Heaven Sent

Через девять месяцев после первого визита Шоё в обитель Центуриона, на повестке дня вновь оказалось торжество. Казалось, в особняке постоянно проводились какие-то пирушки да междусобойчики, но они и в подмётки не годились грандиозному приёму, проводившемуся в ту судьбоносную ночь, когда Шоё внезапно для самого себя оказался на пороге роскошного поместья. Однако это торжество отнюдь не планировало уступать ранее проведённым. На протяжении нескольких месяцев после того, как Кагеяме доставили послание Императора, до Шоё не раз доходили слухи о новом походе римской армии. Вести в основном касались политики, а поэтому были мало интересны юноше, но новость о празднике смогла привлечь его внимание. Кагеяма, чьё присутствие в качестве добродушного хозяина было обязательно, лишь отмахнулся: — Обычная практика. Так мы отмечаем начало и конец военных кампаний. — А что тогда буду делать я? — спросил Шоё, когда Кагеяма оповестил его о вечеринке, запланированной на начало недели (следует отметить, что новость прозвучала довольно внезапно — во время их обыденной неторопливой прогулки по разросшимся зелёным садам). Кагеяма остановился. — Ты составишь мне компанию. Шоё удивлённо уставился на Центуриона. — Я… А мне можно? — Почему нет? — Кагеяма нахмурился, пристально рассматривая открытое лицо юноши. — Ты не хочешь? — Хочу! — поспешно воскликнул Шоё. Он ничего не желал сильнее, чем быть рядом с Кагеямой во время такого важного, торжественного мероприятия. Но в этом и заключалась вся проблема: не было ни единого шанса, что его присутствие рядом с Центурионом останется незамеченным. Зрелище действительно было бы странным: простой мальчишка из храма типа него восседает рядом с одним из величайших легионеров императорской армии. Но Шоё от своего решения не отказался, и лицо Кагеямы разгладилось: недоумение и беспокойство сменились привычной уверенностью. Хината улыбнулся. Если единственная забота Центуриона — это страх, что Шоё откажется сопровождать его на празднике, то ему самому уж точно не стоит забивать себе голову. — Там будет еда, верно? — бодро спросил он. — Конечно, — ответил Кагеяма с такой серьёзностью, будто вопрос действительно требовал ответа. — Я обязательно оповещу слуг о твоих любимых блюдах. Шоё радостно бросился к нему, и Кагеяма с готовностью прижал его к груди. Хината поднял голову, чтобы посмотреть в синие глаза, и уткнулся острым подбородком в грудь — Центурион вздрогнул, но хватку не ослабил. — Ты помнишь те маленькие пышные хлебные булочки со… — … со свининой. Да, помню, — фыркнул Кагеяма. — Ты не затыкаешься о них. Кроме того, мне тоже нравятся. — Ох, так ты запомнил только поэтому, да? — с лукавой улыбкой подколол Шоё, а затем громко вскрикнул — Кагеяма резко поднял его в воздух, перекидывая через плечо. — Тебе понадобится одежда для особого случая… — задумчиво протянул Центурион, с лёгкостью игнорируя недовольное ворчание юноши. — У меня уже есть одежда! — запротестовал Шоё. — Эта будет особенной, — непреклонно произнёс Кагеяма, решительно похлопав его по заднице. — Поймёшь, когда увидишь. И в день вечеринки Шоё обнаружил, что, как и всегда, Кагеяма был исключительно честен с ним. Ранним вечером трое слуг сопроводили Шоё в купальни: добрую половину часа он расслаблялся в приятно тёплой воде, пока они нежно тёрли его кожу ароматной экзотической солью, а когда та стала достаточно гладкой и мягкой — массажировали от шеи и до пят пряными маслами. И после водных процедур всё тело Шоё блистало, словно он действительно был посланником с божественного Олимпа. Поданная слугами одежда определённо была под стать торжеству: корпус Шоё был полностью обнажён, а ниже тонкая ткань окручивалась вокруг его пояса, оставляя ноги открытыми — румяные и мягкие бёдра призывно сияли в свете тусклых факелов. И с головы до пят Шоё был обвешан золотом и драгоценными камнями: уже привычные ему браслеты сопровождались кольцами, подвесками, обручами — они приятно тяготили конечности и тихо позвякивали при движении. Баснословно дорогие украшения на бёдрах щекотали распаренную кожу тонкими кисточками с металлической головкой — прохлада вызывала трепетную стайку мурашек на чувствительной плоти. И, конечно, жемчуг. Идеально круглые бусины хоть и сияли не так ярко, как острые края рубинов, сапфиров, аметистов, изумрудов и огромных, идеально выточенных бриллиантов, но нравились капризному сердцу Шоё больше всех. В отличие от остальных драгоценностей жемчужины имели природное происхождение: как пояснил Кагеяма, их сделали морские обитатели, и уже только это было удивительно само по себе! И когда Шоё подносил бусины к свету, они переливались не одним цветом, как остальные, а целым множеством тонких, приглушённых и изысканных оттенков. И да, Шоё уже отлично знал, что больше всего ему нравится жемчуг, когда он согрет в крупных ладонях Кагеямы и покрыт маслом. Когда он перекатывается по широко расставленным бёдрам. Когда Кагеяма массажирует драгоценными камнями основание его пульсирующего члена, а затем медленно вставляет одну бусину за другой внутрь, пока Шоё содрогается на тёмных простынях и молит о большем. Но в этот раз слуги закрепили длинную нить идеально круглых жемчужин вокруг талии, и Шоё осторожно пробежался пальцами по украшению, чувствуя, как тело опаляет жаром воспоминаний. Наряд выбирал Кагеяма, и, конечно, он наверняка предугадывал его реакцию. Хихикнув, Шоё закусил губу. Вот сволочь. Завершающим штрихом его образа стал тонкий обруч из цельного золота с замысловатым узлом, расположившимся прямо над бровями Шоё — золотая кисточка тёрлась о юный лоб. Хината поднял руки, медленно обводя форму украшения. В преддверии праздничного дня нервозность так и угрожала охватить его целиком: он размышлял о последствиях его присутствия рядом с Кагеямой на вечеринке, о том, что его выставят на показ другим гостям, словно неподготовленного гладиатора кидают на милость разъярённым львам. Но вот он стоит здесь, в шикарном наряде, украшенный золотом и драгоценностями, и знает, что всё это выбрал для него Кагеяма, желая продемонстрировать всему миру, насколько много значит для него Шоё… Хината глубоко вдохнул и выдохнул. — Я готов, — сказал он слугам, сопровождающим его. Праздник охватил весь особняк, но наиболее достопочтенные гости собрались в главном зале рядом с садами — в том самом, где Шоё впервые встретил Кагеяму. Однако этой ночью атмосфера разительно отличалась: вместо таинственного сумрака — ярко пылающие факелы, вместо тишины и шелеста — громкие мелодии и праздничные возгласы. Профессиональный ансамбль наполнял комнату танцевальной музыкой, и знатные гости — отмеченные Императором патриции, сенаторы, высокопоставленные легионеры, богатейшие бизнесмены — с готовностью общались друг с другом, наслаждаясь вечеринкой. Но, как и в первую ночь, Кагеяма восседал на помосте в центре комнаты, выглядя абсолютно отрешённым. Он тоже приоделся к празднику: насыщенная бордовая тога замысловатыми складками опадала по плечам и груди, струилась, словно красное вино, рассматриваемое через тонкий хрусталь бокала. И даже без доспехов Кагеяма выглядел как настоящий воин — могущественный и гордый, потонувший в алом. Все взгляды гостей были приклеены к нему, прямо как взгляды солдат на войне. Центурион с лёгкостью захватывал чужое внимание, но при этом сам оставался неприкасаем. Но стоило Шоё вступить в комнату, как спокойствие праздника пошатнулось: внимание сдвинулось, и гости обратили взоры к нему. На секунду Хината замялся на пороге, не зная, куда ему стоит пройти. Он поднял голову. Кагеяма от своих подданных не отставал — его взгляд был прикован к Шоё и, словно спасительный луч света во тьме, именно он повёл его через толпу к помосту, где юноша остановился, почтительно кланяясь. — Шоё, — достаточно тихо произнёс Кагеяма: через громкую музыку и стоящий гам только Хината мог слышать его. — Позволь мне увидеть твоё лицо. Шоё поднял глаза — Кагеяма уже тянулся к нему. Но вместо твёрдой хватки на подбородке Центурион наклонился ещё