Нимфетка

      Лисет Макнамара.       Норвегия, Алта. Деревня близ института. 12 декабря 1974 года.       9.       — Клянусь, в следующий раз я оторву тебе голову, Саш. Оторву, насажу на пику и буду иногда кидаться в неё ножиками. Или дротиками. Я ещё не решила.       — Не ной, любимая, всё будет чудесно! И вообще — голову тебе не отдам, самому нужна.       — Зачем тебе пустая голова, милый?       — Ой, всё! Я на тебя обиделся, уйди, противная!       — Не могу, ты держишь меня за руку. Отпусти.       — Ни за что!       — Ну и дурак, а?       Саша обиженно дует губы; я звонко и издевательски смеюсь.       Мы идём по лесу.       На Дурмстранг ледяным тяжелым покрывалом опускается адская холодная ночь. Она расцветает тонкими морозными узорами на запотевших запертых окнах; растекается жидкими разводами черных чернил на белоснежных листах снега; взмывает в воздух горьким грязным фейерверком концентрированной ублюдской похоти и пьянства.       Моей похоти.       Моего пьянства.       Ночь растворяется во мне каплей вина в бокале с водой, вгрызается в мои ладони поцелуями-укусами, жмётся к моим ногам меховыми комьями снега. Снежинки падают прямо с распахнутого бархатного чехла сонного неба белыми сахарными точками, оседают на моем лице, путаются в моих распущенных волосах.       И даже в кромешной темноте подступившей ночи моя макушка сияет горячей пламенной рыжиной. Фирменное издевательство. Я как маяк.       Я держу Сашу за руку. Мои ладони спрятаны в теплых плотных перчатках, а он категорически отказался надевать вязанные варежки, поэтому я согреваю его своим теплом. Мы идём рядом, близко-близко, соприкасаясь плечами, локтями и запястьями, а если постараться — наши волосы сплетутся в одну бело-рыжую косу. Его — светлые, короткие и кудрявые. Мои — рыжие, длинные и прямые.       Сашка выше меня на полголовы. Это бесит. Меня в последнее время всё жутко бесит. Начиная от ссоры с Альбертой и заканчивая цветом лака на моих ногтях. Ужасное настроение целый месяц — отныне угрюмая брезгливая усмешка моя бессменная визитная карточка. Хоть вешайся от этой болезни.       Мы громко шагаем по скрипучему свежему снегу. Он крошится под нашими ногами, всхлипывает, стонет, гнется, разлетается в стороны белыми сломанными хлопьями. Вокруг на десяток километров ни души, только темнота, лес, сияющие огни школьных фонарей и тревожная мрачноватая тишина.       Жутко. Очень жутко.       Выйти из Дурмстранга намного легче, чем вернуться. Это ещё одно правило, которое нарушается почти постоянно. Под капюшонами не разглядеть ехидных лиц, в длинных рукавах не углядеть кончика острого ножа или древко волшебной палочки, под осторожными ногами не хрустнет ни одна ветка. Тихой походкой и в темпе вальса мы сваливаем за ближайшую могилу в поисках счастья в личной жизни.       На самом деле нас слышно, потому что мы хотим, чтобы нас слышали. Ночь темна и полна ужасов, а мы — главный из них.       Несмотря на многочисленные наказания, жесткую дисциплину, железную выучку и кучу ещё подобных факторов, шило в заднице унять невозможно никакими способами. Проверено годами и бесчисленным количеством наглых самодовольных выпускников с полным отсутствием совести. Это как хитрый бес на твоем левом плече — сидит и требует сотворить очередную гадость. И ты послушно творишь, потому что очень хочется.       Протоптанная дорога осторожно ведёт вперед — её топтали десятки учеников до нас и еще не одна тысяча будет после нас. Лес извивается клубком змеиных корней и распускается покорным распахнутым проходом в любой край мира, стоит лишь захотеть. Многие любят думать, что в лесах Дурмстранга запросто сдохнуть. Это правда. Запросто сдохнуть всем, кроме его учеников — мы знаем здесь каждый камень, каждый куст, каждое дерево.       И мне бы сейчас дышать, наслаждаться долгожданным побегом, радоваться или даже играть в догонялки, например — вон, Клементий уже два раза окунул Савелия в сугробы с головой, а Матвей кидается зачарованными снежками в Алишу.       А мы с Сашей просто идем впереди. У меня нет настроения для игр; он просто меня поддерживает. Как и всегда.       Александр, Саша, Сашка, Сашенька, любимый мой… Милый, ну что ты?.. Развлекись без меня, дорогой, ты же знаешь, ты же видишь: мне плохо, мне грустно, мне холодно, я не настроена на веселье. Ну же, Саша, оставь меня!       Не оставишь. Ты всегда думаешь обо мне. Всегда заботишься — тоже обо мне. Мной только и дорожишь, а я — неблагодарная мерзкая тварь, и мне так стыдно, что я могу обидеть тебя нечаянным словом или глупой фразой.       Касаюсь его локтя пальцами, щекой на секунду прижимаюсь к плечу. Такой теплый, такой родной. Рассеянно приобнимает меня за поясницу, поглаживает замерзшими пальцами мою руку. Он о чем-то думает, а я…       Похоть и пьянство.       Пьянство и похоть.       Похоть.       Пьянство.       Экстаз.       Я сжимаю зубы — так плотно, что эмаль едва не крошится под моим гневным напором; я вздрагиваю и дергаю плечом, словно что-то сбрасываю. Саша обнимает меня сильнее, прижимает плотнее к себе.       — Замерзла? Дать мой шарф?       Какой к черту шарф? Дай мне Долохова, срочно и в двойной дозе, очень-очень надо!       Я отрицательно качаю головой.       Мне плохо. Наверное. Я не знаю.       Выбирать — всегда трудно. Особенно трудно — если ты сделала этот выбор в самую первую встречу, но пока еще раздумываешь над полноценным смирением. Трудно смириться с тем, что произошло без твоего ведома, без твоего желания и без учёта твоих дальнейших планов.       Просто обухом по голове. Передёрнули затвор и выстрелили без предупредительного в воздух, а пуля вошла в сердце свинцовой тяжестью.       Тебя разрушили просто до основания, столкнули в грязь, утянули глубоко на дно, окунули с головой в ледяную воду, а ты барахтаешься, кричишь и умоляюще просишь помощи. А помогать никто не спешит, потому что все какого-то черта уверены, что твой выбор абсолютно осознан.       Сама виновата. Этого и следовало ожидать, дурочка.       И ты беспомощна — перед толпой собственных страхов и переживаний; стоишь вся мокрая, жалкая и болеющая, отчаянно кашляешь кровью и лихорадочно трясёшься; хочешь обратно, в тепло и уют, в свою бесконечно прекрасную зону комфорта, но обратно уже нельзя.       Выбор сделан. Дьявол тасует колоду в очередной раз.       Дьявол раскладывает пасьянс на белоснежных коврах и переворачивает карты черно-белыми рубашками вверх. Выбери три, Лисет. Ты выбрала их давно, осталось лишь посмотреть и смириться окончательно с тем, что все наши поступки — даже самые мелкие и ничтожные, вроде полуминутного разговора или мимолетного обмена взглядами; все они имеют огромный железный вес и с легкостью могут сломать твою четкую и размеренную жизнь своим хаосом. Одна песчинка склоняет весы к другой чаше. Одно слово способно развязать войну. Одно прикосновение способно разжечь порочно-горячий пожар собственного падения.       Одно маленькое действие — и планета сходит со своей оси, и реки текут вспять, и небо падает на землю, и…       Три карты, Лисет. Переверни и скажи мне: что там, детка?       Что там — на трех цветных картинках безумного художника с прогрессирующим биполярным расстройством личности? Что там — в твоем очередном сумасшедшем слепом выборе наугад? Что там — в тяжких последствиях твоего идиотского поступка, твоей маленькой слабости?       Что там? Что?       Влюбленность. Пьянство. Похоть.       Без сомнений.       Дьявол смеётся в твоей голове задушенным глубоким стоном — твоим стоном, Лисет. Ты — и есть дьявол внутри себя, ты царапаешь своё горло кошачьими когтями, ты обвиваешь змеями собственные ребра, ты течешь серебряными прожилками вен по пылающей коже, ты…       Всё сделала ты. Во всем виновата ты. И оправданий тебе никаких нет — кроме твоей наивной юношеской глупости, розового максимализма, ослепленности первой влюбленности, свойственной красивым дурочкам с прелестными ангельскими лицами, дрожащими губами и голодной тоской во взгляде.       Декабрь создан для многого: для чтения старых скучных книг, для горячего кофе, для сидения у камина, для игр в снежки, для долгих прогулок. Он создан для яростных бушующих метелей, сухого тяжелого ветра с привкусом моря, глухой лесной тишины в сиреневом полумраке подступившей ночи.       