Нимфетка

      Адель Лестрейндж.       Норвегия, Алта. Полувоенный институт Дурмстранг. 26 декабря 1974 года.       12.       Адель Рикарде Лестрейндж исполняется двадцать лет. Двадцать лет: «мне срочно нужно навестить своего психотерапевта», двадцать лет: «всё бывает в этой жизни, но я свято надеюсь, что это вишневый сок, а не кровь», двадцать лет: «я тебя породил, я тебя и убью… кхм… то есть… Адель, немедленно в свою комнату!».       Двадцать лет. Двадцать — всего лишь цифра, красивая такая цифра, симпатичная, круглая, да просто великолепная во всех смыслах, но только не для Адель. Двадцать — это рубеж её вынужденной свободы, это тонкая граница, которая отделяет стандартно-вежливое «мисс Лестрейндж» от вычурно-торжественного «княгиня Долохова».       Мисс Лестрейндж всего двадцать лет. У неё короткие встрепанные вихры тонких русых волос, вздёрнутый острый нос с отпечатком бронзовых солнечных поцелуев, прищуренные в усмешке томные глаза блестящего янтарного оттенка, легкий излом светлых бровей и отцовский надменный изгиб полногубого рта. Мисс Лестрейндж пишет бульварные женские романы ради веселья и хранит исписанные цветными чернилами черновики в глубине письменного стола. Она носит воздушные светлые сарафаны длиной чуть выше колена, ставит в вазы охапки пахучих багровых роз и наигрывает на фортепиано безмятежные классические мелодии холодными одинокими вечерами.       Адель Лестрейндж — избалованная отцовской любовью девчонка, поздний болезненный ребёнок, единственная дочка сиятельной Доминик, ученица лучшей британской школы магии, выпускница с отличными отметками и идеальным личным делом, потомственная аристократка с белыми костями, голубой кровью и золотой ложкой во рту, работница престижного полувоенного института Дурмстранг, невеста печально известного Романа Долохова, утонченная музыкантка с идеальным слухом и просто прелестная молодая волшебница.       Прелестная. Просто прелестная. Адель двадцать, и основная её прелесть заключается в невинной сахарной молодости, в робких взглядах из-под черных дуг ресниц, в смущенно алеющих щеках, в мимолетных застенчивых улыбках. Они такие, эти чудесные английские розы в легких воздушных одеяниях. Наивные, невинные, сахарные, сладкие — всего не перечислишь, язык отнимется да и слов не хватит.       Все они прелестны, когда им двадцать. Они — тонкокрылые яркие бабочки, летящие на огонь, сгорающие дотла, умирающие в сетях голодных пауков.       Но стоит Адель исполниться двадцать один, и её привычная размеренная жизнь рассыплется в прах, истлеет, исчезнет, исказится, разобьётся осколками романтических розовых очков — то, чем любит заниматься мисс Адель, тем не пристало заниматься миссис Долоховой.       Или не миссис?.. Госпожа, мадам, миледи, княгиня или княжна, твоя светлость или твоё сиятельство. Как там правильно, у них, у русских, у незабвенных Долоховых — трагичных, уставших, надломленных, с надменными взглядами, тысячелетними войнами и одинаково острыми усмешками; какого быть ими — быть среди них?       Каково стать среди них своей? Впитаться, влиться, срастись костями, растаять в их объятиях покорной тенью, стать частью, стать куском их плоти? Каково это — быть ими? Быть теми, у кого нет ни совести, ни чести; теми, кто жульничает в каждой игре и вынимает из рукавов любые карты; теми, у кого нет ничего, кроме жажды? Жажды поглотить, сломать, подчинить, присвоить, пометить, сожрать целиком и полностью, не оставить свободы, не оставить желания вернуться к нормальной жизни. Отобрать всё — и достоинство, и веру, и надежду, и любовь. Выпить, иссушить до дна; сорвать цветок с корнями и оторвать бабочке крылья. И вечность вариться с ними в одном котле.       Они русские, они семья, они обожают друг друга, но… У них многого нет. У них нет смешных и забавных историй (или это при Адель они не звучат); у них нет традиции обсуждать и решать общие проблемы (или в присутствии Адель они не хотят об этом говорить); у них даже нет семейного альбома с неловкими колдографиями (или просто Адель их не показывают)! Хотя нет, альбом она как раз таки видела. Их семейные изображения на совместных колдографиях — произведения искусства, их лица — яркая хищная красота вырождения, а они все вместе — это банка с пауками, которые традиционно делят бабочек поровну. Находиться среди величественно-царской династии Долоховых — честь, которой достойны лишь избранные. Адель избранной быть не хочет.       — Старинный и уважаемый род Долоховых берёт своё начало так давно, что можно сойти с ума и потеряться в летописях, где каждое третье имя — наше, — говорила когда-то Элла, и её глаза — глубокие, горящие, звериные — пылали гордостью, а голос наливался мрачной властной тяжестью, — царские офицеры, императорские советники, королевские палачи — нас боятся, нас почитают и нас любят! Мы способны перевернуть весь мир вверх дном, заставить планету сойти со своей орбиты, погасить солнце, иссушить мировой океан, заставить пламя стать льдом, повернуть реки вспять и прорвать мир насквозь. Мы вершим судьбы, ведём войны и играем в карты со смертью по пятницам, а ты, крошка Адель, ты — одна из нас, как бы тебе не хотелось обратного. Как бы мне не хотелось обратного. Как бы многим женщинам нашего рода не хотелось другого — выбора у нас нет. Судьба даёт нам то, что предначертано. Так и должно быть, душечка, так и должно, мы — фаталисты с волчьими сердцами; мы — любимцы безумной феи фортуны; мы — прошлое, настоящее и будущее этого мира. Время идёт, сменяются люди, лица, числа и страны, всё вертится по сумасшедшему кругу сансары, а мы не стареем и не исчезаем. Мы будем существовать вечно в памяти тех, кто любил нас, боялся и ненавидел. И ты будешь тоже, потому что мы — твоё предназначение.       Княгиня Адель Долохова выжженным клеймом ляжет на кожу, а почерневшая гладкая метка Дурмстранг станет чем-то вроде нимба над белокурой головой. Ляжет золочёным венцом на льняные кудри.       Однажды ей исполнится двадцать один, и жизнь полетит по наклонной, а пока…       А пока Адель Лестрейндж подходит к окну, раздвигает в стороны длинные бархатные занавески и настежь распахивает ставни. Ей нужно выпить чаю и поболтать с сестрой.       В личных покоях мисс Лестрейндж тепло, пахнет сахарными сладостями, цветочными духами, светом и чистотой. Даже тёмные мрачноватые цвета комнат не могут спрятать безмятежную женскую воздушность. Массивный дубовый комод заставлен десятками баночек с зельями, флаконами духов, бальзамами, колбочками с ингредиентами и небольшими шкатулочками на замочках. Холодный пол устилают белые пушистые ковры; на письменном столе лежат охапки исписанных листов, открытые чернильницы и сломанные перья; дверца гардероба распахнута настежь, и оттуда виднеются летящие светлые ткани и строгие чёрные одежды.       Адель со вздохом сгребает в сторонку исчерканные листы и убирает чернильницу в ящик стола, а на освобождённую территорию левитирует чайник, коробочки с травами и заварник. Круглый пузатый чайник посвистывает вытянутым носом, пока она методично смешивает сухие травы в заварке. Тонкая острая стрелка настенных часов уже почти становится на цифру двенадцать, и Адель заливает кипяток в заварник. Ей остаётся всего пять минут, чтобы успеть позвонить первой.       Сквозные зеркала — очень удобная вещь. Адель вытаскивает из верхнего ящика небольшое круглое зеркальце в серебряной рамке и на тонких изогнутых ножках, протирает чистым платком поверхность и оглаживает пальцами выступающие стразы.       Ровно в двенадцать зеркало идёт трещинами, вспыхивает легким тёмно-зеленым оттенком, а из сонного марева выглядывает озабоченное лицо старшей сестры.       Розали Лестрейндж — очень красивая женщина. Невероятно красивая, потрясающе красивая, безумно красивая. Она относится к той категории прелестных красавиц, которые остаются молодыми и цветущими даже в далёкой старости. Гладкие медовые волосы, надменное овальное лицо с высоким лбом, причудливо изогнутые брови и холодный взгляд штормовых темно-серых глаз.       Взгляд, правда, теплеет, стоит мисс Лестрейндж-старшей заметить свою младшую сестру, высокомерное выражение лица изменяется на мягкую расслабленность, а напряжение пропадает почти мгновенно.       — Адель, дорогая! — Розали коротко и мимолетно улыбается, приветствуя Адель, и та посылает ей в ответ лукавую радостную усмешку.       — Сколько лет, сколько зим, Розали, — отвечает она на издевательском русском, пока сестра недовольно хмурит брови.       — Я не понимаю ни слова.       — А я в курсе, дорогая. С тобой так хорошо болтать на русском, потому что ты ничерта не можешь мне ответить. Совершенно, совершенно ничерта!       Адель не сдерживается и звонко хохочет, запрокидывая вверх голову и несдержанно утирая слезы, брызнувшие из глаз.       — Ладно, ладно. Прости. Рассказывай.       Медовая неторопливая речь льётся нескончаемым потоком. По комнате плывёт сладковатый аромат свежезаваренного чая, а за окном свистит буря.       Адель подпирает подбородок пальцами, когда сестра, ярко жестикулируя, едва не сваливает зеркало со стола, и картинка на секунду мутнеет и размывается.       — Ты же знаешь, что… — Розали прижимает левую ладонь к груди, а Адель закатывает глаза.       Она знает. Конечно же она знает, обо всем: и о Пожирателях Смерти, и о Тёмном Лорде, и об обысках. Трудно не знать, что происходит в собственной семье, даже если ты находишься от них за много километров.       — Что ты его любишь? — Адель насмешливо выгибает светлую бровь, — Знаю, дорогая, расскажи что-нибудь поинтереснее. Как там папа?       Кстати, да. Правда — как там папа? Не скучает, не болит ли сердце, не грустен, не хмур и не болен? О чем думает, чего хочет, неужто всё ещё обижается? Ты рассказывай, Розали, рассказывай, до безумия интересно узнать — как там папа?       