дальше, нежно сжимая его пальцы и заставляя Шоё выпрямиться. По тыльной стороне ладони скользнули мягкие губы. — Ох… — выдохнул Шоё, благоговейно прикрывая глаза. Он точно не ожидал такого от Кагеямы — слишком открытое проявление преданности, когда вокруг все эти… люди. — Господин? Кагеяма лишь бросил на него красноречивый взгляд из-под тёмных ресниц и промурлыкал прямо в ладонь: — Садись со мной. Шоё кивнул. Тобио так и продолжал держать его за руку, пока он преодолевал ступеньки, а затем устраивался на кушетке сбоку от Центуриона. Гости торжества, казалось, вернулись к своим развлечениям — громким разговорам и пьянящему вину, но Шоё кожей чувствовал частые короткие взгляды в их сторону. И ему было плевать. Сам он не мог отвести взора от Кагеямы, хоть и надеялся скрыть своё изумление в рассматривании бесконечного парада дорогих блюд, напитков, богато одетых людей, подходивших к помосту. Шоё казалось, что он преуспел в своей хитрости, но на войне есть лишь один победитель: — Ты пялишься на меня. Шоё моргнул. Кагеяма бросил на него быстрый взгляд, прежде чем вновь уставиться на толпу. На спокойном лице мелькнула ухмылка: он смог подловить юношу, заметив его удивлённое выражение лица. Смущённый, Шоё спешно потряс головой. — Не пялюсь! — воскликнул он. — Я… просто… у тебя еда на лице, ты выглядишь глупо… — Это не так, — с раздражающей самоуверенностью произнёс Центурион. — Ты не можешь отвести от меня глаз. Побеждённый и пристыженный, Шоё отвернулся. Он целую долгую секунду разглядывал стену, прежде чем пробормотать: — Выглядишь хорошо. — Что? — переспросил Кагеяма. — Прости, мой праздник слишком шумный, я не слышу тебя… Он удивлённо выдохнул, когда Шоё резко повернулся обратно, схватился за переднюю часть чрезмерно дорогой тоги так неуважительно, словно та была одеждой бедняков, и, застав Кагеяму врасплох, притянул его на уровень своего роста. — Ты выглядишь хорошо в этом, — тихий шёпот вливался в ухо Кагеямы. — Но я бы предпочёл, чтобы ты снял её. Для меня. Шоё отстранился, чтобы посмотреть на лицо Центуриона: глаза Кагеямы вспыхнули. Внезапное острое возбуждение смешивалось в них с не менее разогревающим азартом соревнования, но прежде, чем он успел что-то сказать — его окликнули, и Шоё спешно отпустил бордовую тогу. Он резко выпрямился, вспоминая, где они находятся, а Кагеяме потребовалось довольно много времени, чтобы просто отодвинуться от него, и ещё больше — чтобы перестать напряжённо пялиться. Их потревожил сенатор, и Кагеяма натянул на себя такое раздражённое и скучающее выражение лица, что, казалось, побил собственные рекорды. Он даже не пытался сфокусироваться на подошедшем, всё его внимание неоднократно возвращалось обратно к Шоё, его взгляд — постоянно перебегал на довольное веснушчатое лицо, на стройные бёдра и обнажённые ноги. А Шоё… Шоё практически видел, что именно творилось в мыслях Центуриона, практически чувствовал его медленные ласковые прикосновения — многократные взгляды были более чем красноречивыми. И Хината, залившись румянцем, позволил себе представить губы Кагеямы во всех тех местах, которые то и дело услаждал синеглазый взор. Он так увлёкся ощутимым напряжением в чужом взгляде, что не заметил, как к нему обратились — понял это только по хитрой усмешке любимых губ. Шоё моргнул, успевая поймать концовку вопроса. — … надлежаще развлекаете Тобио? Запоздало Шоё повернул голову, рассматривая сенатора, который по каким-то непонятным причинам внезапно заинтересовался им. Ахнув, Хината задумался, как лучше выйти из ситуации: стоит ли честно признаться, что он не услышал вопроса? Сенатор посмотрел на Центуриона. — Он немного… медлительный? — Да, — с ещё более широкой усмешкой согласился Кагеяма, и Шоё едва поборол желание накричать на него (он бы так и сделал, будь они в помещении только вдвоём). — Шоё, сенатор спросил, развлекаешь ли ты меня должным образом. Так развлекаешь? Шоё смерил его холодным взглядом, а затем хмыкнул, возвращая Кагеяме усмешку. Мужчина вопросительно дёрнул бровью. — Надеюсь на это, — бодро произнёс Шоё. — Однажды я даже победил его в беге! Не так ли, Господин? — он тут же пожалел о своей наглости: Кагеяма, протянув руку, крепко сжал рыжую макушку. — С какого это момента, — угрожающе начал Центурион, — ты начал считать, что все твои попытки можно считать победой? — Ой, ой, ой, мой обруч… Сенатор усмехнулся. — Он такой энергичный. Прям как ты, Тобио. Думаю, ты ещё не скоро устанешь от него? Шоё замер. Вцепившиеся в руки Кагеямы пальцы обмякли. Легкомысленно брошенный в разговоре вопрос был тем самым страхом, беспокоившим Шоё с самого первого визита в особняк. И он никогда не мог найти ответа, не мог найти успокоения. Было больно понимать, что мужчина не вкладывал в свои слова двойного смысла, не пытался обидеть или задеть: он продолжал благостно улыбаться, и его предположение мимолётности их связи не было грубым. Скорее, очень точным. И Шоё отлично понимал всё это: понимал, как они выглядят со стороны, как такую ситуацию могут рассматривать знатные, статусные верхушки. Но понимание не помешало его счастью испариться, оставляя лишь холод и пустоту в груди. Кагеяма, наконец прекратив дырявить яростным взглядом рыжую макушку, посмотрел на сенатора. Шоё уставился в пол, не желая слышать ответ. — Почему я должен устать от того, кто так много значит для меня? Шоё моргнул. Повисшая тишина была слишком громкой, она буквально сочилась неловкостью, и лишь после сенатор решился ответить. — Этот… обычный плебей? — осторожно произнёс он. — Значит так много для тебя, Тобио? — Он не обычный, — ощетинившись, выплюнул Кагеяма. — Тогда что… извини за недоумение, что он такое-то? Шоё не хотел больше слушать — попросту не мог. Не поднимая взгляда ни на сенатора, ни на Кагеяму, ни на кого другого, он резво поскакал по ступенькам, пробежал через толпу и вырвался в зелёный сад. На улице было прохладно, и он продолжил бежать. Дыхание больно сбивалось в груди. Когда остановился — он не знал. Но точно знал, кому принадлежали крепкие руки, плотным кольцом сомкнувшиеся на талии. Испуганно подпрыгнув, Шоё неуклюже обернулся: красные одежды ещё колыхались от быстрого бега, а в синеве плескалась неприкрытая ярость. — Что на тебя нашло? — требовательно спросил Кагеяма. — На меня? — переспросил Шоё. — На меня… да что вообще с тобой такое? Кагеяма нахмурился. — О чём ты говоришь? Почему ты просто убежал, будто… — Думал, ты опять заведёшь свою шарманку про дары богов, — взорвался Шоё. Кагеяма молча уставился на него, и Хината продолжил: — Это ты планировал сказать, не так ли? О том, почему ты не… Почему я вообще хоть что-то значу для тебя? — Я не собирался этого говорить, — Кагеяма покачал головой. — Не хочу прослыть хвастливым. Шоё окинул его пресным взглядом. — Как необычно… — Ты поэтому убежал? — обеспокоенно спросил Кагеяма. — Да… В смысле… Ты понимаешь, что большая часть гостей посчитала бы тебя глупцом, если бы ты сказал это, верно? — спросил Шоё. — И… это смущает! Смущает и разочаровывает. Шоё прекрасно понимал, что он счастливец, раз Кагеяма продолжал искренне считать, что он, простой прислужник из храма, стоит чего-то большего, но он хотел… Шоё нахмурился. Он так хотел, чтобы причины его «ценности» для Центуриона крылись в нём самом и были чуть более… реалистичными. Но Кагеяму было сложно переубедить. — Правда не должна смущать, — произнёс Центурион, лишь подтверждая переживания Шоё. — И нет, не поэтому ты так важен мне, — он легко потрепал Шоё по макушке. — Странно, что ты так и не понял. Это же очевидно. Шоё ожидал другого. — Не поэтому? — переспросил он. — Тогда… в чём причина? Кагеяма недоуменно нахмурился. — Потому что ты это просто… ты. Шоё неверяще уставился на Центуриона, перекатываясь с носка на пятку. — Что? — Я не собирался говорить сенатору что-то ещё — в этом попусту нет нужды, — Кагеяма покачал головой. — Ты важен. Обычный или посланный Богами — не имеет значения. Он сказал это таким тоном, будто это всё объясняло. Будто в этом был хоть какой-то смысл (вероятно, в его голове так и было). Вполне возможно, что для Кагеямы, который был с рождения прав по статусу, его слова были лишь словами, которые, как и все остальные, не должны подвергаться сомнению. Но Шоё ещё никогда не получал такого роскошного подарка. Этой ночью сады были совсем пусты — все гости скопились внутри, наслаждаясь бушующим торжеством. Окружённые цветами и фонтанами, они были одни, и Шоё больше не было нужды отстраняться, когда он схватился пальцами за одежды Кагеямы. Центурион не мешкал — притянул его ещё ближе к себе, и когда Шоё поднял лицо наверх, его лоб и щёки были осыпаны водопадом мимолётных тёплых поцелуев. — Не имеет значения? — вновь спросил он.  — И никогда не имело, — подтвердил Кагеяма. — И всё это время… ты считал, что… — Я просто не думал… — прошептал Шоё. — Я не знал… Кагеяма подхватил его на руки, отрывая от земли — не желая больше наклоняться для поцелуев. И Шоё тихо хихикнул. — Ты идиот, — решительно произнёс Центурион, прежде чем их губы вновь встретились. — Мы можем… пойти? — прошелестел Шоё между отчаянными попытками поцеловать Кагеяму и вдохнуть немного живительного кислорода. — Я хочу… прямо сейчас… Кагеямы фыркнул ему в щёку. — Пока нет. Шоё вылупился на него: он так не привык к отказам, что был практически шокирован ответом. Центурион извиняюще чмокнул его в лоб прямо под золотым узлом. — Предстоящая кампания очень важна для нашей Империи, и люди возлагают на меня большие надежды, — объяснил он. — Я не могу покинуть вечеринку до её окончания. Но я… я сделаю так, чтобы каждая секунда твоего ожидания окупилась, — голос затих, когда он примирительно потёрся кончиком носа о шею Шоё. И они вернулись в зал, и торжество превратилось в мучительную бесконечную пытку. Какая-то доля нетерпения Шоё сдерживалась возможностью наблюдать за Центурионом. Вроде бы ничего не изменилось — всё было как всегда — но одно лишь понимание, как много он, обычный, простой Шоё, значит для мужчины, всё изменило. «Мой», — думал Шоё, наблюдая, как длинные пальцы Кагеямы обхватывают ножку кубка, как мягкие губы размыкаются, чтобы вкусить вина. «Мой», — думал он, когда тёмные глаза Центуриона блуждали по лицам гостей, спешивших к помосту, чтобы поговорить с хозяином поместья. «Мой», — одна лишь мысль вспыхивала в рыжеволосой башке, украшенной непомерным количеством золота — Кагеяма гордо возвышался над большинством мужчин в зале, ярко сиял единственной вспышкой бордового — словно кровь, курсирующая по его мускулистому телу и напитывающая уверенно бьющееся сердце. Сердце, которое теперь Шоё мог назвать своим. Всё его — от головы и до пят. Ночь растягивалась до бесконечного змия, всё больше и больше лиц проплывали перед глазами, а сам Шоё балансировал на грани сонливого истощения. Вероятно, почувствовав это, Кагеяма заставил его прилечь на кушетку — сам он совершенно не выглядел усталым и продолжал общаться с гостями, пока Шоё пытался не поддаваться дремоте. Но, в конце концов, он проиграл — и багровая вспышка Кагеямы была тем, что он увидел последним. И первым — Кагеяма разбудил его, когда гости начали отчаливать в собственные поместья или с комфортом устраиваться в специально подготовленных комнатах. Зал был пуст. — Ты наконец закончил? — вяло спросил Шоё, моргая. — Все ушли, — подтвердил Кагеяма. Скользнув руками под юношу, он без усилий поднял его с кушетки. — Ты проспал всю вечеринку. — Не всю, — запротестовал Шоё. — И ты сам сказал мне прилечь! — Правильно. Ты зевал людям в лицо. — Всего разок, и он не заметил — так сильно был занят, пытаясь заполучить твоё внимание! — Ты грубый и мелкий. Будто сатир, — удовлетворённо фыркнул Кагеяма. Шоё сонливо нахмурился. — Думаю, сейчас тебе нужна кровать и здоровый сон. — Возможно, — пробормотал Шоё, — но только если ты останешься со мной. Шаги Кагеямы замедлились. Единственное, что он так и не дал Шоё, единственное, что, казалось, он просто не мог заставить себя сделать — остаться с ним до утра. Каждую ночь он отправлялся в собственную спальню, вместо того чтобы уснуть рядом. — Шоё… — И после всего, что ты сказал мне сегодня, всё ещё нет? — отчаянно спросил Хината. Кагеяма уставился на него. В тёмных глазах затаилось что-то нечитаемое, пустое. — Я не должен. Я хочу… — Тобио, — выдохнул Шоё, и Кагеяма замолк, полностью остановившись. Шоё ни разу до этого не называл его по имени. Не смел. Но сейчас он попросту не хотел слышать, что Кагеяма чего-то там не должен делать, не хотел думать о неделях долгой разлуки. Шоё хотел только лишь одного. — Тобио, останься со мной. Кагеяма глубоко вздохнул — так рьяно и внезапно, что казалось, будто он сдерживал дыхание долгое, очень долгое время — и потряс головой. — Нет… нет. Сегодня ты останешься со мной. Ошеломлённый, Шоё спросил: — Ты серьёзно? Кивнув, Кагеяма наклонился, шепча: — Хочу тебя в своей кровати. До этого Шоё не знал, как выглядит его спальня. Если даже летняя комната для гостей была столь красива, то насколько, должно быть, великолепна опочивальня Центуриона? Шоё не смел отрицать очевидное любопытство. Коридор, ведущий в главную спальню поместья, был полностью освещён факелами. У массивных дверей была выставлена охрана, и стоило им разойтись — как Шоё, потерев глаза, сразу же заглянул внутрь. Комната была… маленькой и довольно лаконичной, если не сказать точнее — скудной. Кроме огромной кровати с изысканной деревянной спинкой и дорогими постельными принадлежностями, в самой спальне не было ничего особенного: она была настолько простой, что на секундочку Шоё засомневался. — Это твоя комната? — спросил он. — Ты всегда здесь спишь? — Сплю, — подтвердил Кагеяма. — Но если тебе не по вкусу, то я могу остаться с тобой в летней спальне. — Нет, просто… — Шоё мягко улыбнулся. — Я ожидал иного, но всё хорошо. Как оказалось, некоторые вещи нравились ему в той самой открытой простоте, присущей только им. Кагеяма моргнул. — Я рад. — Господин, — многозначительно произнёс Шоё. — Я покорно ждал весь вечер. — Тогда, как я и обещал, — усмехнулся Кагеяма, усаживая Шоё на кровать. — Я заглажу свою вину. Он осторожно опрокинул юношу на тёмные простыни — такие мягкие и шелковистые, что Шоё буквально таял на них, наблюдая, как Центурион скидывает одежды. Наконец-то они остались одни, и он мог бесстыдно обводить взглядом каждую линию нагого тела. Кагеяма навис над ним, осыпая поцелуями, и Шоё улыбнулся. — Это так ты планируешь загладить вину? — весело спросил он. Ладонь скользнула по тёмным волосам, когда Тобио двинулся ниже, чтобы коснуться губами ключиц, шеи, груди… — Будешь дразнить меня? М-м-м… Шоё, ахнув, откинул голову назад, когда Кагеяма щёлкнул языком по одному из сосков — невесомо, едва дотрагиваясь, но достаточно ощутимо, чтобы по телу пробежала покорная дрожь. — Если я не буду тебя дразнить, — выдохнул прямо в раскрасневшуюся кожу Центурион, — то мы закончим слишком быстро. — Всё… ах… всё происходит слишком быстро, когда я с тобой, — ответил Шоё. — Дни и недели, которые я провожу с тобой… всегда слишком быстрые… — он гулко выдохнул, выгибая спину, когда Кагеяма легонько прикусил кончик соска, а затем обхватил его влажным жарким ртом. Шоё схватился за подушку под головой, пытаясь сдержаться. Но сладостная мука долго не продлилась — вскоре Кагеяма смягчился, и Шоё медленно открыл глаза, пользуясь возможностью перевести дыхание. Центурион сел прямо и окинул его взглядом. — Что… — смущённо и одновременно довольно произнёс Шоё: лицо Кагеямы было мягким, но глаза цепко и внимательно осматривали распластавшееся на простынях тело. — Мне будет тяжело сдерживаться сегодня, — сглотнув, ответил Кагеяма. — Ты выглядишь… — он наклонился вперёд, проводя пальцами по золотому обручу и касаясь затейливого узла на лбу. Шоё поймал его ладонь, переплетая их пальцы. — Тобио. — Кагеяма прикрыл глаза. Его тело мелко подрагивало, и Шоё сел, охватывая лицо любимого руками. — Тобио. Мне правда можно называть тебя так? Кагеяма распахнул веки. — С этого момента я не хочу, чтобы ты называл меня как-то по-другому. Теперь только по имени. Шоё закусил губу, но, вовремя