В декабре можно позволить себе многое: лепить снеговиков, рисовать себе крылья, списывать на контрольных, сбегать под покровом ночи из школы, мириться и ссориться, смеяться и плакать… В декабре нельзя делать только одного.       Влюбляться. В декабре нельзя влюбляться. Декабрьская любовь — глупая и розовая, сладкая и тягучая, медовый сироп со вкусом ежевичных конфет, хрустальные морозные дни и солнечные лучи, целующие запястья; рваные длинные царапины обиды и боли, сияющие ровным искусственным светом, бесконечные белые оттенки зыбкого иррационального счастья, которое вот-вот разобьётся в гулкой тишине крошевом острого болезненного стекла, разрушенных надежд и зрительно-чувственных иллюзий.       Декабрьская любовь разбивается на тысячи розовых осколков с приходом первых чисел января. Но тебе даже и здесь не повезло — ты влюбилась ещё в ноябре.       И пусть ты сделала выбор, но дьявол вновь разложил карты причудливым цыганским пасьянсом на шёлке платка, небрежно сброшенного со смуглых женских плеч.       Влюбленность. Пьянство. Похоть.       Удачи, венценосная Лисет Макнамара. Один лишь вопрос — корона не жмёт?..       Я выдыхаю сигаретный дым в разбавленную огнями ночь, которая окутывает нас всех темной влажной пастью подвывающего ветра. Сквозь непроглядный мрак ввинчиваются крохотные желтые огоньки спящего города, и всё вокруг сияет умиротворённым спокойствием.       Алта прекрасна в любое время года — небольшой мирный городок, окруженный высокими горами, бросающими вниз длинные лиловые тени; чистым безоблачным небом и зеленеющими хвойными деревьями; аккуратными маленькими домиками и невероятно красивыми улицами.       Алта сама пылает чистотой, благоухает счастьем и пахнет хвоей. Алта прекрасна. Точнее, внешняя её часть.       Внутри, в глубине лабиринтов извилистых тонких улочек прячется дешевая гниль замызганных пабов, собрания отбросов общества и безудержный голод по другой жизни — Алта прячет свои гнойные нарывы под коркой благожелательного добродушия; Алта обманывает всех и себя в первую очередь.       Вот только Дурмстранг нельзя переиграть — волки идут исключительно на запах крови, и их первоклассную чуйку обмануть невозможно.       Благопристойные улицы и хорошенькие пряничные домики заканчиваются на зыбкой границе двух переулков — белого и черного, и там, за чертой, совсем другой мир — гнилой, пустой и умирающий в дряблой агонии собственной никчемности. Там опасно. Ночами по темным грязным улицам ходят наемные убийцы, буйствуют запойные алкоголики, дебоширят моральные уроды, бегают злые бродячие собаки, ошиваются наркоманы, по теням прячутся умелые воры. А ещё можно простудиться.       В Алте опасно. Если ты, конечно, не ученик Дурмстранга.       Нас узнают почти сразу — трудно не узнавать стройный отряд выпускного курса с безупречной военной выправкой. Чёрные капюшоны прячут лица, рукава — палочки, но наши глаза, пылающие волчьим голодом, спрятать уж точно нельзя.       Пара подозрительных личностей, увидев ровную шеренгу молчаливых людей в черных пальто, мгновенно испаряются с поля зрения, какая-то женщина в ярком красном платье бросается в переулок, торговец очередной опасной дрянью с грохотом закрывает витрину драным коричневым тентом.       Я хмыкаю. Нас знают. Нас боятся. Это хорошо.       Алта — хороший город, и все его жители точно знают, что где-то рядом находится суровый полувоенный институт Дурмстранг. Знают все — начиная от именитых граждан и заканчивая всякой шушерой из темной части. А ещё все знают, что мы умеем убивать. Обет молчания сдержит длинные языки, клятвы на крови смогут спрятать самое страшное на виду, а страх заставит подчиниться.       Наверное, нас боялись бы меньше, но лет пятнадцать назад здесь изнасиловали и жестоко избили одну из наших учениц. Директор Крапивницкий перевернул всё вверх дном и утопил переулок в их собственной крови — они не скоро забудут безжалостные отряды вчерашних детей в черном, потрошащих жилые дома и поджигающих кособокие магазины своей дикой звериной яростью. До справедливого суда незадачливые насильники не дожили, выпускной курс превосходно сдал боевую практику с участием живых мишеней, а здесь навсегда запомнили и кровью высекли на собственных телах, что лучше перекреститься и броситься прочь, сверкая пятками, чем нарываться на ярость опасных тренированных боевиков.       Дурмстранг нас защищает. Наша крепость, наш дом. Нас никто не посмеет тронуть, когда мы вместе. В одиночку нам не выжить.       Я бросаю окурок на влажный серый асфальт с талым снегом и небрежно давлю каблуком сапога. Дым окутывает моё лицо плотным серым облаком горьковато-лимонного запаха.       — Куда идём-то? В Белых виверн или в Медвежий угол? — Саша снова забрасывает руку мне на плечо и притягивает поближе к себе. Я сдавленно хихикаю и обнимаю его за поясницу, чтобы было удобнее идти.       — Ты хочешь посмотреть на стриптиз или выпить? — интересуюсь я негромко.       — Я хочу стриптиз! — громко кричит Ивашкевич сзади, но я демонстрирую ему свой средний палец, обтянутый плотной черной тканью теплой шелковой перчатки. Ага, сейчас, разбежался. Я вижу стриптиз каждый божий день. Вот выходит Алиша из ванной комнаты, и у нас начинается долгий утомительный стриптиз.       — А вот я хочу выпить, Лисет, — тут же мелодично вставляет Алиша, нагоняя нас с Сашей и обнимая его с другой стороны. Он хмыкает.       — Я замерзла и согласна на всё, — меланхолично замечает Альберта, но я показательно игнорирую её реплику, нарочито обращаясь к кому угодно, но только не к ней. Я всё ещё обижена.       — Выпить, — коротко бросает Матвей и пихает Клементия в бок, — и этот тоже хочет выпить.       — Эй, я вообще-то хотел стриптиз! — возражает Буковски и наигранно хмурит брови. Я закатываю глаза и насмешливо улыбаюсь. Они слишком забавные.       — Перехочешь, — обрываю его я, с интересом наблюдая начало смешных брачных игр: Матвей захватывает шею Клементия в жестком фиксирующем обхвате, сдергивает тонкий капюшон с его головы и принимается сосредоточенно тереть ладонью его волосы.       В Дурмстранге мало девчонок, и они редко кому-то достаются. Поэтому остаётся несколько вариантов — в нашем случае дрочить на мой светлый образ, дожидаться подпольных вылазок, горько плакать до наступления официальных каникул, ну или трахать друг друга. Судя по всему, до каникул Матвей и Клементий не дотерпят, а отказ идти в бордель только больше подтверждает предсказуемое развитие их отношений. Кажется, кто-то скоро будет усиленно кому-то сосать. Например, я — Долохову. Вот такие вот пирожки творятся в нашем королевстве, да-да, у Лисет Макнамары планомерно и весело, с криками да гиканьем уезжает крыша.       — Иди нахуй, Лисет. Хотя тебе бы хотелось на хуй, но всё же… Ты хотя бы забавная курочка. Ну или я поддался очарованию твоих тоскующих горящих глазок.       Мы забавные, сумасшедшие и болезненно молодые. Ещё вся жизнь впереди, а нам — тягучие жаркие восемнадцать, полные похоти, пьянства и влюблённости. Я готова сойти с ума прямо сейчас, шагнуть с обрыва, упасть с крыши, напиться до потери памяти и проснуться в чужой постели — да я готова даже снова раздеть Ивашкевича! Я на всё готова, чтобы хоть ненадолго отвлечься от сжирающего меня желания пойти и… И лучше всё, остановимся на этом. Пойти нахуй, короче. Или на хуй. Тут уж как карта ляжет, да, милый?       — Значит, идем в Медвежий угол, — покорно соглашается Сашка, отвлекая меня от нехороших и неприличных размышлений.       И мы идём. Темно, фонари не горят, людей почти нет, но старая деревянная вывеска с пугающей медвежьей мордой и оскалом во все пятьсот восемнадцать зубов всё же сияет золотистым светом дешёвого освещения.       Очень интересный, современный и модный ход, потому что при виде такой очаровательной вывески у всех потенциальных клиентов случается мгновенный инфаркт. И музыка, доносящаяся из-за запертых дверей грохочущими визжащими басами тоже не прибавляет оптимизма. Хотя это определенно лучше, чем ничего.       