О чем угодно интереснее слушать, только бы не о твоем любовнике. Сил уже никаких нет о нем думать, ум за разум заходит и хочется сброситься куда-нибудь… Откуда-нибудь… Мысль ясна, в общем-то.       — Превосходно. С утра читал газету, — серьезно отвечает сестра, сплетая пальцы в замок. Пальцы у нее красивые — тонкие, длинные, почти музыкальные, но только с острыми ногтями светло-жемчужного оттенка. С такими пальцами на фортепиано не поиграешь.       То ли дело сама Адель, у неё ногти короткие.       — А в обед?       — И в обед читал газету.       — Дай угадаю, а…       Адель не сдерживает насмешливой улыбки. Кто бы сомневался в папочкиных традициях! Утром — газета, в обед — газета, вечером — газета. А в промежутках можно поорать на домовиков или дочерей.       — Да, Адель, а вечером он снова читал газету, всё верно. Дома всё одинаково и ничего не меняется, — Розали некрасиво морщится, — разве что… Мне не нравится эта подозрительная активность, особенно сейчас. Министр теряет позиции с каждым днём. Идиот.       Адель плавно поднимается со своего места и отходит к другому концу стола — налить чай в чашку, а ещё спрятаться от пронизывающего всезнающего взгляда старшенькой.       Юджина Дженкинс давно потеряла всякое влияние в Министерстве, а новый Министр — Гарольд Минчум, слишком слаб, чтобы сдержать напор недовольных волшебников. Сама Адель нового Министра не видела, она уехала в Дурмстранг в год отставки Дженкинс, и в Англии бывала только на каникулах. А ещё очень старалась не вляпаться в это… фестралье дерьмо. Политика — не её дело, её дело — смешивать чай и размышлять о чем-то поэтичном. Нет ничего удивительного, что скоро и этот Министр попадёт в утиль.       — И кого прочат на его место? — осведомляется Адель чуть озабоченным тоном.       — Пока непонятно, но я бы поставила на Миллисенту Багнолд. Уж кто-кто, а она будет отличным Министром, поверь мне. Папа смотрел её личное дело…       Миллисента Багнолд. А это уже интереснее. Адель льёт кипяток в чашку, пока сестра продолжает щебетать:       — …Дамблдор говорит всё больше. Это начинает пугать. Я волнуюсь.       Дамблдор, Дамблдор, Дамблдор. Старый одинокий старик, бородатый интриган, бессменный директор Хогвартса. И что ему не сидится? Он директор, а не политик. Адель берет чашку в руки и возвращается на стул. Розали в зеркале нервно прикусывает нижнюю губу.       — Не стоит беспокоиться, Розали. Здесь я в безопасности.       Здесь все в безопасности. Сюда не дойти, не добраться, сюда не войти без разрешения. Мы все так далеко в лесах, в снегах и под защитой, что сам Волдеморт обломает себе зубы и сбежит, трусливо поджимая хвост, если надумает проникнуть в Дурмстранг силой. Добровольно — да, добровольно его пропустят, более того — уже пропустили. А если кто-то посмеет попасть сюда с недобрыми намерениями, то его загрызут раньше, чем он пройдёт три шага по тропинке.       Бросятся молчаливыми тенями из-за деревьев, вцепятся в горло, порвут на куски и похоронят в семи разных могилах на разных краях Норвегии, а трупы никто не найдёт.       Дурмстранг защищает тех, кто ему дорог. Клеймом — на кожу, добрым словом — изо рта, цепями — на тело. Не уйти, не убежать, не спрятаться. Тут опасно, Розали, но поверь, крошке Адель бояться нечего. Тут все свои, никто не обидит, каждый защитит.       — Да, да. Ты в безопасности, это просто прекрасно. Превосходно, я бы сказала, да ещё с твоим характером и любовью находить приключений там, где их априори найти невозможно. Согласись, это лучшее твоё решение за долгое время.       Шутишь, дорогая? Лучшее решение за долгое время? Да как бы не так! Адель с мягкой улыбкой качает головой. Когда ей сказали о том, что её кандидатура рассмотрена и принята на стажировку в Дурмстранг, тот жаркий июльский день на морском побережье Франции стал самым лучшим днём в её жизни.       — Работа в Дурмстранге? Не стоит, Розали. Это — лучшее решение за всю мою жизнь.       — Хорошо, что ты это понимаешь. Жаль только, что у вас в Норвегии невероятно холодно. И жутко. И вообще.       Адель улыбается снова, на этот раз мечтательно. Холодно, голодно, ветрено, волчий вой ночами. Жутко, но прекрасно. Нет ничего лучше этого места. Все курорты мира больше не прельщают, жаркие страны вызывают отвращение, а слово пляж — аллергию.       — Это ты ещё в Сибири не была, — говорит серьёзно и очень вдумчиво.       — А ты была? — скептично уточняет Розали. Зря не верит.       — Естественно. В прошлом году, с девятым курсом. Мистер Душка взял меня с собой.       Мистер Душка во всех смыслах душка!       — И как там? Ты же не особо любишь Россию.       — Сибирь не похожа на Санкт-Петербург и Москву. И… Рядом не было моего женишка. И княгини не было. Никого не было, Розали, только я, мистер Душка, семеро учеников и километры дремучих страшных лесов. Снег по колено, собачий холод, короткие дни, длинные ночи, костры, волки. Сплошная эстетика.       На самом деле, не совсем так. В России было хорошо, потому что рядом не было вездесущего женишка, а Сибирь… Она потрясающая, великолепная, величественная, жуткая, невероятная — тысячи эпитетов крутятся на языке, тысячи слов, тысячи восторгов, нет смысла отрицать собственной болезненной влюблённости.       Сибирь достойна любви и обожания.       А вот практику учеников Дурмстранга Розали бы никогда не захотела увидеть своими глазами. Она жестока, но такое не для неё. Ей не понять охотничьего азарта, жадного трепета, горящих глаз. Не понять и не смириться с тем, что видела Адель.       Одним из самых жутких воспоминаний было то, как мистер Душка заставил учеников драться. Адель стояла в теплой белой шубе и грела замерзшие ладони, а дети кружили друг напротив друга с мрачными угрюмыми лицами. Нехотя, нечетко, не желали нападать. Над головой сияло тусклое вечернее солнце, звонкий ветер трепал распущенные волосы, а Адель смотрела и не могла оторвать глаз.       Белоснежное мертвое царство, вечнозеленые сосны и ели, бледное небо. И тут, совсем рядом — разноцветные пятна краски. Дети, которые молча и бесстрашно бросаются друг на друга после первого же приказа. Она смотрела и очень ясно понимала, что не знает в Хогвартсе ни одного ученика, который согласился бы на что-то подобное. Не знает в Англии ни одного волшебника, который пошел бы на такое добровольно.       Вчерашние друзья — красивая рыжая девушка в высоких черных сапогах и её светловолосая однокурсница с розовыми браслетами, бешено дрались на снегу. Без палочек, без магии, просто рычащим комком катались по грязи, рычали, визжали, вцеплялись друг в друга когтями… потом на снег брызнула кровь, и всё закончилось.       Это было красиво. Это было отвратительно. Это было ужасно. Но Адель послушно смотрела и не могла оторвать от них взгляд, потому что они были прекрасны. А когда их заставили подняться, встрепанных и в рваной одежде, она наблюдала за тем, как умело они штопали друг друга. Подавали друг другу руки, чтобы помочь встать, касались, улыбались, смеялись как ни в чем не бывало, шутили и пили горячий чай из одной кружки. А глаза у них сияли — яростью, азартом и жаждой.       И Адель была одной из них, даже если ей этого не хотелось.       — Беллатрикс моложе.       Адель поправляет шелковые рукава светлой домашней мантии и делает глоток уже подостывшего чая. Лимон, чабрец, капелька апельсина — вкус изумительный, аромат насыщенный, а дел просто по горло.       Беллатрикс. Беллатрикс красивая, но ей не достаёт какого-то внутреннего шарма. Нет, бесспорно, одна из первых красавиц, но нет в ней этой изюминки, которая делает из Розали невероятно привлекательную во всех смыслах женщину. Даже не так. Адель видела подобную привлекательность у ещё одной девушки, на которую нельзя не обратить внимания — у Лисет Макнамары была яркая ослепительная красота самоуверенной лукавой лисицы. С виду — легкомысленная бабочка-однодневка, но стоит ей улыбнуться, и она становится ещё прекрасней, а её красота содой разъедает мозг. Мимолетная усмешка делает из ледяной скульптуры живую красавицу, один игривый взгляд — и многие душу готовы продать за повторный. Подобное притяжение есть у мрачной тяжелой Альберты Войцеховской, которая чем-то напоминает саму Беллатрикс, только, наверное, ещё злее, холоднее и спокойнее. Нет безжалостной красоты сиятельной Доминик, нет мягких успокаивающих оттенков Алиши Вишневской, нет хищной опасности её светлости княгини Долоховой. На свете много красавиц, но Беллатрикс способны затмить многие из них. Кто бы объяснил это бедному Корбану?       Она красивая, но безумная. Кому такое счастье надо?.. красивая, но Адель знает красивее. А ещё у бывшей однокурсницы нет ни шанса.       — Хватит нести чушь. Беллатрикс глупая, молодая и отбитая на всю голову.       — Вы с ней одногодки!       — Мы учились на одном курсе, Розали. Я знаю, о чем говорю. Белла тебе не соперница, потому что Темный Лорд не воспринимает её как женщину. Ему нет дела до избалованной девочки Блэк. Тем более, что у Беллы есть Яксли. У них там... Почти любовная история.       Тёмному Лорду вообще ни до кого нет дела. Он способен ворочать мир одним взмахом руки, ему плевать на красоту или уродство, его интересует только власть и способы её достижения. И мы обе это знаем, сестричка.       Ты греешь ему постель, он греет твоё сердце, а остальное неважно. Люби его за двоих, ты умеешь это делать.       — А до меня есть? — тихо спрашивает сестра. Лицо её становится таким отчаянно-огорченным, будто Адель её только что оскорбила.       — Ты спишь с ним семь долбаных лет, — рявкает Адель, с грохотом ставя чашку на стол и плеща чаем на собственные пальцы, — я без понятия, какие тараканы у него в голове, но что-то ему до тебя точно есть.       — Иногда ты бываешь отвратительна, Адель. Знаешь, это даже забавно. Им нравятся глупые молоденькие девочки с красивыми глазами, — жестко выплевывает Розали.             Младшая мисс Лестрейндж с измученным стоном поднимается со стула (в который раз) и идёт к комоду. Чая ей уже недостаточно.       — О ком ты? — интересуется она равнодушно, извлекая с нижней полки полупрозрачную бутылку с темной жидкостью и белой этикеткой. Дорогое французское вино — на особые случаи, но сейчас ей просто хочется накапать себе пару капель водки вместо успокоительного на розмарине.       Сестра в зеркале гневно ругается.       — О нем. О твоём женихе. О твоём кузене Эйвери — у него новенькая молоденькая любовница, слышала? Вейла, кажется. Да даже о Долохове!       Адель ловко избавляется от пробки и оглядывается в поисках бокала.       И ругается в ответ — тема Долоховых не вызывает у неё желания болтать. Долоховы вообще не особо хорошая тема для разговора, тем более в её-то ситуации. Тем более — Антонин Долохов. Точно не тот, о котором стоит говорить. Проще застрелиться из маггловского ружья, чем вытянуть из себя хоть слово о нем.       И он точно не тот, с кем Адель не побоялась бы встретиться в темном переулке. Такого и врагу не пожелаешь — жестокость, кровь, горький табак, хриплый смех, отрывистая жесткая команда: «взять», радостный лай собак. И человеческая кровь на снегу — такая красная, что глазам больно. Красная, как вино в бутылке.       Адель передёргивает плечами.       — Антонин? Я тебя умоляю, он перетрахал уже всю Англию. Или он перешел на маггл?       Только слепой и глухой не знает о его отнюдь не платонической любви к красивым девушкам. И не особо красивым тоже. Вообще ко всем особям женского пола. И эти самые особи летят к нему, как мотыльки на огонь: и жалко их, и грустно, и смеяться хочется. Они просто не видели, как он наблюдал за собаками, рвущими человека. Просто не видели, как он приказывал спустить псов с цепи. Просто не видели, как он дерётся.       Розали тоже не видела.       — Адель! Нет. У него кто-то есть в Дурмстранге. — доверительно сообщает сестра.       Адель едва ли не фыркает — в Дурмстранге нет таких дурочек, чтобы купиться на красивую оболочку и напрочь проигнорировать пугающую начинку. Да по нему сразу видно, что данный экземпляр мудак и скотина!       — С чего ты взяла? — спрашивает с легкой насмешкой, а сама всё же вытаскивает чистый бокал и принимается неторопливо лить вино. Богемский хрусталь, болезненная хрупкость, тысяча галлеонов на ветер ради призрачной роскоши.       — Он туда зачастил. То к Игорю, то с Лордом, то Яксли потащил что-то показывать. И в баре… без понятия, но он с кем-то был на улице.       — Дай угадаю — с проституткой?       — Вымой свой грязный рот с мылом! Нет, не думаю. Я не успела её разглядеть, имя спрашивать побоялась… но она наверняка очень хорошенькая. Очень. У вас такие есть?       Конечно, хорошенькая. Они у него либо красавицы, либо хорошенькие, либо очень славные. Два последних варианта стоит отбросить в сторону, славных в Дурмстранге нет. А вот хорошенькие красавицы — да.       — У нас всякие есть. К чему ты это?       — Присмотрись внимательнее к ученицам, мало ли что. Сама знаешь, что Антонин… не ангел. И методы ухаживаний у него точно не ангельские.       Не ангел, естественно. Ангелы не улыбаются порочными усмешками; ангелы не курят дорогущий табак на званых ужинах; ангелы не смеются издевательски в лица аврорам на допросе; ангелы не забрасывают ноги на стол; ангелы не пьют водку в каком-то из борделей; ангелы не насилуют, не убивают, не принуждают, не шантажируют, не взрывают; ангелы не… Долохов кто угодно, но уж точно не ангел.       Сатана в обличье Бога.       — Розали.       — Ну что? Он назвал меня тупоголовой овцой!       В прошлый раз была глупая курица. Прогресс идёт.       — Что, прямо так и назвал? — Адель делает неторопливый глоток сладкого полусухого вина и с наслаждением обхватывает пальцами тонкую ножку бокала.       Великолепное вино, женишок был прав.       — Ну, нет. Он сказал что-то вроде… «дурная девка» или как-то так. Не знаю.       Адель взрывается издевательским хохотом. Дурная девка? Серьезно? Даже не сумасшедшая блядь, как в прошлый раз?       — Эй, почему ты смеешься?       — Акцент у тебя очень забавный, сестричка.       — Иногда меня жутко бесит, что ты умеешь говорить на русском!       — Издержки профессии.       — Держи свою профессию от меня подальше.       — Обязательно.       Адель парой глотков приканчивает бокал, ставит его на комод и вытирает испачканные губы платком. Ну, её царский жених хотя бы умеет подбирать великолепные вина для расслабления. Быть может, она сможет провести всю жизнь в его объятиях, будучи слегка подшофе? Было бы неплохо.       — Ой, прости, Адель, — Розали в зеркале вдруг расцветает до неприличия счастливой улыбочкой, — меня вызывают. Не скучай, сладенькая, скоро Рождество, мы наверняка увидимся. Люблю, целую.       Если ей разрешат отпраздновать его в Англии, конечно. Но Адель этого не говорит, только тускло улыбается:       — Я тебя тоже люблю, Розали. Хотя иногда ты бываешь чертовски глупой. Даже глупее меня.       Вот только сестра её уже не слышит — её ведь вызывают. Это намного важнее. А ещё она влюбленная по уши дура.       13.       К обеду вина остаётся совсем немного — пара мелких глотков на дне бутылки, вся заварка чая израсходована, а Адель — растрепанная, с алеющими щеками и легкой степенью опьянения размещается за письменным столом и усиленно строчит очередной смешной роман на желтых пергаментных листках.       Под её рукой буквы складываются в слова, слова — в словосочетания, словосочетания — в предложения, из предложений выходят абзацы, а из абзацев — полноценный текст.       Под её пальцами возникает очередная история — то ли о себе, то ли о любви, то ли о дружбе, то ли о притяжении. Она её не знает, но герои ложатся строчками чернил по бело-желтому: безжалостный диктатор и влюбленная фаворитка, сюжет избит, банален, тривиален, но в основе лежат реальные события.       А конец она устроит… устроит… она им устроит!       Адель прерывает вежливый стук в дверь. Она тут же откладывает перо в сторону, собирает исписанные листы в стопку и убирает бокал и вино со стола.       Стрелка часов показывает красноречивое пятнадцать, и Адель хмурится. Уроки ещё не закончились, у старших курсов ещё одна пара, а ей через полтора часа стоит идти на вынужденную встречу.       А у неё сегодня законный выходной, между прочим.       — Адель? Я не помешала?       Дверь распахивается сразу после разрешения, и в комнату заходит Лисет Макнамара. С выпрямленной спиной; волосами, завязанными в строгий хвост и в ботинках на каблуке.       Только сегодня в ней нет этого небрежного ленивого блеска самодовольной неспешной хищницы. Лицо её стало острее, взгляд — тверже, под глазами темнеют черные круги, а в движениях кроется чуть нервная усталость.       Естественно. Две недели в карцере — это не отпуск по бесплатной путевке, совершенно нет. Нет ничего удивительного, что Лисет, которая только вчера вернулась в свою спальню, а потому ещё не успела скрыть все следы своего наказания от чужих глаз, выглядит так… идеально потрепанно. Словно балансирует на двух крайностях. Всё ещё привлекательная (пожалуй, таких даже мешок с картошкой и сорок лет тюрьмы строгого режима не испортят), но взгляд изменился.       Острее, глубже, опаснее. Лисица, которую загнали в угол и со всех сторон напустили псов. И даже почти не жаль — что там есть, кроме красоты, очаровательного шарма, забавных шуточек, бесконечного флирта и игривой усмешки. Что там есть — в безмятежности легкомысленной дурочки? Дурочки в черной форме, дурочки с голодными глазами, дурочки с…       В таких много чего есть, Адель ли не знать, но пока лучше сделать вид, что игривая малолетняя кокетка — отличное прикрытие для такой же малолетней интригантки.       — Проходи, Лисет. Как настроение? Как спина? Не болит?       Тридцать ударов тростью, или сколько их там прописали в качестве наказания — это вам не шуточки. После такого неплохо отлежаться в больничном крыле, а не в карцере две недели. И вышла только вчера — как она вообще ходит?!       Уж чего-чего, а потрясающую выносливость даже хрупких на вид куколок Адель никогда не разгадать. Она взмахом руки предлагает Лисет присесть, и та послушно усаживается на предложенное место.       — Нет, всё в порядке, — коротко улыбается девушка, — я уже была у Душки, он выдал мне зелья.       Адель удивленно вскидывает светлые брови.       — Он нанялся целителем?       — Ага. На полставки, — с потешной серьезностью откликается нежданная гостья. Склоняет рыжеволосую головку на бок и улыбается тонко-тонко, одними губами. На нижней маленькая ранка, тщательно замазанная перламутровым блеском. Что такого произошло в том баре, что даже эта красавица по лицу получила? Нашествие Пожирателей Смерти? Мировой заговор? Пособничество Тёмному Лорду? Что они сотворили? Что она сотворила, ангел без нимба, фея без крыльев?       Кто их наказывал, кстати?       Адель отмахивается от непрошенной мысли, как от надоедливой мухи. Весь курс очень жалко, отбывающих наказание в карцере — особенно сильно, но в конце-концов… они знали, на что идут. Сами виноваты, в общем-то.       Драки без присмотра преподавателя запрещены. Побег из института запрещен. Распитие алкогольных напитков запрещено. Курение запрещено.       Много чего запрещено, но Адель знает наверняка — если прямо сейчас обыскать Лисет, то в карманах кардигана точно найдётся пачка сигарет. И хорошо, если только одна. Они здесь все такие — улыбчивые мальчики и девочки с ментоловыми сигаретками.       — Как карцер? Как крысы?       — Все просто замечательно. Саша и Матвей так оголодали, что хотели сожрать одну живьем, но бедняжка успела спастись из их загребущих ручонок.       Лисет снова улыбается, на этот раз — более дружелюбно. Она кладет обе руки на стол, и Адель с любопытством их оглядывает — ну, естественно. Вместо посещения целителя и полного осмотра сумасшедшая бабочка подточила отросшие ногти, стерла облупившийся кровавый лак (Адель видела её руки — кулаки, сбитые в кровь, обломанные ногти, набухшие царапины) и нанесла новый.       На этот раз черный.       — Вас не кормили? — сочувственно интересуется Адель, а потом неторопливо взмахивает рукой. Стоит заказать бутербродов и чая.       Лисет со снисходительной усмешкой качает головой.       — А то ты не знаешь, как кормят в карцере, Адель. Это наказание, а не курорт.       — И ваше наказание на этом закончилось? — интересуется мисс Лестрейндж, одновременно диктуя заказ хмурому школьному домовому. Маленький старичок с бородкой, перевязанной розовым бантиком, послушно качает головой и расторопно раскладывает заказанное на столе.       Две тарелки с бутербродами, легкий чай, тарелка с кашей.       Лисет с заметной силой отрывает голодный взгляд от накрытого стола, но не трогает, пока не разрешат. Это даже… Жутко. Всё-таки выучка у них железная, даже если жесткая.       — Что? Нет, — она недоуменно моргает, — у директора Каркарова очень богатая фантазия. Нам втроем ещё две недели туалеты драить.       — Злишься?       — Просто безумно.       — Вы заслужили. — Замечает Адель. Лисет неопределенно качает головой, то ли соглашаясь, то ли нет.       — Знаю. Поэтому и не протестую.       Адель легким кивком предлагает ей поесть. Второго приглашения не нужно. Пока голодная ученица послушно сметает предложенную пищу с тарелок, сама Адель подходит к комоду и вытаскивает вторую бутылку вина. Всего их три, но ей бы хотелось десять.       — Плохое настроение?       — Не сошлась с сестрой во мнении, — негромко откликается английская роза, одаривая ученицу бледной полуулыбкой. Не говорить же ей, что старшая сестра поехала крышей и считается официальной любовницей Темного Лорда?       Лисет по окончании трапезы кладет на стол тонкую маленькую ладонь, и Адель, отпив прямо с горла, возвращается взглядом к её рукам. Её вниманием владеют жесткие длинные ногти чёрного цвета. Если постараться, то можно выцарапать глаза. И не только глаза.       — Благодарю за завтрак, обед и ужин одновременно, — снова улыбается Макнамара, — я зачем пришла, собственно… Адель, ты же англичанка. И живёшь в Англии. И каникулы там проводишь, насколько я знаю. Альберта в тот раз рассказала нам одну очень странную историю. Будто в Англии назревает гражданская война. Это правда?       Адель вздрагивает. Вот же… неожиданный поворот события. Прячет растерянный взгляд где-то на уровне окна, неопределенно хмыкает и судорожно соображает, что сказать в ответ. Такие вопросы не задаются просто так. Или карцер что-то повредил в хорошенькой головке?       — Да. Нет. Не совсем. Лисет, я… не знаю, как тебе объяснить. Это очень сложно, я и сама многого не понимаю.       Действительно не понимает, политика Адель не привлекает, идеи Пожирателей Смерти — тоже, это для неё слишком чуждо. В этом легком разговоре не остается привычной теплоты, даже наоборот. Адель чувствует, что балансирует на цирковом канате, а её слова так или иначе повлияют на то, что Лисет задумала. Могут повлиять на саму Лисет.       — Ладно. А Пожиратели Смерти? Кто это?       — Мерлин, Лисет! — Адель с грохотом ставит бутылку на стол и изумленно вскидывает руку. — Откуда ты это взяла? Хотя стой, не говори. Я не хочу знать.       И без этого знания отлично жилось, в общем-то. Тщательно взвесив все за и против, девушка всё же дает ответ:       — Пожиратели Смерти — это организация, которая является неофициальным оппонентом Министерства. Они хотят возвращения старинных традиций, войны и смены власти.       — А ты? — и взгляд становится ещё острее. Адель почему-то поправляет шелковый рукав на левой руке и нервно улыбается.       Что за вопросы? Кто её надоумил?       — Я? Я не являюсь членом оппозиции, если ты об этом. Их идеи меня не особо привлекают.       — А твою семью?       — К чему эти вопросы, Лисет?       — Мне просто… интересно.       Яркие малахитовые глаза сияют искренним любопытством. И тогда Адель всё же сдается в плен доверительного очарования маленькой плутовки:       — Я не могу утолить твой интерес в полной мере, прости. Я сказала всё, что знаю.       