опомнившись, улыбнулся, а затем наклонился, чтобы поцеловать мужчину. — Хорошо, Тобио. — Кагеяма беспомощно застонал. На самом деле, он никогда не был беспомощным. Не был слабым, уязвимым или податливым. Но сейчас, только для Шоё, он удивительным образом сочетал непомерную силу и власть с бескрайней мягкостью и услужливостью. — Тобио, ляг. Кагеяма подчинился, растягиваясь на спине и позволяя Шоё вскарабкаться сверху. — Хочешь меня так? — лукаво спросил Центурион. И Шоё замер, внезапно вспоминая первые дни, проведённые в особняке. Проведённые с Кагеямой — как Центурион казался мужчиной, никогда не задающим вопросы, никогда не сомневающимся в себе и без всяких заминок легко повелевающим миром, павшим к его ногам. Ну… с какой-то стороны это всецело отражало Кагеяму как личность. Но Шоё знал, что Тобио был готов бесконечно задавать вопросы, лишь бы лучше понять его желания. Знал, что в самом начале их общения Тобио сомневался в себе — боялся, что недостаточно достоин общества Шоё, недостаточно хорош, чтобы Шоё захотел остаться. И хотя Кагеяма Тобио поднялся на вершину мира, он бы с радостью взгромоздил его себе на плечи, если бы Хината Шоё хотя бы мимолётно заикнулся, что это сделает его счастливым. Хината покачал головой. — Хочу тебя всегда. Шоё дрожал, опаляемый жаром — будто ленивая огненная волна раз за разом прокатывалась по телу, пока Кагеяма неторопливо растягивал его пальцами. Упершись ладонями о крепкие плечи мужчины, Шоё податливо вращал бёдрами, подчиняясь уверенному вторжению, пока свободная рука Центуриона блуждала по его телу, посылая мурашки то по бедру, то по оголённому боку. Синие глаза ни разу не разорвали зрительный контакт, и Шоё смиренно дрожал и стонал в его руках, позволяя члену, всё ещё прикрытому повязкой, бесстыдно истекать прямо на чужой живот. — Т… Тобио… — Могу я взять тебя? — тотчас оборвал его Кагеяма. — Ты… — Да, — простонал Шоё. — Да, мне нужен ты… Он позволил Кагеяме слегка откинуть его назад и поудобнее устроился на чужих бёдрах, опускаясь сантиметр за сантиметром на влажный от масла член. Кагеяма лежал спокойно — но пальцы, гуляющие по изгибам тела Шоё, мелко дрожали. — Т… тебе не нужно… тебе не нужно сдерживаться, — едва выдохнул Хината. Тело налилось свинцом: золото украшений, твёрдый член внутри, счастье в сердце сделали его невероятно тяжёлым. Невероятно наполненным. Кагеяма кивнул. — Как и тебе. Моргнув, Шоё усмехнулся. — Я никогда не сдерживаюсь с тобой. Он резко опустился бёдрами, двигаясь на Кагеяме так уверенно и жёстко, как только мог; так сильно и стремительно, что золото на руках звенело и брякало от каждого движения, а дыхание вырывалось из лёгких обрывистыми стонами. И Кагеяма наблюдал за ним, смотрел с таким очевидным трепетом и благоговением, что сердце Шоё сжалось от нежности. Пальцы Центуриона вцепились в его бёдра с такой силой, будто планировали оставить отметки на едва тронутой загаром коже, и Хината нажал ладонями на торс Кагеямы, удерживая его на месте. — Я хочу остаться, — выдохнул он, и глаза Кагеямы удивлённо расширились — достаточно большие, чтобы отблески факелов, танцуя, смешивались с синим пламенем. — Я хочу о… остаться с тобой. — Ах… ты… — Кагеяма дёрнулся вверх, чтобы прижаться к Шоё, и тот обвил шею обмякшими руками. — Я не… я не покину тебя снова, — Шоё почувствовал, как Кагеяма напрягся над ним, услышал хрипотцу в тяжёлом дыхании, увидел блеск в помутневших глазах. — Тобио, Тобио… всё хорошо, помнишь, тебе не нужно сдерживаться… Кагеяма утробно застонал, обхватил ладонями лицо Шоё, прижал их губы вместе и разлился внутрь. Бёдра замедлились, и Шоё мягко заскулил, всё ещё нуждаясь в большем. Центурион с трепетом поднял диадему с его головы, откладывая её в сторону, чтобы поцеловать обнажившийся лоб. — Я доказал свою ценность тебе, — прошептал он. И Шоё вспыхнул: ему осточертело сдерживаться. Осточертели счастливые дни, проносящиеся яркой вспышкой, пока пустые недели растягивались, грозясь никогда не закончиться. Осточертело прощаться каждый месяц. Осточертел Кагеяма, думающий, что ему нужно продолжать что-то доказывать, когда он уже это сделал — и очень давно. Шоё кончил тихо — если не считать еле слышных вздохов, высвободившихся из напряжённой глотки — и Кагеяма раз за разом целовал его, пока хрупкое тело не перестало трястись и смогло найти себе местечко на груди Кагеямы, опустошённое и полностью удовлетворённое. — Шоё… — Я собираюсь остаться, — пробормотал Шоё. — Завтра… — Шоё. Хината поднял голову и прижал горячие ладошки к щекам Кагеямы. Несмотря на безумную усталость, он усмехался. — Я не уеду завтра! — он восторженно поцеловал Центуриона, а затем отстранился, чтобы ярко улыбнуться. Но Кагеяма не спешил отвечать ему взаимностью. Шоё нахмурился. — Что? Тобио, напряжённо смотря на него, медленно поднял руку, чтобы найти её успокоение на щеке Шоё, поглаживая большим пальцем скулу. — Я уезжаю послезавтра. Ты забыл? Шоё наклонил голову. — В поход? — Да, — ответил Кагеяма. — Но затем ты же вернёшься. — Я… — Кагеяма сглотнул. — Да, но это будет не так скоро. Сердце Шоё пошло ко дну. — Ох… — он прекрасно понимал, что военные победы одерживаются не за один день, но и время, проводимое ими вдали друг от друга, довольно длительно. Но было что-то в голосе Кагеямы, что заставило его задрожать. — Как долго? Два месяца? Три? Тобио выглядел странно. «Уязвлённо», — подумал Шоё. Ранено. Он притянул юношу ближе к себе и вновь заговорил — в этот раз его голос сочился мягкостью и какой-то невероятной тоской. — Кампания может длиться годами, Шоё. Долгое время Хината молчал, пытаясь проанализировать услышанное. Пытаясь поймать ту ниточку, что каждый раз ускользала от его пальцев. — Годами, — прошептал он. — Это не могут быть годы, нет. Ты… ты не можешь быть вдали от меня годы, ты… — У меня нет выбора, — произнёс Кагеяма. — Это моя обязанность. Шоё покачал головой. — Как много… лет? — Я не знаю, — ответил Центурион. — Как много? — Я не знаю… — Как ты можешь не знать?! — взорвался Шоё. В порыве гнева он дёрнулся прочь, и Кагеяма позволил ему отстраниться. — Как ты можешь не знать после того, как я сделал это? Теперь, когда я сказал тебе… — Потому что ты не можешь всегда получать желаемое! — ответил Кагеяма. — И это единственное, что я не могу… — Ты обещал! — перебил его Шоё. — Ты сказал, что останешься! — Я… — Кагеяма моргнул, и Шоё с ужасом заметил, что в синих глазах стояли слёзы. — Я обещал, и я подвёл тебя. — Ты… Тебе не нужно так говорить! — задохнулся Шоё. — Тебе не нужно заставлять меня чувствовать всё это, а потом покидать меня на долгие годы! Ты не можешь просто сдаться и сказать мне, что ты подвёл меня, ты не можешь сдаться, не можешь… Кагеяма вновь захватил его в объятья, и в этот раз Шоё крепко вцепился в него — злые слёзы упорно катились по красным щекам. Тобио молчал, позволяя юноше яростно всхлипывать, пока вся влага не кончилась, пока злость не испарилась, сменяясь тягучей безысходностью. — Не покидай меня, — выдохнул Шоё. — Я вернусь к тебе, — отозвался Кагеяма. В этот раз он не позволил Шоё отстраниться, сжимая его ещё сильнее; а тот был слишком истощённым, чтобы сопротивляться. Слишком усталым. Слишком напуганным: теперь он не знал, когда сможет в следующий раз вот так обнять Кагеяму. — Я обещаю, Шоё. Я вернусь. Пожалуйста, жди меня. В первый раз Шоё услышал, как Центурион говорит «пожалуйста». Руки затряслись. — Я буду ждать, — сказал он. — Потому что ты ждал меня. Я буду ждать даже дольше, я буду ждать в два раза дольше… нет, в десять раз дольше! Но тебе лучше не забывать о своём обещании. Кагеяма, замешкавшись, наклонился ниже, и Шоё почувствовал, как с поцелуем напряжение покидает усталые плечи Центуриона. — Я клянусь, — выдохнул Тобио, и Шоё больше не спорил. Больше не задавал вопросов, ведь всё, что ему оставалось — верить. Верить в Кагеяму, верить в его силы, верить, что это лишь ещё один дар, который Центурион сможет преподнести ему. Шоё и думать не хотел о причинах, по которым Кагеяма мог бы нарушить данное обещание.