Кажется, нас не хотят впускать, но только до того момента, пока я не поднимаюсь по ступенькам к дверям и не сбрасываю капюшон с лица. Охранник, стоящий на входе, нервно мнется — то ли боится отказать красивой девушке, а я очень красивая девушка; то ли боится реющих позади меня теней. Они бы ещё лица покровожаднее сделали что ли, чтобы у бедняги мозг отказал. Хотя он и так уже отказал, раз он отказывается меня впускать. Вокруг фонарика, тускло освещающего пространство на пять шагов вперед, мечутся маленькие розовые феечки, сияя прозрачными искорками тонких маленьких крылышек. Искусственный желтый свет падает на мои волосы, демонстрирует недовольное выражение лица, освещает руки в черных перчатках, сложенные на груди. Видимо, в этот раз охраннику почему-то не хватает красноречивых золотистых нашивок на рукавах, сапогах на каблуках в такую погоду и надменных холёных лиц с выражением крайней брезгливости.       Самодовольные молодые ублюдки — вот как мы выглядим. Так нас и видят. Может, он новенький?       — Ну так что, — капризно тянет Алиша за моей спиной противным надменным голосочком, полным сахарной брезгливой ласковости голодной кошки, готовой вцепиться кому-нибудь в лицо, — холодно уже, ну просто жуть! Вы нас пустите или так и будите пялиться на Лисет? Она у нас красивая, я не спорю, но, между прочим, даже нам, ученикам Дурмстра…       Она не заканчивает предложение. Нас пропускают без вопросов. Устного подтверждения нашей принадлежности к институту достаточно, чтобы тут же проглотить все возражения и отойти в сторонку.       Я прохожу мимо охранника с распрямленной до хруста спиной и специально стучу каблуками. Да-да, я шла на таких высоких шпильках по лесу, зимой, я совершенно не устала и готова к подвигам. И бегаю я на них очень быстро. Охранник услужливо распахивает передо мной дверь, и я попадаю в дурманно-дымный ад.       Дымные серые кольца танцуют диковинными змеями, кальянные цветные нити сплетаются в разнообразных животных, тусклые неоново-сиреневые лучи ползут по моим ногам тонкими слоями, музыка ревёт громким напором. Даже стены вибрируют и подрагивают.       Я нагло иду вперед, в затылок мне дышит Саша, все остальные так же молча идут по парам — Клементий и Матвей уже обжимаются в жадном тесном полуобъятии, Альберта и Алиша держатся за руки, а Ивашкевич шаг в шаг идёт за Сашей.       А я впереди.       — Итак, — я с легкой брезгливостью ставлю локти на барную стойку и выразительно складываю ладони домиком, — нам… Огненный виски. Четыре бутылки и… Салаты у вас есть? Или закуски?       Бармен удивленно смотрит на мои руки, потом переводит взгляд на лицо. Очень молодой, едва ли старше меня, со светлыми волосами. Определенно новенький. Они что, решили сменить весь персонал? Старый бармен нравится мне больше. Он не смотрит на меня такими недоуменно-глупыми глазами. Ему лет… Пара тысяч, он постоянно смеется, курит трубку с травкой и делает обалденные коктейли. Его зовут Джордан, кажется, но мы все поголовно называем его Джо. Надеюсь, он не умер.       — А восемнадцать-то тебе есть, девочка? Денег хватит?       Я коротко хмыкаю. Ты кого девочкой назвал?       — Дамам выпивка бесплатно. И не твое дело, сколько ей есть. Ты оглох или сюда теперь тупых берут? Она же сказала — четыре бутылки. Салаты, закуски есть? Давай шустрее, любимая сегодня не в настроении, и, кажется, скоро пойдёт скандалить с твоим начальством.       Саша неслышно подходит сзади и кладёт подбородок мне на макушку. Мрачный, чем-то недовольный; он бросает на стойку десяток круглых золотых монет из правой ладони, а левую демонстративно опускает на моё плечо.       Бармен мелко кивает и послушно достает темные бутылки с маслянистой жидкостью внутри. Иногда и Саша бывает чертовски пугающим. Балагур, паяц, дурак, хулиган, извечно улыбающийся клоун — вот только что у него в голове неизвестно. О чем думает, чего хочет и чего добивается, ведь за маской весельчака и шалуна можно скрыть любую тайну.       Не так ли?       — Кстати, милый, — я невольно пародирую профессора Долохову, — а где старик Джо?       Парень неожиданно расплывается в мягкой улыбке.       — У него вчера внучка родилась, мэм. Он празднует, а меня попросил подработать за него пару вечеров.       Я приподнимаю брови.       — Вот как? В таком случае, передавай ему поздравления от десятого курса. И ещё… — я доверительно наклоняюсь поближе к стойке, — когда Джо придёт праздновать сюда — налей ему за наш счёт.       Он расцветает ещё сильнее.       — Конечно, мэм! Кстати, ваш столик уже освободили, подождите пару минут, пока там приберут.       Через пятнадцать минут мы уже сидим за одним из дальних столов в почти блаженном уединении. Передо мной стоит чистый граненый стакан, полный желтовато-оранжевого виски, тарелка с салатом, небольшое блюдо с красной рыбой и тонкими полосками жареного мяса.       Я небрежно расстегиваю пальто и вешаю его на спинку высокого стула, мокрые черные перчатки нагло бросаю на стол, обнажая руки и мою главную гордость на сегодняшний вечер — длинные острые ногти, выкрашенные свежим вишневым лаком.       — Обязательно было флиртовать с барменом, Макнамара? — хмуро спрашивает у меня Матвей, отодвигая для меня стул. Надо же, какой джентльмен! Я коротко улыбаюсь.       — Определённо да, Гаршин.       Он поджимает губы в притворном недовольстве, а я с издевательской улыбочкой салютую ему стаканом. Люблю его бесить.       Виски на вкус абсолютно отвратительный: вонючий, горький, со стойким запахом самогона, обжигает горло ожидаемым жгучим теплом, и я выпиваю весь стакан несколькими жадными глотками. Виски действительно дрянной, но дурмстранговская молодёжь пьёт его не ради вкуса.       Альберта и Алиша неторопливо цедят по мелким глоточкам, пачкая стенки своих стаканов размазанными оттенками губных помад — тёмно-красной и светло-розовой соответственно; Клементий меланхолично жуёт кусочек красной рыбы, наколотый на серебряную вилку; Савелий и Матвей подбрасывают монетку и пьют по очереди залпом, а Саша лениво курит. Дым вьется кольцами у его бледного задумчивого лица, пока я жадно и голодно надираюсь мерзким горьким алкоголем ради непонятной цели.       Виски на пустой желудок — глупое решение, но зато я согрелась, и пронизывающий холод уже не кусает мои дрожащие плечи, непредусмотрительно спрятанные под тонкой обтягивающей водолазкой. Иногда я бываю глупой и нелогичной в желании выглядеть красиво, а не чувствовать себя удобно.       Хотя Саша шутит, что мне вообще можно ходить без одежды, чтобы все уж точно оценили мою ангельскую красоту. Юморист нашелся.       — Что вы думаете об этом? — Алиша отставляет в сторону пустой стакан и неторопливым жестом встряхивает рукой, чтобы Савелий налил ей ещё. Он наливает до краев.       — О чем конкретно? — я опираюсь локтем о деревянную столешницу и слегка ерзаю на стуле, пытаясь сесть поудобнее. Мне уже очень весело.       — О директоре, практике, наших гостях…       Я качаю головой, невежливо её перебивая.       — А что тут можно думать?       — Больше, чем тебе кажется, Лисет, — голос Альберты звучит неожиданно хрипло и очень устало, будто ей не одна тысяча лет. Она залпом допивает глоток виски и сама наливает себе ещё — её руки дрожат и ходят ходуном. Я хмурюсь.       Мне это не нравится. В баре пахнет сыростью, влагой, дешевым виски, самогоном, медицинским спиртом и потными людьми, но мне на секунду кажется, будто вместо сигаретного дыма я втягиваю в себя аромат нечеловечески сильного полубезумного страха — и так оглушительно ярко пахнет Альберта.       Я вглядываюсь в неё внимательнее. Черные круги под глазами, темная помада неровно лежит на нижней губе, обычно заплетенные густые кудри сейчас напоминают неуправляемую взлохмаченную гриву, а сама она кажется… Будто меньше ростом. Что я упустила в наш прошлый разговор? Что так сильно изменилось за одну неделю?       В чем дело, Альберта?       — В чем дело, Альберта? — на секунду мне кажется, что я говорю вслух, но это не так. Мои скачущие хаотичные мысли неожиданно серьёзным тоном высказывает Савелий. Обычно он не такой… Понимающий и тактичный. Либо сегодня наступит весна, либо в лесу кто-то сдох.       