ель и стал пружинить с одного дерева на другое. Бонус жизни мертвеца. Фрэнк бегал по крышам, лазил по столбам, носился по ёлкам, вытягивая руки к дождю и безмолвно крича. Звёзд не видно. Видно прошлое. Чётко, как через волшебные линзы. Подростковое ребячество, происходившее в кукурузных полях и на качелях, беспрепятственно заезжало под мозжечок. «Вспоминайте меня. Любите, блять, меня. Даже такого». — Смотри, школа, — прозвенел голос из сокровищницы где-то позади. Они соскочили с черепицы коттеджа прямиком перед чёрным входом в школу. Безрассудно, глупо, нелепо, нужно. До звонка несколько минут. Фрэнк заскрипел резиновыми сапогами, направляясь внутрь, и Джерард бездумно пошёл следом. Здесь они курили шоколадные сигареты, сидели в кабинетах под пухлыми папоротниками и пополняли коллекции синяков. Здесь они сдружились. Здесь же и целовались, как умалишённые. — Я не помню имён учителей, — медленно признался Фрэнк. — Я был отличником? — Ты был лучше всех. Они смахивали на старшеклассников, поэтому на них не обращали внимания. Два дождевика: жёлтый и красный. Пятнышки на древней репутации школы. Почти стёрлись. Фрэнк разглядывал украшения в преддверии ноября, борясь с желанием распинать картонного монстра, и болтался от пустого кабинета к расписанию занятий. Он искал свой шкафчик. И нашёл. Никто так и не отцепил от дверцы наклейки, истлевшие со временем, и не счистил с уголков жевательные резинки, оставленные мальчиком по имени Фрэнки, мать его, Айеро. Как тупо. Или это не он клеил? Он уже не помнил. — Не смотри, — вздохнул Джерард, и Фрэнк мгновенно повернулся к нему. Ёбаные вечные алтари. Алисия, первородная королева, Джамия, девочка-неформалка, и Фрэнк. Дилетант. Мертвечина. Как уныло это выглядело. Фрэнк смотрел на свою фотографию, Джерард смотрел на него, и им обоим захотелось смеяться. — Эта фотка ужасна, — заметил Джерард и надул щёки, в которых скопился техасский ветер. — Это ты на Хэллоуин? — На день рождения. Фрэнк треснул кулаком по одному из шкафчиков, вытащил маркер и подрисовал себе щетину, а Джерард добавил несколько пентаграмм и замазал глазницы. Они по-дурацки рассмеялись и слиняли со школы со звонком. Майки был закопан глубоко около озера за лесом. Без креста. Ориентир: память Джи. Фрэнк разгадал его без труда. Майки любил молоко, поэтому его тело ютилось в уютном молочно-ромашковом поле рядом с водой, чтобы он мог искупаться. Если по планете расхаживали вампиры, возможно, призраки тоже хотели иногда погулять. Джерард больше не плакал. Но, господи, как же он соскучился. — Хреновая идея была, согласен, — сказал он, заваливаясь в мокрое поле. Фрэнк молчаливо лёг рядом. Всё, что им оставалось, это тихо поддерживать друг друга. — Может, мы сможем переплыть море, найти остров и превратиться в вегетарианцев? — спросил Фрэнк, прикасаясь локтем к локтю Джерарда. — Будем есть моллюсков и пить древесный сок. По сути, это ведь кровь деревьев. — Будет круто, — хрипнул Джерард. — Но я не выживу без телесериалов и мыльных опер. Ромашковое поле (примятое и словно заплаканное, но это только дождь) осталось пустовать. Нужно лишь навестить последнего человека и распрощаться с этим местом, которое вот-вот изменится и исчезнет. Фрэнк потерял Линду, когда ему пришлось учиться заново жить. Наверное, она уехала в Нью-Йорк, чтобы раствориться в суете. Она всегда об этом мечтала. Их старый дом похорошел. Фрэнк разглядывал окна и чувствовал, как в сердце что-то начинает стучать. Глупости. Джерард говорил, что это призраки и пикси щекочут его рёбра, поэтому так кажется. — Пойдём, — сказал Фрэнк, не сдвинувшись с места. — Пойдём, — ответил Джерард, не шелохнувшись. Фрэнк окаменел. Он умер, он потерялся, он гнил. Как он смел заявляться туда в таком виде? Пугало на палке, ничего больше. Джерард смотрел на него, и Фрэнк видел в нём того мальчика, с которым изначально познакомился: ненормальный, тёплый, пропитанный несчастьем и детскими духами. Они столько прошли. Они не должны бояться. Больше — нет. Никого и никогда. Фрэнк пробрался внутрь через своё окно и мягко опустился на ковёр. Не тот, который обожал Джерард. Этот был новым, чистым, гладким. Здесь жил кто-то, очень не похожий на Фрэнка. Возможно, девочка, возможно, изменившаяся мама. Он знал, что она давно вернулась — магическая чуйка. — Я думал об Африке, — прошептал Джерард, без удовлетворения шагая по ковру. — Жирафы, солнце, жуки-носороги. Готов отказаться от мелодрам, если ты будешь мне петь грустные песни перед сном. — Замётано. Они медленно спускались по лестнице, когда Фрэнк по-настоящему ожил, по-мальчишески покарябал затылок и по-детски улыбнулся: — Привет, мам. Линда сидела около камина в пушистом халате с божьими коровками, скрестив ноги и расчёсывая волосы. Худая. Старая. Седая. Старая. Красивая. Очень-очень-очень старая. — Привет, Фрэнки, — ласково сказала мама, отложила расчёску и разрыдалась. Линда казалась ему такой далёкой. Она уткнулась в ладони, не решаясь — боясь — посмотреть на него. Фрэнк аккуратно подошёл, сел на коленки за её спиной и некрепко обвил маму руками. Он задолжал объятия. Он знал это. — Я тебя люблю, — шептал Фрэнк. — И я тебя, — плакала мама. Она нащупала его ладонь, мельком посмотрела на его лицо и рассмеялась сквозь слёзы так счастливо и безболезненно, что Фрэнк ослеп. Мама отвернулась, зажмурилась, вновь оглядела его. — Ты не изменился. — Ты тоже, — дрогнул он. — Я собираюсь в Африку, прикинь. Буду есть бананы и пить кокосовое молоко. Хочу приручить гепарда. О, я принёс тебе шоколадку. И я не один. Не беспокойся за меня, хорошо? — Хорошо. — Мне пора, мам. Я больше не облажаюсь. Обещаю. И чудесный дом (пропитанный порошками и воспоминаниями) остался пустовать, потому что Линда свернулась около камина под пледом, которым её укрыл Джерард, и тихонько умерла. Фрэнк и Джерард тащились в скрипучих дождевиках и резиновых сапогах по крышам. Они бежали за ветром, как хвосты, обгоняли мирские заботы, наступали друг другу на пятки и прятались от ненужных мыслей. Они не гнались за прошлыми версиями себя. Они держались за руки под беззвёздным небом в ожидании рассвета. И печально перерождались.