***

На следующий день Шоё вернулся в храм. Продолжать отсиживаться в поместье не было смысла: Кагеяма ушёл, и ничто больше не могло заполнить ужасную дыру, открывшуюся в сердце Шоё. Это прощание было совершенно другим. Оно отличалось даже от расставания в самый первый раз, когда Хината ещё не знал, что будет продолжать возвращаться в особняк каждый месяц, чтобы, вывалившись из повозки, бежать прямо к вечно ждущему его Кагеяме. Это прощание было куда хуже: Шоё наконец решил, что хочет остаться здесь навсегда, но больше не знал, когда Кагеяма сможет вернуться к нему. И Шоё уехал в храм: там его окружали люди, с которыми он рос, у него были определённые обязанности, и всё это должно было помочь ему отвлечься. И пусть он и хотел большего, но без весточки от своего Центуриона Шоё не остался: Кагеяма отправлял ему письма — так часто, как это было возможно. Первое письмо приехало в повозке — той самой, которая обычно доставляла Шоё в поместье. Когда слуга передал пергамент, Шоё с такой спешностью попытался оторвать восковую печать с эмблемой Центуриона, что чуть не порвал бумагу на две части. Пробравшись в уединённый угол, Шоё уселся прямо на пол, чтобы без лишних свидетелей прочитать послание. «Мой дорогой Шоё, Один из солдат сказал, что именно так я должен начать своё письмо. Я спросил его, почему, и он ответил, что так ты почувствуешь себя особенным. Я честно признался, что не понимаю этого, ведь ты уже должен чувствовать себя особенным — ещё очень давно я поклялся, что сделаю всё, что в моих силах, чтобы ясно доказать тебе это. И я уверен, как никогда, что достиг своей цели. Сейчас мы продвигаемся через регион, богатый финиковыми деревьями. После возвращения я обязательно прославлю его, ведь даже когда я вкушаю эти сладчайшие плоды, я расстраиваюсь: почему я не знал об этих землях ранее? И тогда я начинаю задумываться: как много ещё чудесных вещей скрыты от моего взгляда? Я разговаривал с фермерами, и они сказали, что им не хватает ресурсов, чтобы добраться до рынков столицы. Я это исправлю. Помнится мне, ты очень любишь финики. Вероятно, ты сильно завидуешь мне сейчас, и я хочу, чтобы ты знал: выводя эти строчки, я съел ещё один плод. Он очень вкусный, так что ты правильно мне завидуешь. Но после моего возвращения, я обещаю тебе, ты будешь сыт ими по горло — прямо так же, как я смогу насытиться тобой. Будь здоров и береги себя, мой дорогой. — Тобио. (Ты почувствовал себя особенным? Я всё ещё считаю, что это глупости)». Шоё улыбнулся, щёки налились теплотой. Его фантазии не хватало, чтобы представить, как такие слащавые нежности срываются с губ Центуриона, и сердце болезненно сжалось от понимания, что Тобио, даже несмотря на свой ворчливый характер и присущий ему скептицизм, послушно выводил красивые слова просто на случай, если они понравятся Шоё. Кагеяма должен был переживать за успех военного похода, за возможную победу или страшное поражение, но его мысли продолжали возвращаться к Хинате. Лишь через довольно долгое время Шоё вспомнил, что посыльный остался на улице ждать его ответа. Юноша нацарапал его, сгорбившись над обрывком из старой рукописи — надеясь, что никто не заметит отсутствующей страницы. В храме и так был недостаток письменных принадлежностей, чтобы переводить оные на любовные письма, поэтому любовное письмо Шоё писать не стал. Как и Кагеяма, он просто вылил своё сердце на бумагу и верил, что этого будет достаточно. «Я чувствую себя самым особенным. Тупица Тобио». И Кагеяма, должно быть, ощутил в простой строчке зашкаливающее счастье Шоё, и со временем для него стало совершенно естественным писать красивые и нежные слова, чтобы усладить любимого. Вероятно, на них обоих оказывало воздействие расстояние или время, проведённое в разлуке, но скорее всего это лишь очередная прямота Кагеямы, открытость в его чувствах. Пусть и расшифровать её через бумагу было чуть сложнее обычного. Но даже с искренней нежностью (или, вероятно, как раз из-за неё) ожидание писем становилось болезненным, граничащим со страхом. И ситуация лишь ухудшилась, когда новости о кампании начали просачиваться с полей прямо на городские улочки. Как и предупреждал Кагеяма, время начало поглощать Шоё. С каждым днём становилось всё тяжелее и тяжелее поддерживать жизнерадостность — с каждым днём Кагеяма всё дальше и дальше отдалялся от него. Прошло шесть месяцев, затем ещё три, и вскоре пролетел целый год с той поры, когда Шоё в последний раз видел Тобио. Или трогал его. Или нежился в объятьях крепких рук. И его улыбка начала угасать. Так странно было слышать новости о Кагеяме от других людей, говоривших с таким видом, будто они отлично знали Центуриона — будто они знали его лучше, чем сам Шоё. Они рассказывали, что Кагеяма умело вёл войну и играючи одерживал одну победу за другой — и в этих крупицах заключалось всё, что Шоё ведал о завоеваниях Центуриона, об обороне и о стычках с врагами Империи, о том, как он отодвигал их всё дальше и дальше от спорных границ. Кагеяма был символом надежды. Он был героем Римской Империи. Для Шоё Тобио был человеком: он как никто другой знал, что Центурион состоит из плоти и крови, как и обычные смертные, потому что чувствовал его тепло под своими ладонями, слышал размеренное биение сердца и ощущал губами лёгкую дрожь. Шоё не хотел слушать россказни о триумфах и победах, он хотел знать лишь одно: когда эта война наконец закончится. Письма продолжали приходить. «Мой любимый Шоё, (в этот раз я прислушался к совету генерала). Мне было бы интересно узнать, стал ли бы ты лучше себя вести, если бы я обращался к тебе так. Подозреваю, что нет. Я когда-нибудь говорил тебе, что ты был бы просто ужасным легионером? Этим утром за завтраком я представлял тебя среди рядов моей армии, и мне стало так смешно, что солдаты решили, будто я совсем свихнулся. Но я заверил их, что я просто представил, как нелепо ты бы сражался на поле боя. И да, в следующий раз я предупрежу их, если соберусь улыбнуться. Я много думаю о тебе. В смысле, об улыбке, а не о твоей никчёмности в роли пехотинца. Да, я думаю о твоей улыбке каждый день. Это немного странно — сам я никогда не утруждался улыбками, но с нашей встречи всё разительно изменилось. Я часто вспоминаю твой второй приезд в наш дом. То утро, когда мы не могли спокойно отдохнуть, потому что ты решил обежать каждый фонтан в моих владениях. Помню рассвет: ты посмотрел на меня, а за тобой поднималось солнце, и я никогда не видел более сияющей картины. Я бы очень хотел снова увидеть твою улыбку. Дождись меня, моя любовь. — Тобио. (Генерал Ойкава не разрешил мне запечатывать письмо, пока я не закончил его «как положено». Не знаю, чем я заслужил этого балбеса на свою голову)». Какое-то время Шоё сидел в углу, не решаясь начать писать ответ — боялся запачкать красноречивыми слезами бумагу. Ведь тогда Кагеяма бы всё узнал. Узнал, как тяжело Шоё улыбаться, и, боже, мысль о том, что это знание добавило бы тяжести на и так уставшие плечи Центуриона, была невыносима. Как только слёзы высохли, Шоё осторожно вывел ответ: скрупулёзно, медленно — так, чтобы дрожащие пальцы не перетекли в дрожащие буквы. «И я хочу поскорее увидеть твои хмурые брови, Злобнояма. Ты заставляешь меня ждать довольно долго». Кагеяма не лукавил, говоря, что это единственное обстоятельство, которое он не в силах побороть ради капризов Шоё. И пусть прошло много месяцев, пусть время болезненно тянулось ранами на дырявом сердце — Шоё готов был ждать куда дольше. Прошло ещё полгода, и россказни о кампании начали мельчать. Иногда письма приходили через месяц или даже два, и в каждом, как теперь казалось, Шоё чувствовал нарастающую усталость любимого. «Моё идиотское сокровище, Это я придумал сам. Уверен, что это приветствие лучшее из всех — и неважно, что там говорят солдаты. Главное, что эти слова искренни: ты величайший дар, из когда-либо мной полученных, но ещё ты очень глупый. И я буду придерживаться своих убеждений до самого конца, как и должен хороший лидер. Я повторяю себе это каждый день. Напоминаю сразу после пробуждения, потому что мои