Альберта сплетает подрагивающие пальцы в замок.       — Мой брат стал Пожирателем Смерти, — безжизненно говорит она.       И… ничего не происходит. Точнее, что-то происходит, но я не понимаю что. Просто на секунду в баре становится ещё темнее.       — Кто такие Пожиратели Смерти? — мой голос будто звучит со стороны. Я поправляю пальцами влажную прядь и заправляю её за ухо. Альберта поднимает на меня потухший взгляд.       — Около пяти лет назад в Англии началось неявное гражданское противостояние между Министерством, директором школы Хогвартс и… Мужчиной, который назвал себя новым Тёмным Лордом. Я не знаю, как его зовут в реальности. И сомневаюсь, что кто-то знает. У него есть что-то вроде клички — лорд Волдеморт. Этот… Тёмный Лорд пропагандирует идеи превосходства чистокровных магов над магглорождёнными, выступает в многих… многих… в том, что не принято говорить. Он хочет отменить новые министерские запреты и вернуться обратно, к самым истокам — когда магию изучали полностью, не делили на разные направления. Хочет… хочет запереть волшебников в изоляции от тех, в ком магии нет ни капли или эти капли недостаточно чисты по его мнению; хочет диктатуры, тирании и войны, и… — она захлебывается словами, — мой брат, Ростислав был на каком-то приеме с отцом, что-то о бизнесе, я не знаю точно. Меня это не волнует. Я, блять, ведьма с ярко выраженным направлением в темную боевую магию, а не хихикающая курица, слушающая его тупорылые сплетни! — она обнажает острые белые зубы в невеселой усмешке, — но я говорила с ним недавно, и Ростислав сказал, что познакомился с какой-то женщиной, которая заинтересовала его этими идеями. Сказал, что она… говорит правильные вещи. Правильные, блять!       На пол летит пустой стакан и разбивается с громким грохотом. На нас оборачиваются люди.       — Не ори так, на нас смотрят. И если не повезет, то ещё и пытаются послушать, — негромко говорю я и подзываю к себе официанта, — замените посуду, будьте так любезны. И ещё бутылку.       Когда официант приносит желаемое, собирает осколки и испаряется, я накладываю на наш столик сферу конфиденциальности. Так нас никто не подслушает. Альберта сама разливает всем виски, но её руки трясутся, и она льёт алкоголь мимо. Я морщусь и снова взмахиваю палочкой — теперь бутылка опустошает себя самостоятельно. А ещё я могу отвлечься и хорошенечко обо всём подумать, пока мой полупьяный мозг всё ещё функционирует.       Что мы имеем? Нас имеют! А если ещё и Долохов имеет, то я вообще выбрасываю белый флаг и готова броситься в пучину разврата прямо сейчас. Так, отставить похотливые мысли. Что у нас есть? Тайная организация каких-то вечно голодных и вечно жрущих тварей, у брата Альберты снесло кукушечку, а в Англии происходит дефлорация мирного населения путем осторожного развязывания гражданской войны. Очень интересно, но нихуя непонятно.       — Интересно Тёмные Лорды пляшут, по четыре штуки в ряд.       Я не испытываю ужаса, трепета или благоговения — новое звание Темный Лорд у какого-то там Волдеморта не говорит мне ровным счётом ничего, а мы безнадежно далеки от Англии, но сам факт будущей гражданской войны не вселяет особого оптимизма. Мне вообще это не нравится. Многие винят Дурмстранг за то, что именно здесь учился прошлый Темный Лорд, Геллерт Гриндевальд. Говорят, что все здесь — темные маги, убийцы и самодовольные чистокровные ублюдки, но это не так.       В Дурмстранге изучают тёмную магию. В Дурмстранге учат убивать. В Дурмстранге не делают особых различий в чистоте крови, хотя магглорождённых здесь и правда очень мало. Это несущественно, это глупо, это полный бред.       И… Эта идея, что несёт, точнее, пропагандирует этот новый Темный Лорд, она не кажется мне такой ужасной, как Альберте — да, есть пара сомнительных пунктов. Зачем убивать магглорожденных, к примеру? Это странно.       Я хмурюсь. Волдеморт. Где-то я уже это слышала… Вот только где? Вообще, Волдеморт — определённо, что-то из французского. И созвучно с Вальдемар. И похоже на Владимир. Сомневаюсь, что это реальное имя, здесь Альберта права — либо какая-нибудь загадка вроде сложного ребуса, либо пафосное название, либо кличка, либо псевдоним. Волдеморт, Волдеморт… Как же это будет на русском-то? Полёт над смертью? Полёт со смертью? Нет, скорее уж полёт смерти. Мрачно, пафосно, роскошно — в духе любителей бросать пыль в глаза, носить короны и очаровательно улыбаться с колдографий на первых газетных полосах, пряча окровавленные руки.       Все мерзавцы очаровательны. Особенно Долохов. Да что же это блять такое! Ни одна мысль без него не проскальзывает.       Альберта тем временем продолжает поучительную и познавательную лекцию о подозрительной логике узурпаторов, тиранов, деспотов и прочих интересных животных. В перечне есть такая опасная тварь, как некий Тёмный Лорд. Пополнение бестиария посредством личного участия в экспедиции в Англию, ага. Да ни за что!       — …отличительный знак — что-то вроде клейма на левом предплечье. Черная змея, выползающая из черепа. Не у всех, только у самых идейных или самых верных, я не знаю точно, Ростислав не говорил об этом. Сказал только, что зря меня отдали в Дурмстранг — если бы не контракт со школой, то меня можно было бы уже сейчас выдать замуж. Меня — замуж! Замуж, блять! Он сказал, что нашел кого-то для связей в Англии, провел все расчёты, а там какая-то хорошая совместимость. У меня, мол, сыновья будут очень сильными. Ещё чушь какую-то нес про то, что грязнокровки совсем зарвались, и что…       — У Ростислава есть метка? Ты видела? — я прерываю её всего на мгновение, потому что… Потому что что-то назойливо крутится в моей голове, но я не понимаю что. Что-то важное, что я заметила, но не могу понять и объяснить. Я что-то знаю.       Альберта качает головой.       — Не знаю. Нет, наверное, раз он так хочет туда влезть посредством моего брака с англичанином. Или шотландцем, я не помню. А может уже есть, и он просто хочет выслужиться. Я не хочу говорить о Ростиславе, на самом деле. Я хотела сказать о другом. У нашего нового директора метка есть, это я видела точно. И… Те, что приходили к нам. Насчет мужчины в капюшоне не знаю, я не увидела его лица, про Антонина Долохова слишком много сплетен, а остальные… Точно тот, тёмненький — его зовут Амикус Кэрроу. Ростислав что-то говорил о его старшем брате, который давным-давно стал Пожирателем и теперь что-то сделал, из-за чего Ростислав назвал его жалким предателем.       Голос Альберты льётся в уши лихорадочной горчично-песочной тяжестью, её слова сплетаются между собой в тончайшую паутину, буквы складываются в целые предложения, а предложения — льются и пенятся парным белым молоком за край стакана; страх скользит гибкой змеёй по бархату её языка, а сама она боится. Боится так сильно, так отчаянно, так живо и так яростно, что это можно попробовать на вкус. Осядет на корне языка, войдет в горло очередным глотком виски.       Альберта очень боится.       И я чувствую её животный страх. На вкус он — сладкая мягкая гниль. Расползается на рваные лоскутки гниющей черной плоти, вязнет на зубах расплавленной карамелью. Отвратительно. Как же отвратительно.       Весь дальнейший монолог для меня звучит фоновым тусклым писком, потому что я неожиданно цепляюсь к самой безобидной фразе, будто нечаянно вброшенной в разговор. Вот только она лишь с виду безобидная, а на деле значит очень много. Для меня.       Мне не нравится происходящее. Про Антонина Долохова слишком много сплетен. Про Антонина Долохова. Слишком много сплетен. Много сплетен. Каких?       Каких сплетен?       — Лисет, тебе плохо? Ты побледнела.       Саша осторожно вынимает стакан из моей руки и ставит на стол. Я нервно и скользяще улыбаюсь — губы не с первого раза складываются в нормальную приятную улыбку, а не полубезумный пьяный оскал. С шумом поднимаюсь со своего места и едва не сажусь обратно — бар перед глазами плывёт лиловыми жирными пятнами.       Виски ударил в голову. Как же не вовремя!       — Извините. Мне надо отойти ненадолго.       10.       Я залетаю в свободную кабинку в туалете и с таким грохотом захлопываю дверь, что на пол сыпятся куски грязно-серой штукатурки. Бесстыдно бросаюсь на колени прямо перед унитазом, упираюсь рукой в шершавую картонную стенку, и меня тут же выворачивает.       Меня выворачивает наизнанку. Рвота едкой желто-зеленой слизью стекает из моего рта, меня трясет, когда живот снова и снова скручивают пугающие больные спазмы. Я горю, падаю и разбиваюсь, перед глазами сияют слепые белые оттенки, в ушах отчаянно жужжит комариный писк. За грохотом музыки, чужих слов и тысячи голосов, за запертой дверью в туалете дешевого кабака в самой неблагополучной части города, меня выворачивает наизнанку.       Глаза — зелёные, смеющиеся, едкие; разъедают кожу на ладонях болезненными волдырями страшных ожогов, острыми безжалостными лезвиями входят в висок под прямым углом, убивают, вспарывают, вонзаются. Я корчусь: от боли, от рвоты, от своего полубезумного: «Анто-он», которое рвется из-под моих ребер диким львиным рычанием, я схожу с ума.       Я просто схожу с ума, его имя на моём языке — долбаная молитва для бога, который никогда её не услышит.       Мои нервы дрожат тонкими шелковыми нитями отчаяния, дребезжат хрупкие барабанные перепонки от низких булькающих стонов-хрипов, мутные черные мушки танцуют зажигательное танго с моими тараканами в обнимку, а я впиваюсь побелевшими трясущимися пальцами в края унитаза и отчаянно выхаркиваю из себя собственную душу.       Интересно, если очень постараться, то можно выблевать его имя на пол кровавыми разводами? Можно избавиться от него? Можно ли убрать из пылающего разума эту кривоватую циничную усмешку, которая вспыхивает пламенем на сетчатке моих глаз, стоит мне лишь на мгновение прикрыть веки?       Его имя — молитва. А я — грешница, стоящая на коленях перед иконой для поклонения.       Я забиваюсь в угол кабинки, обнимаю себя за колени, но меня рвёт снова — и кажется, будто вместе с отравой маслянистого желтого виски из меня выходят созвездия букв его имени и фамилии.       Всего лишь пара касаний, несколько осторожных контактов взглядов — что вы сделали со мной, Антонин? Милостивый Господь, что вы со мной сотворили?       Почему вас нет рядом, когда вы так нужны, потому что я….       Господи, боже, блять.       Я закрываю лицо ладонями и смеюсь. Я сошла с ума. Сошла с ума. Просто свихнулась. Я больная.       — Ты не больная. Ты просто влюблённая, моя курочка, а это гораздо хуже, знаешь ли. Лучше бы ты болела, было бы проще… жуй свою любовь, как кислую яблочную жвачку. Так, чтобы зубы сводило и блевать хотелось. Ты это умеешь. И вообще — давай вставай с колен, хватит молиться и подрачивать на его не особо светлый образ, у нас куча планов, куча идей, а ты ноешь! Бесишь меня сегодня. Тряпка.       11.       Когда Альберта заходит в туалет, я уже спокойна. Брюки и водолазка очищены невербальными простейшими чарами, руки не трясутся, волосы лежат на плечах расчесанной рыжей лавиной, а из следов постыдного воя и тошноты — слегка размазанная тушь, болезненно-бледные щёки и ошалелый взгляд.       Я пьяна. Я чувствую похоть. Ощущение влюбленности всегда со мной — карты ложатся рубашками вверх, и дьявол тасует колоду снова. В его руках мелькает моя судьба.       Пьянство. Похоть. Влюблённость.       Расклад не сменить, даже если я буду выбирать новые карты каждые пять минут — картинки рисуются под моими пальцами акварельными мазками, растекаются маслянистыми жидкими каплями, танцуют венский вальс с таракашками в облипочку-обнимочку и поют матерные частушки.       Альберта становится рядом со мной и опускает руки под струи холодной обжигающей воды. Я закручиваю кран и вытираю мокрые ладони одноразовым бумажным полотенцем. Этим же полотенцем, только уже влажным, я стираю черные разводы потёкшей туши под глазами, на виске и даже нахожу на щеке пару капель. Вот дура-то.       — Ревела? — светским тоном интересуется Альберта.       — Не твое дело.       Она согласно кивает.       — Да. Не моё. Ты так сбежала… ясно почему.       Началось в колхозе утро. Зачем она это делает? Мы уже поговорили, я дала ей по лицу, мы закрыли тему, и я больше не собираюсь к ней возвращаться. Я выслушала мнение Альберты о моем… желании, не приняла к сведению и послала её далеко и надолго. Какого хрена она ещё здесь?       — Закрой свой ебаный рот.       Я бросаю полотенце на пол.       — Иначе что, Лисет?       — Иначе я ударю тебя снова. Ты этого добиваешься? Новой ссоры? Что ты хочешь, Альберта? Что. Ты. Хочешь?       Она молчит так долго, что я уже разворачиваюсь и собираюсь уйти, не дождавшись ответа. Но она отвечает.       — Саша и Матвей сцепились, когда я уходила. Разними их, будь так добра. Ты ведь так сильно любишь Полякова — не дай боже, если на его смазливой мордашке появится фингал, ведь у венценосной Лисет Макнамары снесёт корону вместе с головой, и она кинется скандалить с кем угодно. Если не повезёт, то скандал будет даже с рукоприкладством. Такие сплетни пойдут, тебе ли не знать, да?       Сплетни пойдут? Какая же ты сука, Альберта. Умная и расчетливая сука. Я просто восхищена.       Вот и отлично, что так всё выходит, мне это даже на руку. Вот и прекрасно. Превосходно, великолепно, невероятно, охуенно.       Я возвращаюсь к нашему столику, кипя от сжирающей меня ярости, но до нужного места не дохожу, замерев на полпути. Альберта не шутила. Саша и Матвей стоят друг напротив друга — взбешенные, разъярённые, взлохмаченные. Матвей крепко держит в руке палочку, Саша просто стоит, но почему-то выглядит гораздо опаснее.       Я шагаю вперед, но тут же спотыкаюсь, едва услышав продолжение их разговора:       — …какой-то ебаной суки. Долго будешь целовать Лисет ноги, еблан? Ждёшь манны небесной? Так не дождёшься, её не будет. Нахуй ты ей сдался-то? Ты же всё проебал, Санёк. Ещё летом, когда она тебя сначала выебала, а потом послала. Ты ее видел? Поверь мне, пара месяцев после выпуска — и она сразу же найдёт себе кого-нибудь. Найдет, кому дать. Кого-нибудь постарше, покруче, посильнее, побогаче, поопытнее. Кого-то не тебя, Поляков. А ты так стелешься перед этой сукой, а она даже…       Что?!       Нет, на самом деле общий смысл патетичной речи Матвея мне понятен, но само содержание, да и исполнение, просто… что?!       Что, блять? Гаршину больше не наливать, произошёл пиздец. И вообще — почему их всех так интересует моя личная жизнь? Я свободная девушка, что хочу, то и делаю. С кем хочу, с тем и сплю. Этому-то какая разница кто, где и в каких позах будет меня иметь? Проще сказать, что имели. Да, потрахалась с Сашей под блядскими ивами, да, мне понравилось. Да, да, да… И что?       Дурак. Ей-богу, дурак.       Я улыбаюсь, делаю шаг вперед, и я не успеваю. Не успеваю буквально на секунду, на одну единственную секунду — замешкавшись, зацепившись взглядом за чье-то знакомое лицо, отступившись всего лишь на одно-единое мгновение. Я просто не успеваю вмешаться.       — По крайней мере, мне дают бабы, а тебе — только Буковски, да и то нихуя не факт. Завидуй молча. Или устал уже дрочить на Макнамару?       Всё происходит очень быстро. Матвей молча бросается вперед, Саша хлестко взмахивает древком палочки, Матвей вскидывает свою… Они бросаются друг на друга с такой бессильной безудержной яростью, но после трёх заклинаний — то самое время, за которое я рывком, на пошатывающихся дрожащих ногах преодолеваю разделяющее нас расстояние, они синхронно отступают в сторону, бросают палочки на пол и сходятся снова.       И на этот раз хлещет кровь.       Я отталкиваю какого-то зеваку с дороги, наступаю каблуком на чью-то ногу и ввинчиваюсь между потными людскими телами. С дороги, все с дороги! Матвей бьёт Сашу кулаком в лицо, хрустят косточки наверняка сломанного носа. Милостивый боже, да что с ними сегодня происходит?! Из-за такой ерунды устраивают дикое побоище. Идиоты. Что с нами со всеми происходит? Почему Алиша не вмешивается? Почему Клементий только стоит и бессильно сжимает руки в кулаки? Что я опять пропустила?       Отошла пострадать, называется.       Сашенька отшатывается, прижимает ладонь к лицу, а потом бросается на обидчика снова. Они оба валятся на пол, сбивают своими телами столик, на них падают недопитые бутылки виски и тарелки; мальчишки отчаянно борются и рвут друг друга на части — во все стороны летят клочья одежды и выдранные волосы, кровь расцветает яркими пятнами на грязном полу.       — Охренеть, Долохов! Вот это зашли выпить…       — Антонин, что они делают?!       — Долохов, можно мне…       Я успеваю заметить только группу зашедших людей и распознать плавную английскую речь, а потом начинается кромешный дикий ад. Происходят три очень странные вещи. Три основополагающие вещи, потому что всё могло закончиться совершенно не так, совсем иначе, совершенно по-другому, стоило мне разнять их сразу, а не пялиться хмельным шокированным взглядом на безобразную пьяную драку своих друзей. Я могла бы всё изменить, но дьявол уже разложил карты.       Выбора нет, есть последствия совершенных ошибок.       В кувыркании на полу появляется победитель. Саша прижимает Матвея к полу и безжалостно ложится сверху, хватает его за волосы или за горло, мне не особо видно — так сильно, что Гаршин взвизгивает и рвется из-под него, а сам Саша резко и порывисто тянется окровавленной рукой к ножу, лежащему чуть в стороне.       Это уже не дуэль. Это уже не драка. Они просто убивают друг друга.       Я громко и надрывно кричу, когда Саша сжимает пальцы на ноже, рвано дергаюсь вперед, выпрастываю вперед руку — тусклый свет льётся на мою ладонь, и ногти вспыхивают кровавым оттенком; бросаюсь ещё ближе, на этот раз успевая, хватаю Сашку за плечо и вцепляюсь острыми ногтями в его запястье, пытаясь вырвать нож из цепкой бульдожьей хватки.       Лезвие ножа блестит тонким серебряным оттенком. Один замах — и прямо в сердце.       Сашка, не глядя, замахивается, и меня с такой силой отрывает от него, что я не могу удержаться на подгибающихся ногах и едва не падаю, но в последний момент меня жестко и отнюдь неласково хватают за волосы, да так больно, что я снова вскрикиваю. Длинные пряди собирают в хвост, немилосердно наматывают на кулак и жестоко вздёргивают ещё выше; я взвизгиваю и впиваюсь ногтями в карающую руку, которая меня держит, но острые ногти соскальзывают с гладкой кожаной перчатки.       — Куда лезешь блять, тупая дура? Куда ты блять лезешь?!       Тусклый сдавленный мир грязного темного бара горит яростным ревущим пламенем — включённый свет льётся тяжелым желтым воском, и мои неловкие нелепые движения в жуткой жесткой хватке — глупая борьба с течением во время шторма. Тягучая борьба трепыхающейся бабочки в мохнатых тонких лапках голодного паука.       Я поднимаю взгляд.       Когда-то мне сказали, что глаза могут говорить вместо слов. Его глаза не говорят — они просто сияют жидкой малахитовой дымкой, расширенный зрачок окольцован тонкой серебристой прожилкой, мелкие крапинки на радужке мерцают. Его взгляд мерцает — горячим расплавленным огнём изо льда, тягучего шёлка, отравленного гречишного мёда и чем-то… Чем-то пугающим, пронизывающим, жутким — я смотрю в глаза Антонина Долохова, но мне кажется, что я тону в непроходимом болоте. Растворяюсь в жаре, похоти и давящем напряжении.       — Волосы… Больно! Антон, мне больно, пожалуйста…       В ушах гулко звенит, поэтому я не сразу понимаю, что происходит. Он встряхивает меня за волосы ещё пару раз, но с меньшим запалом, а потом силком ставит на ватные ноги. Я покачиваюсь в сторону, едва не падаю, но тут же вцепляюсь пальцами в его предплечья.       Долохов выглядит разъярённым. На овальном хищном лице ходят жвала желваков, глаза под дугами тёмных бровей блестят нескрываемым недовольством, верхняя губа чуть приподнята, демонстрирует краешек белых зубов. И я всё жду, когда оскалится, зарычит и вцепится мне в горло. Я даже запрокидываю голову — на, бери, всё тебе, всё для тебя! Рви, кусай, ешь, пей, глотай. Всё тебе. Полностью и до основания. Он выпускает растрепанную копну моих волос из цепкой хватки и отступает на шаг назад. Хватает за плечи, встряхивает.       За громкими раскатистыми басами ревущей музыки я не сразу понимаю то, что он говорит. Взгляд застилает плотная пелена слез, и я с ужасом ощущаю, что вот-вот сорвусь в безобразную повторную истерику с криками, соплями и воем.       Что он говорит? Почему он так злится? Что я сделала не так?       — Дура, блять, какая же ты дура. Тебя не учили, что нельзя лезть под руку, когда мальчишки выясняют у кого из них яйца круче? Не учили, блять? Не учили? Я с кем говорю, дура? Отвечай, когда я спрашиваю! Ну? Отвечай!       Я не понимаю. Почему он так кричит? Всё же хорошо… Сашенька просто пьян, вот и всё. Это всего лишь драка. Почему он так кричит?       — Антон, — шепчу я растерянно и беспомощно, тяну к нему подрагивающую ладонь — то ли просто прикоснуться, то ли обнять в сумасшедшем запале влюбленной дурочки.       Он снова встряхивает меня за плечи как тряпичную куклу, и моя шея хрустит от того, с какой силой он меня дёргает.       — А-антон? — потерянно лепечу я на грани слышимости, смаргивая слезы с глаз. Опять тушь потечет, наверное. И я буду похожа на панду. Красавица просто, с ума сойти можно! Где там новенький бармен? Мне срочно нужно пофлиртовать! Вот так всегда — нет Долохова, а я страдаю. Есть Долохов — всё равно страдаю. Ну что за несправедливость?       — Почему… Почему ты злишься? Почему ты кричишь?       — Дура, — говорит Долохов уже намного тише, его тон неуловимо меняется, становится ниже, глубже.       Я прижимаюсь к нему крепко-крепко, и Антонин послушно заключает меня в объятия. Его рука осторожно поглаживает меня по волосам, пока я громко и некрасиво реву куда-то ему в плечо. От него пахнет туалетной водой, мускусом, чем-то горько-пряным, влагой и табаком. Я вдыхаю его запах полной грудью, будто хочу раствориться в тяжелом дурманящем аромате. Вот он, Лисет, в твоих объятиях — или ты в его. Кушай, не обляпайся.       А потом я вспоминаю про Сашеньку.       Я поднимаю лицо вверх, вытираю текущие по щекам слезы и с грустью смотрю на испачканные черным пальцы. Этого и следовало ожидать, честно говоря. Надо бы набить морду тому, кто писал на упаковке, что она водостойкая. Нихрена она не водостойкая. Тушь при виде воды выбрасывает чёрный флаг и спасается бегством.       Так, Саша. Мой Саша. Что там с ним?       — А… Саша… Что с ними?..       Долохов насмешливо изгибает уголок губ.       — Всё в порядке с твоими друзьями, прекращай сопли пускать. Всё хорошо, никаких серьёзных ран нет. Просто сцепились, с кем не бывает.       Я потрясённо хватаю ртом воздух.       — Просто сцепились?! Да они…       — Солнышко, — он перехватывает мои запястья за секунду до того, как я попытаюсь оттолкнуться от его груди, наклоняет голову вниз и очень серьезно смотрит мне в глаза, — поверь мне, если бы они хотели убить друг друга, то всё было бы иначе. Они просто сцепились, всё в порядке. Посмотри.       Антон делает легкий шаг чуть в сторону, смещаясь, но не выпускает меня из кольца рук — мне одновременно хорошо и плохо. Бросает то в жар, то в холод. Заказывайте гроб, а то я сейчас прилягу!       Действительно.       Мрачный надутый Саша сидит на стуле с высоко запрокинутой головой, и какая-то высокая черноволосая девушка в строгом тёмно-зеленом платье и распахнутой мантии увлеченно колдует над его лицом, наверняка сращивает сломанный нос. Рядом с Матвеем стоит тот самый блондинистый смазливый Корбан, которого я запомнила ещё с первой встречи. Я с удивлением наблюдаю, как он неторопливо делает глоток из стакана с огневиски, а потом передаёт его угрюмому Матвею, который проглатывает крепкий алкоголь полностью, двумя жадными глотками. Алиша стоит так ровно, словно палку проглотила, и сначала я не понимаю, с кем она говорит — оказывается, с красивой медоволосой женщиной в соболиной шубе. Красавица небрежным взмахом руки подзывает к себе официанта. Это ещё кто такая?       — Пойдём, — Антон кладет ладонь мне на плечо и медленно утягивает за собой в толпу. Я едва успеваю схватить своё пальто со стула.       — Куда?       — Выйдем, покурим. Тебе нужно отдышаться, солнышко.       Надо же. Уже не дура, уже солнышко, пошёл прогресс. Вот только на улице мне становится ещё хуже. Антонин неторопливо курит, уперевшись головой в стену, выпускает ровные дымные кольца. Вокруг темно, людей почти нет, а мне…       Мне жарко.       