ночи проходят в грёзах о тебе. Иногда в поместье, когда ты возвращался в храм, я позволял себе спать куда дольше положенного — лишь бы побыть с тобой ещё немного дольше, но здесь я не могу насладиться такой роскошью. В этот раз не я жду твоего приезда, а ты ждёшь моего возвращения. Поэтому я просыпаюсь и сражаюсь, несмотря на то что я просто хочу вернуться ко сну. Вернуться к тебе. Я напоминаю себе о солдатах под моим командованием — они тоже ждут, что я верну их домой целыми и невредимыми. Они мечтают возвратиться к своим любимым, они доверяют мне и знают, что я не подведу их. И я думаю: а достаточно ли этого? Достаточно ли их веры? Они возлагают надежду на того, кому с каждым днём становится всё тяжелее и тяжелее думать о благополучии страны и о войне. С каждой прожитой минутой я всё больше убеждаюсь, что ты — единственное, о чём я действительно забочусь, о чём я готов думать и ради чего я готов сражаться. Ты — то воспоминание, которое приведёт меня домой. Скучаю по тебе, тупица. — Тобио. (Действительно скучаю)». Это письмо Шоё будет читать и перечитывать, пока не выучит слова наизусть, пока они не начнут заезженной пластинкой играть в его голове во время дневной рутины, пока они не будут главным фоном всех его снов. Кагеяма признался ему в любви. Сложно сказать, было ли это признание умышленно спрятано в ровных строках или бездумно заложено в тексте, незаметное для самого отправителя. Да и плевать, на самом деле. Говорить правду, говорить, не прикрываясь масками, было так естественно для Кагеямы, что он наверняка и не задумывался, как его слова могут повлиять на окружающих. Как его слова могут повлиять на Шоё. Хината с ответом юлить не стал, был предельно честен: «Тобио, я не хочу больше быть воспоминанием. Возвращайся домой». И после этого письма больше не приходили. Сначала Шоё думал, что это очередное долгое затишье. Но месяцы шли один за другим, а посыльный не приезжал в храм. И вскоре Шоё сломался: он искал новости в каждом попадавшемся ему под руку свежем пергаменте, шпионил за новыми посетителями, надеялся подслушать какие-нибудь сплетни, но всё было в пустую. И тогда в Шоё зародилось отчаяние. С отъезда Кагеямы прошло два года. Каждое его письмо заставляло сердце Шоё сжиматься от боли, но внезапное отсутствие новостей разбороздило внутри настоящую пустоту. Ночи проходили без сна. Днём он, истощённый, заставлял себя браться за рутинные обязанности, едва натягивая на лицо приветливую улыбку для посетителей. Шоё продолжал улыбаться, хотя в оскале не было ни грамма искренности, потому что Кагеяма вернётся, ведь он обещал, и когда Кагеяма наконец зайдёт в храм, то первое, что он увидит — улыбку Шоё. Ту самую, по которой он так скучал. И даже когда внутри поселился неизлечимый холод, Шоё продолжал улыбаться. Спустя несколько недель после того, как осталась позади отметка в два года, новости наконец достигли город: кампания была выиграна. Легионеры отправились обратно и вскоре должны вернуться домой. Но никаких вестей о Кагеяме. И улыбка Шоё пала. Ибо если бы с Тобио… если бы Тобио не послал гонцов, то как кто-нибудь узнал, что новости нужно донести до самых простых граждан Рима? Шоё был совершенно обычным, серым юношей из храма, который каким-то невероятным способом привлёк внимание одного из могущественных солдат своего времени, но если… Если бы не Тобио, то… связался бы с ним кто-нибудь? Рассказал бы ему, что случилось? Но Кагеяма дал клятву и никогда не подводил его до этого. Центурион всегда держал своё слово, и Шоё должен был слепо верить. И когда Шоё позвали помочь провести службу за упокоение солдат, павших в бою, он оцепенело согласился. Безнадёжные минуты текли, словно кровь поверженных, и когда казалось, что хуже уже не будет — что-то странное привлекло его внимание. Среди толпы прихожан, пришедших проявить уважение павшим собратьям или оплакать родственников, стояла высокая фигура. На голове у незнакомца был капюшон, лицо утопало в тени, но Шоё буквально кожей ощутил чужой взгляд. Оторопев, он запнулся, и открытая ладонь скользнула по свечам, которые он зажигал для службы. Шоё громко зашипел от боли, прижимая пострадавшую конечность к груди. Священник обеспокоенно повернулся к нему, но юноша лишь отмахнулся. Извинившись, он поспешил прочь из зала, стремясь найти спокойствие в уединённой части храма. Когда все пришедшие остались далеко позади, Шоё замер — лёгкие сдавило, а рот так жадно хватал воздух, словно он долгое время сидел под водой и только сейчас наконец всплыл на поверхность. Слишком много. Всего было слишком много: похоронная служба, боль в ладони, пустота двух прошедших лет. Фигура в толпе, которая, Шоё был уверен, искала его. Которая, Шоё точно знал, наконец пришла с новостями. И после всего это… Кагеяма… Кагеяма… Тяжёлая ладонь опустилась на плечо, и Шоё подпрыгнул, резко оборачиваясь. Увидев потревожившего его, он замер. Фигура в чёрном. Незнакомец навис над ним, лицо всё ещё было скрыто капюшоном, и Шоё мелко затряс головой — горькие слёзы брызнули из глаз. Он не хотел ничего слышать. Он не хотел знать наверняка. Он не вынесет. Находясь в неведении, он бы смог хотя бы сохранить надежду? — Нет… — выдохнул он, вздрагивая, когда незнакомец убрал руку. Человек замер, а затем неуверенно произнёс: — Я слишком поздно? И сердце Шоё оборвалось. Обомлев, он наблюдал, как фигура вместо того, чтобы вновь коснуться его, потянулась к капюшону, откидывая ткань с головы. Дыхание опять спёрло, но в этот раз свинец в груди не был вызван отчаянием. Хрупкая надежда, которая, казалось, была готова треснуть даже от слишком сильного вздоха, резко зазвенела. Взгляд синих глаз был полон печали — то ли от боли, которую они не смогли предотвратить, то ли от страха быть покинутым. Оставленным далеко в прошлом — Шоё не мог сказать наверняка. Но он никогда не сдавался. Никогда даже не думал, чтобы оставлять кого-то в прошлом. Чтобы причинить эту боль. Самому себе, в первую очередь. — Нет, — прошептал Шоё. Растерянный взгляд Тобио набрал силу — казалось, нашёл то, что искал так давно. — Прости, это заняло слишком много времени, — знакомый голос ломался: в нём появились новые, доныне неизвестные нотки. Шоё покачал головой и, несмотря на слёзы, смог улыбнуться. — Всё хорошо, — сказал он. — Я ждал. Кагеяма потянулся к нему ещё раз, и Шоё не отстранился — лишь прикрыл мокрые веки. В этой части храма было тихо, он убежал подальше от главного зала — в закуток, отделённый от основного холла. Издали доносилась приглушённая смесь пения, звонов, бормотания священника — похоронная служба была в самом разгаре. Но здесь было тихо. Темно. Прохладно. Пальцы Кагеямы мягко скользнули по щеке, и Шоё, продолжая жмуриться, глубоко вздохнул, позволяя себе утонуть в чужих прикосновениях. Подушечки пальцев были в мозолях, тёрли немного грубо, но это были те руки, что он помнил… те тёплые крепкие ладони, которые он любил… — Ты дрожишь, — прошептал Шоё. — Твои руки дрожат. Кагеяма сипло усмехнулся. — Я должен кое-что сказать тебе. — Что? — Мне пришлось перестать писать, — начал Центурион. — Мы остановились в не очень удачном месте, война в самом разгаре, и я… я не мог рисковать жизнями простых граждан даже ради того, чтобы доставить послание тебе. Но не потому, что я не… Я не хотел ничего больше… Шоё распахнул глаза. Кагеяма выглядел смятенным — словно отвоёвывал себе каждый вдох, словно изо всех сил старался быть понятым. Такая неуверенность смотрелась непривычно у того, кто всегда открыто изъяснял свои чувства. И Шоё внезапно понял. Понял, насколько Кагеяма боялся причинить ему боль. Знал, что причиняет, и боялся, что Шоё не сможет простить. — Я знаю, — поспешил сказать он, и лицо Кагеямы дрогнуло. Шоё отбросил в сторону всю медлительность, всю осторожность, поселившуюся в касаниях после долгой разлуки: встав на цыпочки, он крепко обхватил Тобио, успокаивающе гладя ладонями тёмные волосы. И Кагеяма подался к нему, подхватывая на руки, буквально до боли в костях вжимая в себя. — Это было так долго, — сказал Кагеяма, уткнувшись в светлую шею. — И ты так злился