Мне просто до безумия жарко. Я хочу его поцеловать — прямо сейчас, жарко, глубоко и жадно; хочу дотронуться до его волос, хочу прикоснуться к нему хоть на секундочку. Прижаться щекой к его плечу, обнять его за пояс. Быть ближе, чем сейчас.       Или хотя бы просто дотронуться. Я только жалко и тонко всхлипываю.       Он не улыбается. Совсем.       Я не знаю почему, но с каждым мгновением я чувствую себя всё неувереннее и неувереннее. Я просто хочу притронуться к нему. Поблагодарить. Поцеловать. Потрахаться. Много чего хочу, на самом деле. Лишь бы он в этом участвовал, а остальное меня не интересует.       — Начнём с поблагодарить, потом — поцеловать, далее перейдём к пососать, а до потрахаться там рукой подать! Ну, чего застыла? Начинай, крутой же план!       — Иди нахуй.       — Я-то пойду нахуй в любом случае, а ты такими темпами на хуй не сходишь никогда. Ну же, курочка, высунь язык из задницы и прекрати пялиться на него глазами побитого щеночка! Я не уверен, что его заводят зарёванные истеричные малолетки.       — Спасибо, — очень тихо говорю я и все же решаюсь тронуть его за локоть. Антон выпускает изо рта очередное горькое серое кольцо, долго смотрит за тем, как оно тает в прохладном воздухе, и лишь потом поворачивается ко мне.       — За то, что вы ребят разняли. И… за всё, в общем.       За то, что ты выдернул меня из-под ножа моего лучшего друга и бывшего бойфренда в одном флаконе. Ещё один лишний миг — и опасное острое лезвие вошло бы в меня одним точным ударом. Один миг — и мой лучший друг, мой Саша, пырнул бы меня ножом. Не потому что он хотел, потому что не узнал меня. У него был рассечен лоб, кровь заливала глаза, щеки, нос и наверняка попадала в рот, каплями скатывалась вниз. Саша, наверное, даже не понял. Я подлезла к нему под руку в разгар жестокой драки, он инстинктивно замахнулся. Всего одно мгновение, Антон, и в меня бы вошло лезвие не твоих глаз.       Спасибо, Антон. Правда, спасибо. И прости, что я не могу сказать тебе это всё прямо и в лицо — стоит мне лишь взглянуть на тебя, как язык отнимается, руки холодеют, а приличных мыслей не остается совершенно. Разве я виновата в том, что с вероятностью в сто один процент просто больная дура с подозрительными наклонностями?       Но знаешь что — меня интересует ещё кое-что, и это кое-что под моей похотью и пьянством спрятать никак нельзя.       — Слушай, а если спросить Пожиратель ли он… Как думаешь, нас выебут или убьют? Выебут? Убьют? Или выебут, а потом убьют? Или убьют, а потом выебут? Ой нет, мне не нравится третий вариант, секс с мертвыми красавицами — это уже полноценная некрофилия! Будь умнее, спроси иначе.       — Как ты тут оказался?       — Прости, я совсем забыл, что ты дура. Хреновый план. Почему ты вообще умеешь говорить?       На удивление, Долохов отвечает почти сразу.       — Случайно, солнышко. После тяжелого дня захотелось расслабиться. Я вспомнил подходящее местечко, зашел и совершенно случайно увидел твою красивую мордашку среди перепуганной толпы.       Очень умно ушел от неприятной скользкой темы, но за красивую мордашку я очень даже готова на мгновенное прощение.       — Потому что дура!       — Бывали здесь раньше?       — Неоднократно.       Я молчу до тех пор, пока он не докуривает и не бросает огрызок сигареты в стену. Окурок тут же брызжет алыми искрами. Антонин отталкивается от стены, но я успеваю быстрее.       Это что-то вроде повторного опьянения, сумасшедшего бешеного кайфа перед предстоящей глупостью; адреналин берет разгон, моя кровь вспыхивает жидким пламенем, я сама — жадный обезумевший огонь, я горю и поджигаю.       — Антон, — мягко зову я, и меня саму едва не выворачивает от никчемной растерянной тоски в собственном голосе. Долохов вопросительно вскидывает темные брови.       Я шагаю к нему ближе. Это выходит неожиданно плавно, тягуче, а я смотрю на саму себя со стороны — рыжую, растрепанную, растерянную, с болезненным румянцем на бледных щеках, потекшей тушью и безнадёжно влюблённым взглядом.       Смотрю, и мне блевать хочется.       Загрызенная лисица в окровавленной пасти волка, мертвая мышь в лапах оголодавшего кота, задушенный кролик перед довольным змеем — всё меняется местами, моя голова идёт кругом. Вокруг воет и плачет снежными хлопьями молчаливая норвежская ночь, я сбежала со школы, я совершенно пьяна и почти не контролирую себя. Свет от вывески золотит мои волосы, холод кусает мои пальцы. Я красивая. Но, наверное, я глупая — не знаю, не мне судить и не мне об этом думать, но я могу спросить у того, кто знает меня лучше, чем я себя.       Антонин не улыбается.       Не влюбляйтесь, девочки. Ни в ноябре, ни в декабре — вообще никогда не влюбляйтесь. Влюбляться больно, влюбляться неприятно, влюбляться во взрослых опытных мужчин с опасными звериными глазами и вовсе верх глупости.       Ну и пусть. Ну и дура. Ну и сумасшедшая. Ну и жалкая. Пусть так. Зато он здесь — выдернул меня из-под ножа, обнял, успокоил, вывел подышать, чтобы окончательно протрезвела. Жаль только, что мне это совершенно не помогло — я пьяна им, а не этим дрянным отвратительным виски.       Я пьяна им с первой встречи, с первого взгляда — лезвие вошло глубоко под кожу, добралось до самого сердца; отрава разлилась по крученым изгибам вен, а тяжелая свинцовая пуля безжалостно вошла ровнёхонько в висок и вышибла мне мозги.       Мои мозги где-то там — на прокисшей влажной земле, растеклись уродливыми желчными пятнами.       А его имя на моих искусанных дрожащих губах — гребанная молитва. Я взываю о боли, я взываю о грехе — научи меня чувствовать, умоляю. Я ведь схожу с ума этот долгий кошмарный месяц вынужденной любви. Ты заставил меня влюбиться, Антон.       Можно я тебя поцелую? Можно?       — Можно тебя поцеловать? — бесстрашно спрашиваю вслух. Я подошла почти вплотную и вскинула голову. Кольца черных кудрей потяжелели от влаги и принялись виться ещё сильнее; он дергает щекой, словно на мгновение задумывается над ответом. Нет, на самом деле. Он просто мной играет.       И отрицательного ответа в этой игре быть не может.       — Не хочешь целоваться? — уточняю я задумчиво.       — Я не трахаю малолеток, солнышко.       — Пиздит как дышит. У меня есть нехорошее подозрение, что он трахает всё, что имеет способность двигаться. А что этой способности не имеет — он двигает и тоже трахает. Ты посмотри на него! Он совершенно точно грязный похотливый развратник, это видно невооруженным глазом! А ты ещё и красивая. Но тупая. Но красивая! Он на тебя запал, я уверен. Я бы и сам на тебя запал! Давай, куй железо, пока горячо! В этом ты хороша.       Ага, как же. Конечно. Не трахаешь малолеток, не трогаешь малолеток, даже не стоит на малолеток. Ты уж определись, Антон, кто я для тебя — то ли та самая надоедливая малолетка, которую ты не хочешь трахать из-за непонятных принципов, то ли красивая мордашка, которую ты безошибочно находишь в громадной толпе. Трудно сделать выбор? Ничего, я тебя научу, я умею принимать тупые решения.       — А я и не малолетка.       Он остро усмехается.       — А кто же ты, милая?       — Нимфетка, к примеру, — предлагаю я, а на деле хочу или рассмеяться от комичности ситуации, или умереть на месте от прожигающего стыда.       — В Дурмстранге разве разрешают читать всю эту классическую любовную муть с элементами педофилии? — неодобрительно вопрошает Антонин, страдальчески морща нос.       Я сдерживаюсь, чтобы не закатить глаза. Неужто его светлость имел возможность и желание почитать Набокова? Много выпил или в карцере заняться нечем было? У меня был второй вариант, у него — определенно первый.       — В Дурмстранге много чего не разрешают.       — Например, сбегать в ближайший бар, чтобы выпить и ввязаться в пьяную драку. Да, солнышко? Ты знаешь, что делают с такими хорошенькими дурочками как ты, когда они достаточно выпьют и останутся одни?       Я не отступаю. Ни за что. И вообще, не надо меня пугать, я пуганная.       — Что-то вроде того, что хотите сделать вы.       — У тебя очень острый язык. У Марсель тоже был такой. Ты знаешь, почему в этих краях боятся Дурмстранг, солнышко? По глазам вижу, что знаешь. У Марсель был очень острый язык. Очень. Вот только ей его основательно укоротили. На время, но все же. Забавно, да? — едко и с явной угрозой.       — Перестаньте, Долохов. Вы явно не Гумберт, а я уж точно не Лолита. Мне есть полных семнадцать лет. Паспорт показать или на слово поверите? И вообще, возраст согласия наступает с шестнадцати, а мне уже есть целых семнадцать!       — А больше семнадцати тебе есть, золотце?       Я не обращаю внимания ни на мягкую предупреждающую угрозу его хриплого голоса, ни на прищуренный ядовитый взгляд, ни на насмешливый изгиб его рта. Мягко, но настойчиво касаюсь ладонями его груди, пробегаюсь кончиками пальцев по расстегнутым перламутровым пуговицам, осторожно трогаю подкладку куртки с внутренней стороны, завожу ладонь ещё глубже, дотрагиваюсь до петлей тонкого свитера. Он теплый, даже горячий, обманчиво-расслабленный, улыбающийся в небрежной снисходительной манере — хозяин положения, зверь на привязи. Какой же он красивый.       Я его не боюсь. Совершенно. Это глупо, недальновидно и совсем иррационально, но я совершенно его не боюсь, точно нет. Мне бы уносить от него ноги, пока он отпускает и благодушно позволяет уйти, пока он улыбается, пока просто играется — мне бы уходить, пока он разрешает.       А я дура, потому что я хочу его. Поцеловать, почувствовать, потрогать, хочу прижаться ещё ближе, вдохнуть его запах. Хочу его любить, а не бояться. До спазма, до крика, до боли, до стона, до рыданий — я хочу его. Понимаю, что совсем уже свихнулась с этой ноябрьской любовной лихорадкой, но ничего не могу с собой поделать.       Хоть убей ты меня, Антон, но я умру счастливой.       Я тянусь на носочки и обвиваю руками его за шею, прижимаюсь щекой к его плечу, как и хотела. Долохов меня не отталкивает. То ли жалеет, то ли ему нравится, то ли… не знаю. Мне трудно его понять. Хотя, что уж тут прибедняться — мне саму себя понять трудно, куда уж тут о нем размышлять!       Поэтому возьму напором, измором и долгой осадой. Никуда не денется.       — Возьми его просто так уже, а?       — Не хочешь целоваться — как хочешь, я не заставляю. Давай иначе. Хочешь, я тебе отсосу?       Я липну к нему со всей силы, так близко, так плотно, чтобы и не вздумал оттолкнуть. Антон не выглядит растерянным даже сейчас, будто моё поведение не кажется ему странным. Он легонько приобнимает меня за талию и убирает с моей алеющей щеки раскрутившийся рыжий локон. Прослеживает пальцами линию челюсти, касается подбородка, сжимает щеки.       — А ты умеешь, солнышко? — мягко и ласково интересуется он почти без насмешки, только глаза блестят.       А я не умею. Но вообще, судя по фильтрованной информации, полученной от Эллы Андреевны и Адель в порыве женской солидарности, в этой науке нет ничего сложного, и вообще… как такое можно уметь? Это как с тем, чтобы научить плавать — бросили тебя в воду, а ты выплывай. Выплыла — молодец. Начала тонуть — ничего, попробуем ещё разочек. Попробовать уж точно можно. С Сашей до этого как-то не дошло.       — Я даже целоваться нормально не умею, — вместо тонны оптимистичных размышлений и зрелых вариантов дальнейшего времяпровождения, я говорю почему-то с претензией и обидой, словно он виноват в моей неопытности, а потом с ещё большей обидой всхлипываю ему в плечо, собираясь разреветься снова.       Антонин вздыхает — вымученно и устало. Кажется, ему не нравится, когда девушки ревут. Или нравится?       — Ну за что ты мне такая? — он поправляет воротник моего пальто и касается костяшками пальцев моей шеи, мимолетно, но точно специально.       — Какая?       Я вскидываю на него заплаканные глаза.       — Такая славная дурочка.       Он склоняется ко мне — медленно, неторопливо, будто всё ещё даёт зыбкую иллюзию свободы и скорейшего побега, но в этот раз я не убегаю. Он меня целует — глубоко, с языком, по-взрослому, с напористой жадной властностью. И я поддаюсь, целуя его в ответ.       На вкус он — огневиски и горький табак, я пьянею от одного лишь соприкосновения губ, сдавленно и глухо хнычу ему в рот, вцепляюсь пальцами в полы распахнутой куртки, льну ещё ближе. Я чувствую его усмешку сквозь поцелуй, обжигающий жар его бесцеремонных рук, нагло забирающихся под моё пальто.       Мы снова меняемся местами — Антон жадно вжимает меня в стенку, навалившись сверху практически всем весом, целует меня с таким озлоблённым голодом, будто собирается сожрать целиком. Я путаюсь в кольцах его кудрей, обнимаю, тянусь ещё ближе, пока он основательно и напористо ощупывает меня под пальто с полнейшим осознанием того, что я определенно ему это позволю. Я ему всё позволю.       Антонин так жестко вжимает меня в стену, что спиной я могу прочувствовать все зазоры и неровности. Скользит ладонью по моему бедру, ощупывает тонкие черные брюки, а потом обхватывает меня под коленной чашечкой и забрасывает мою ногу себе на пояс, прижимаясь ко мне самым неприличным из всех возможных способов.       И я вспыхиваю в его руках диким необузданным пламенем, хрипло стону, выгибаю спину, прижимаю к себе так близко, что схожу с ума.       Мой мир горит, вспыхивает, пылает разгоряченной тяжелой похотью; она течет гранатовым соком по моим губам, она кольцует разъедающей чернотой расширенные зрачки его горящих глаз.       — Антонин! — капризный женский голос врывается в нашу порочно-развратную идиллию ненавистным вмешательством.       Блять. Просто… Блять.       Антон протяжно вздыхает над моим ухом и слегка ослабляет хватку, не спеша выпускать меня из своих рук. Я поворачиваю голову в сторону. Касается губами моей щеки, черные ресницы трепещут, а он довольно улыбается, словно объевшийся сметаны кот.       — Прости, солнышко. Кажется, у Розали атрофировался инстинкт самосохранения.       Я тихонечко улыбаюсь, поглаживая его по плечам. Я добилась того, что хотела.       — С чего ты взял?       — У бабы от недотраха совсем крышу снесло, раз она смеет мне мешать.       Ниже, глубже, опаснее, злее, но я только снисходительно качаю головой. Я тебя не боюсь.       — Влюбленные всегда жутко странные и глупые, ты не знал? Поцелуешь меня ещё разочек?       Он целует, и мой мир взрывается снова. Что же, начало есть — он хотя бы меня хочет. Я легонько прикасаюсь губами к его подбородку и выпускаю из жарких тесных объятий. Он выглядит очень встрепанным, недовольным и злым. Это хорошо.       — Скоро увидимся, солнышко.       На прощание я посылаю Долохову кокетливый воздушный поцелуй, а стоит ему отойти — с блаженной улыбкой вытаскиваю из кармана пальто помятую пачку с сигаретами, достаю одну и неспешно закуриваю. По воздуху плывёт вишнево-лимонный дым, а над моей головой сияет россыпь белых звёзд, пока я курю в тёмном переулке, привалившись к стене и самодовольно улыбаясь. Не так уж это и сложно — дразнить зверя.       — Розали, блять, ты глубочайше меня заеб…       Я хмыкаю в темноту и глубоко затягиваюсь горчащей сигаретой. Снег перестаёт скрипеть под его ботинками, оглушительно благоухает тяжелый мускусный аромат. Я дура. Я влюблена.       — Ну что же, — ехидный голосок вплетается мне в голову нескрываемым торжеством ублюдского советчика, — начало положено. Он тебя хорошенько пощупал, наверняка все оценил, а судя по всему — ему очень даже понравилось! Очень порнографичный поцелуй, я даже засмущался. Всё? Утолила голод ненадолго? Дел просто по гланды! Да не по те гланды, перестань думать об этом разврате постоянно, хотя… ладно, продолжай, мне нравится. Слушай внимательно, курочка: теперь мы приступаем к следующему трюку нашей цирковой программы. Как к какому? Не смеши мои подковы! Мы приступаем к долгим тоскливым страданиям, мастурбации и ещё чему-нибудь интересному, ну и чтобы драма была. Трагично, красиво и подрочить. Кстати, нам надо срочно пообщаться с лаборанточкой — бесит меня эта красотка с недотрахом, и вообще… так много вопросов, так мало ответов. Пожиратели Смерти сами о себе не расскажут, знаешь ли. И не ной — трахнет тебя Долохов, трахнет. Права была Альберта, уж кто-кто, а он очень быстро под твоей юбкой окажется, пикнуть не успеешь. Но нам ведь не на один раз надо, не так ли? Так что давай, докуривай и погнали.       Я запрокидываю голову и счастливо улыбаюсь. У меня осталась половина сигареты.