на меня перед самым отъездом. Я думал… думал… — Прости, — отозвался Шоё. — Прости. Мне так жаль, что я винил тебя. Ему была ненавистна одна лишь мысль, что Кагеяма два года жил с разочарованием и болью, которую Шоё выплеснул на него в пылу ссоры. Хината никогда не хотел этого, но так боялся, что не сможет увидеть его снова, что…  — Я никогда не переставал думать о тебе, — горячо зашептал Кагеяма. — Только ради этого и сражался каждый день. Ради того, чтобы вернуться к тебе, — Шоё громко всхлипнул, и Тобио сжал его сильнее. — Я вернулся, Шоё, я… — Ты бы мог послать письмо сразу после победы? — нервно усмехнулся Шоё. — Тебе не стоило так скрытничать. Тобио смущённо улыбнулся. — Думал, что так будет быстрее. Император хотел, чтобы я вернулся сначала в столицу, но я отказался. — Вместо этого ты пришёл ко мне. — И напугал тебя, — произнёс Кагеяма, скользя кончиком носа по челюсти Шоё, и тот задрожал от безудержной нежности. — И ты… ты обжёгся. Опять поранился. Неужели моё присутствие рядом с тобой это не к добру? Спрашивал ли Тобио всерьёз или просто шутил — Шоё не знал. Он судорожно выдохнул, когда холодные губы прижались к чувствительной шее, мельком скользнули по подбородку, оставили дорожку поцелуев за ухом. — Мне всё равно, — наконец ответил он. — Я больше никогда не позволю вам быть вдали от меня, Господин. — М-м-м-м… — рассеянно протянул Центурион. — Я же говорил тебе… — Тобио, — выдохнул Шоё, и звук имени мигом успокоил Кагеяму. Их лбы соприкоснулись, и Тобио поднёс пострадавшую ладонь к губам, легко прикасаясь ими к костяшкам. — Ты вернулся. Ты обещал, и ты вернулся ко мне. — Ты сомневался? — спросил Кагеяма, не пытаясь поддеть — лишь получить честный ответ на прямой вопрос. Одно лишь сомнение заставит его почувствовать себя проигравшим, и Шоё отлично понимал это. — Нет. Даже когда письма прекратились, — прошептал он, обхватывая лицо ладонями. — Я был… я был напуган, но знал, что ты не покинешь меня, Тобио. Знал, что ты не сделаешь этого. Кагеяма кивнул. — Спасибо. — Не благодари меня, идиот, — засмеялся Шоё. — Просто… Договорить он не успел. Кагеяма наконец сумел сократить то огромное расстояние между ними — те два года ожидания, два года холодной пустоты в груди Шоё, которые теперь таяли в знакомой теплоте сладких поцелуев. И внезапно Шоё окунулся с головой в чужое отчаяние. Центурион схватил его крепче, одной рукой держа на весу, а второй — с трепетом приглаживая рыжие вихры. Шоё прижимался близко, тёр пальцами красные щёки Кагеямы, и Тобио с готовностью поддавался ласкам, хрипло выдыхая. Он никогда раньше не казался таким потерянным. Всегда уверенный в своей способности руководить, командовать, доставлять удовольствие, предоставлять Шоё всё, что тот только может пожелать, Кагеяма лишь раз приблизился к этой грани — той ночью прямо перед отъездом. Но и тогда Тобио продолжал защищать Шоё. Сейчас же он словно с трудом понимал, что происходит. Будто его непоколебимая и неоспоримая сила наконец пошатнулась. Но Кагеяма не единственный, кто мог быть сильным. Да и необходимости в этом больше не было — пусть восстанавливает свои силы, а Шоё будет рядом и сможет… позаботиться о нём. — Ты сделал всё, что должен был, — выдохнул он в горячие губы, и Кагеяма прерывисто вдохнул, проглатывая долгожданные слова. — И я хочу, чтобы ты просто был собой. — Это так? — почти умоляюще спросил Тобио, и Шоё кивнул. — Ты давно доказал мне всё, что хотел, — напомнил Шоё. — А теперь мне просто нужно, чтобы ты снова стал моим, Тобио. Только моим, — дыхание Кагеямы замедлилось, расслабляясь. — Пожалуйста, — Шоё надавил ладонью на крепкую грудь, чувствуя, как она вздымается и опадает, как сердце громко стучит прямо под кончиками пальцев. — Я здесь, — отозвался Кагеяма. — Я здесь. Я пришёл, чтобы забрать тебя домой. Домой. Обратно в поместье, которое Шоё никогда больше не покинет. Уже этого было достаточно для счастья, но… Но однажды Кагеяма попросил его открыто заявлять о своих желаниях. А Шоё слушался своего Господина во всём. — Да, — произнёс Шоё. — Но я хочу тебя сейчас. Кагеяма слегка отстранился, чтобы посмотреть на него. — Что? — Я не могу больше ждать, — прошептал Шоё. Он уже давно узнал, как именно ему нужно смотреть на Кагеяму (взгляд с поволокой, губы слегка разомкнуты), чтобы получить желаемое. И пронеся это знание через два долгих года, он умело пользовался им, потому что именно сейчас и именно здесь ему больше всего на свете было необходимо заставить Тобио уступить. Шоё хотел вспомнить это сладкое ощущение, когда Центурион исполнял каждое его желание — неважно, насколько оно безумно. — Мы будем дома через два дня, — пробормотал Кагеяма, но под напускным раздражением скрывалась теплота — вероятно, Шоё был не единственным, кто хотел поддаться внезапной прихоти. — Мы ждали два года, — зашептал Шоё. — Можете ли вы дать мне желаемое, Господин? Как давали всегда. Тобио наклонился ближе, и Шоё задрожал, почувствовав, как зубы скользят по чувствительной коже ниже уха, прежде чем крепко сомкнуться на мочке. Прошло так много времени с их близости… — Господин? — переспросил Кагеяма, прислоняя Хинату спиной к стене. Шоё блаженно улыбнулся. — Тоби… ох, о-о-о-ох… Он закусил губу, сдерживаясь, и позволил голове уткнуться макушкой в твёрдый камень — рука Кагеямы заскользила под светлой юбкой тоги. Шоё крепче обхватил ногами талию Центуриона, и вот уже две ладони сжимают, мнут, ласкают бёдра, заставляя юное тело дрожать. Тобио целовал обнажённую шею, задевал зубами кожу, засасывал её, облизывал, пока Шоё стонал, зарываясь одной рукой в тёмные волосы, а второй затыкая рот, чтобы не издать ни звука. — Иди сюда, — тихо прорычал Кагеяма, и Шоё отлично знал, что это значит. Чужой член тёрся о его оголённый живот. — Ах… — прошептал он, когда Кагеяма наконец ослабил свою тунику. — Но здесь нет масла… мы… — Нам оно не понадобится, — отрезал Центурион. — Или ты забыл, что я могу доставить тебе удовольствие не только изнутри? Шоё мягко заскулил. — Н-нет… Но как насчёт тебя? — Я хочу чувствовать тебя, Шоё. Чувствовать тебя рядом, — ответил Тобио. — И это всё, чего я хочу. Он прижался к губам Шоё снова — в этот раз настойчиво и уверенно, и когда Хината застонал прямо в поцелуй, проворный язык скользнул внутрь, желая наполнить его хотя бы здесь. Шоё тихо захныкал, полный похоти и горячей нужды, когда Кагеяма толкнулся к нему, потираясь о ноющий член. Хината не забыл — никогда не смог бы забыть, сколько ощущений вызывали в нём ласки Кагеямы, и совершенно неважно, что именно он делал. Но он и представить не мог, насколько обострятся нервные окончания, насколько сильна будет внезапная нужда — будто дикий пожар, сжигающая и всепоглощающая. Нужда не была похотью или смесью неприличных желаний — это была обнажённая необходимость быть ближе, быть рядом с Кагеямой, чувствовать знакомую кожу под кончиками пальцев, получить наконец обратно всё то, что он так сильно любил. Он знал, как Кагеяма пах — немного пота и приятного аромата выстиранной одежды. Как Тобио звучал — как жарко выдыхал его имя, как дыхание становилось обрывистым, тяжёлым, как он утыкался лицом в рыжие волосы, проводил носом по шее. Как он двигался, как уверенно, сильно, обманчиво медленно или непреклонно быстро толкался бёдрами, как кожа сливалась с кожей — липкой, горячей, мокрой. Шоё знал каждую ласку, каждое прикосновение, стремящееся напомнить ему, что его почитают так же благоговейно, как и богов, взирающих на них с небес. И Шоё знал, что Кагеяма сделал всё возможное, чтобы он понял: не важно, подарок богов он или простецкий мальчишка. Не важно, откуда он пришёл, где вырос, чему был обучен — Кагеяма всё равно любил его. Независимо от обстоятельств. — Тобио, — выдохнул Шоё, — ещё… Он не знал, как много сможет выдержать, но Кагеяма сразу же подчинился, накрывая ладонью головки, а затем обхватывая крепче стволы — и Шоё беспомощно толкнулся в его руку. — Тебе приятно? — прошептал Тобио. — Скажи мне… расскажи мне, что ты хочешь… какие подарки, блюда, что… — Н-ничего, — едва смог произнести Шоё. — У меня есть в-всё… у меня есть… Ощущений было слишком много, он вцепился пальцами в плечи Кагеямы, стискивая зубы, чтобы заглушить всхлипы. Шоё кончил, и огромная бушующая волна прокатилась по его телу, заставляя сердце сбиваться с ритма, а дыхание — обрывисто зачастить. — У меня есть ты, — ахнул Шоё. — Я… Тобио… так хорошо. Мне нужен ты. — Шоё, — рвано откликнулся Кагеяма, кончая. Бёдра замедлились, пока светлая влага стекала по ладони. Долгую секунду никто из них не спешил отстраняться: Шоё сжимался, дрожал, чувствовал оцепенелое ликование и поразительную мягкость во всём теле. Кагеяма вновь облокотил его на стену и уткнулся лицом в шею. Шоё нежно провёл пальцами сквозь чёрные волосы. — Я слишком тяжёлый? — спросил он. — Нет, — приглушённо ответил Кагеяма. — Тобио? — М-м-м? — Ты скучал по мне? Кагеяма поднял голову. — Иногда я начинал переживать, что не смогу столкнуться с врагом лицом к лицу. Не смогу принять бой — думал, что умру от тоски раньше, чем смогу обнажить оружие. Влажная пелена выросла перед глазами, и Шоё уткнулся носом в растрёпанные волосы. — Это… я просто… — Эй, — окликнул его Тобио, успокаивающе гладя по спине. — Ты сопливый, не запачкай меня. — Г-глупый Кагеяма, — предупреждающе прошипел Шоё, но прежде чем он успел отомстить ворчливому Центуриону, их внимание привлёк звук отворившейся неподалёку двери. Большая толпа людей засеменила по коридору, и Шоё пискнул: — Служба! Кагеяма… Они запутались в одежде и в конечностях, и к тому моменту, когда Кагеяма вытер руки, а Шоё, оказавшись вновь на полу, пытался поправить тогу, их уже загнали в угол. И вновь Шоё благодарил небеса за проявленное милосердие: они были полностью одеты. Но щёки Тобио были налиты красным, волосы торчали во все стороны, и Шоё понимал, что сам он уж точно выглядит не лучше. Запоздало он вспомнил про засосы на шее и плечах. Чёрт, это действительно будет сложно объяснить. — Шоё, — произнёс священник. — Вот ты где? Ты в порядке, мальчик? Как твоя… Он замолк, когда Кагеяма вышел из тени. Толпа шокировано уставилась на мужчину — узнала. — Ц-центурион! — воскликнул старейшина. — Такая честь для нас! Мы долгие часы молились Богам за ваше безопасное… возвращение… Он вновь замолчал, переводя недоуменный взор с Кагеямы на Шоё и обратно. Хината позволил взгляду бесцельно бродить по помещению, избегая лишь собравшейся аудитории. Руки сомкнулись за спиной, словно он и вовсе был здесь ни при чём. Но Кагеяма решил выйти из ситуации по-другому. — Искренне благодарю вас, — произнёс он, и в словах сквозила неприкрытая честность. К огромному удивлению Шоё, Тобио положил тёплую ладонь ему на шею, а затем нежно потрепал рыжую макушку. — Но вы в большом долгу перед этим юношей, потому что именно ради него я вернулся в город. — В долгу перед… Шоё? — озадаченно спросил старейшина. — Я знаю, что вы хорошо сдружились, но что же он такого сделал, чтобы… — Он забрал моё сердце, — усмехнулся Кагеяма. — Я весь в его власти, и он попросил меня вернуться домой. Шоё спрятал лицо в ладонях, смотря на происходящее сквозь пальцы. Кагеяма был настолько спокоен, что Хината засомневался, что он вообще полностью осознаёт смысл своих слов (или то, с какой скоростью они пронзили сердце Шоё). — Я собираюсь забрать его к себе в поместье, — продолжил Тобио. — И с этого момента он будет жить со мной, у него нет права выбора. — Шоё продолжил прятать лицо, так что никто не заметил его широкую улыбку. — Я понимаю, что причиняю вам неудобства, старейшина, и чтобы облегчить грусть расставания, предлагаю вот что: все сборы для храма отменяются. Позволив ему остаться со мной, вы уплатите мне сполна. Опустив руки, Шоё удивлённо посмотрел на Кагеяму, а затем повернулся к священникам, желая узнать, как они воспримут новость. Служители были в шоке. Один даже пошатнулся, угрожая упасть, но его успел поймать молодой послушник. — Это… это слишком великодушно! — воскликнул старейшина, но потом спешно продолжил: — Но мы принимаем ваше предложение! Если это доставит удовольствие вам и… Шоё, — он вновь с недоумением уставился на юношу. — Доставит! — произнёс Хината. — Тогда нам пора отправляться в путь, — решительно сказал Кагеяма. — Так скоро? — спросил седой священник, стоящий в толпе. Губы Кагеямы дёрнулись. — Да, — усмехнулся он. — В конце концов, нам ещё два дня ехать, а некоторые могут быть очень, очень нетерпеливыми.

***

— Скажи, Тобио, — задумчиво протянул Шоё. — Хм-м-м? — откликнулся Кагеяма. Погода была прекрасной, на небе не было ни облачка, поэтому ничего удивительного, что с самого утра они оказались на тренировочной площадке, и лучи солнца с готовностью облизывали обнажённую кожу. Ну как «ничего удивительного»… сначала Шоё поцелуем разбудил очень недовольного Кагеяму, пытавшегося отоспаться после роскошного праздника. Бедняга мучился от головной боли — прошлой ночью выпил, по всей видимости, больше, чем было необходимо, посему был не в духе: отнеся Шоё в купальню, он безжалостно бросил его в холодную воду — в качестве наказания за потревоженный сон. Но долго его недовольство не продлилось: Тобио устроился в прохладном бассейне, а Шоё, поняв, что его визги лишь ухудшают головную боль Центуриона, вовсю пытался загладить вину, осторожно поливая виски любимого холодной водой и попеременно целуя в щёки. Казалось, это сработало. После завтрака они направились на поле. Вернувшись домой, Кагеяма продолжал ежедневно тренироваться, хотя больше и не уделял внимание боевым приёмам. Он ушёл в отставку. Тобио был молод и не успел достичь минимального количества проведённых кампаний, требуемых для ухода, но его вклад в успех Империи был настолько неоценим, что Император всё-таки согласился. Кроме того, Кагеяма пообещал продолжить тренировать каждый новый состав элитных отрядов. Поэтому теперь он усердно занимался, чтобы остаться на пике физической формы к следующему пятиборью. И в этот раз Шоё отправится вместе с ним. (Следует отметить, что Кагеяма уже успел стать всеобщим фаворитом, которому пророчили победу). Но это не означало, что Шоё собирался отказаться от попыток продемонстрировать своё превосходство в беге и в других дисциплинах. — Я тут подумал… — продолжил Шоё, поднимая диск и становясь в стойку. Его физическая форма улучшилась, и теперь он спокойно мог тренироваться каждый день. — Что, если это ты мой подарок? Я имею в виду, что у тебя была вкусная еда, отличный дом, роскошные одежды… Так что, если боги на самом деле подарили мне тебя? Шоё искоса взглянул на Кагеяму — тот нахмурился. — Ты никогда не совершал ничего достаточно впечатляющего, чтобы заслужить дар от богов, — наконец ответил он. Теперь пришла очередь Шоё хмуриться. — Но я смирился с твоим присутствием! — И с моей вкусной едой, отличным домом и роскошными одеждами, — с усмешкой подсказал Кагеяма. — Я тебя больше не слушаю, — фыркнул Шоё. — Я концентрируюсь. Он надул щёки, делая вид, что успокаивает дыхание и готовится к броску. Когда диск, выскользнув из пальцев, воспарил в воздухе, Шоё замер, наблюдая за движением снаряда. Когда тот приземлился, юноша ликующе подпрыгнул. — Ты видел, как далеко он улетел? Ты смотрел? — закричал он. — Это было… впечатляюще, — отозвался Кагеяма, и Шоё радостно подскочил к нему. — Он улетел куда дальше, чем твой! — Да, — согласно кивнул Тобио. — Вероятно, пришло время тебе взять снаряд потяжелее. Шоё замешкался: он всё ещё не мог тренироваться с полновесовыми дисками. — Ну… я работаю над этим! Кагеяма обнял его за плечи и уткнулся подбородком в пушистые волосы. — Продолжай успокаивать себя. Шоё ловко ткнул его локтем, а затем довольно прижался к тёплой груди. — Скажи, Тобио… — Ещё вопросы? — лениво пробормотал Кагеяма. — М-м-м… Ты всё ещё думаешь, что я дар богов? Кагеяма фыркнул. — Не глупи. Шоё наклонил голову, чтобы посмотреть на его лицо — Центурион улыбался. — Я не думаю, я знаю, что ты дар богов. Шоё просиял, поднимая взгляд на голубое небо, а затем ещё выше — на невидимые небеса, прячущиеся где-то далеко наверху. Он счастливо улыбался, чувствуя крепкие руки на своей талии. Хината Шоё знал: боги благословили их обоих.