Мисс Лестрейндж отворачивается и молча принимается перерывать флаконы с лекарствами и зельями, стоящие на комоде. Баночка с розмарином находится на своём месте — между бальзамом для волос и увлажняющим кремом с лавандой. Девушка долго крутит баночку в руках, а потом со вздохом ставит её на место. Сейчас уж точно не время для принятия ванны.       Лисет ненапряжно молчит за спиной, слышно лишь легкое постукивание ноготков по столу. Взгляд Адель падает на баночку с кремом, и в третий раз за этот день она вспоминает руки Макнамары — красивые, но сухие, с идеальными ногтями и слегка шелушащейся кожей от долгого нахождения в карцере.       А крем действительно хороший. Адель неторопливо берёт баночку и возвращается к столу. Она опускает крем прямо перед удивлённой Макнамарой и тычет коротким ногтем в приклеенную записку с инструкцией.       — Увлажняющий крем для рук, я делала сама. Пахнет лавандой. Попробуешь?       Лисет послушно берет предложенный подарок, отвинчивает крышечку и выдавливает белую тонкую полоску крема на левую ладонь по линии костяшек, завинчивает крышечку обратно. Неторопливо размазывает белую массу по рукам, любовно оглаживает пальцы, кольцом обхватывает собственное тонкое запястье и ведет руку вверх, задевая всю ладонь. Крем ложится на руки, по воздуху разливается душистый аромат лаванды.       Адель успокоенно улыбается.       — Спасибо, Адель. Это как раз то, что мне было нужно.       — Всегда пожалуйста, дорогая. Ладно. Мне пора на встречу, а тебе…       Девушка понятливо поднимается.       — У меня ещё один урок. Удачи со встречей.       — Спасибо. И, Лисет.       Макнамара уже обретается около двери, но в последний момент послушно разворачивается. Она выглядит более расслабленной, на губах блуждает легкая улыбка.       Адель улыбается в ответ.       — Будь осторожнее. Ты… Очень красивая.       — Спасибо за заботу, это очень мило. Всё будет прекрасно, я уверена. Это просто урок.       — Я говорю не про урок.       Лисет склоняет голову в бок и лукаво усмехается, а когда она уходит, то Адель наконец-то понимает, почему её взгляд кажется ей таким знакомым. У Антонина Долохова такие же глаза — острые, злые и голодные.       Её передергивает непонятно от чего — то ли от холодка, ползущего мурашками по рукам и спине, то ли от странноватой безумной догадки, то ли от скорой встречи с великолепными и сиятельными Долоховыми…       Адель думает об этом целый час, крутит и вертит, размышляет и перепроверяет всё в тысячный раз, но всё сходится снова и снова.       Пусть она и есть безмятежная дурочка, избалованная девчонка, холимая и лелеемая всеми куколка, послушная дочь и чудесная сестра; пусть её считают глупой, недальновидной, а её учебу на Слизерине — всего лишь фамильным требованием к шляпе; пусть о ней думают как о настоящей идиотке, любящей играть Бетховена на фортепиано, ставить шикарные букеты в вазы, писать бульварные женские романчики и пить исключительно пару глоточков шампанского на светском рауте.       Пусть. Пусть думают, что она всего лишь кукла с ветром в голове, пускай. Вот только сама Адель знает, что она — это больше, чем просто белокурая изнеженная аристократка в карикатурно-черных одеждах с золотистыми нашивками. Она больше, чем просто работница или просто ученица, она — это целый мир.       И когда приходит время встречи с женишком, она впервые не пытается обозвать его чертовым педофилом, потому что её хорошенькую белокурую головку занимают совершенно другие мысли.       Адель присаживается к нему за столик, поправляет плотные бархатные перчатки на руках, небрежно стряхивает с длинной строгой юбки несуществующие пылинки.       — Рома, — твердо говорит она, впервые обращаясь к будущему мужу по имени, а не руганью на родном английском, — как давно твой младший брат с взрослых женщин перешел на маленьких девочек? Ты подаешь ему плохой пример.       Роман Долохов, известный контрабандист, внук княгини Долоховой, владелец одной из частей черного рынка в Норвегии, бессменный спонсор и почетный член гильдии наемников, любитель блондинок и девочек помладше, на четко поставленный вопрос ответить не может.       Рома давится глотком кофе и едва не выплевывает его обратно.       — Что, прости?       — Прощаю, — милостиво разрешает Адель, а потом доверительно улыбается, — ты не подумай ничего плохого, дорогой, я просто забочусь о своей будущей семье. Дела семейные, всякое такое. За это нужно выпить. Вина мне! Кстати, кофе здесь дрянной.       Будущий муж поднимает на неё глубокие полночные глаза, подаётся вперед так, что кольца темно-каштановых кудрей падают ему на лоб, и коротко усмехается.       — Надо же. Дай угадаю, ты уже выпила?       — Совершенно точно, дорогой, — мило щебечет Адель.       Она улыбается, пародируя надменную всезнающую усмешку Лисет Макнамары — уж поверьте, в шелковых рукавах воздушных платьев легче легкого спрятать самый опасный из ядов, пахнущий розмарином и отложенной местью.       Адель весело улыбается, но улыбка не отражается в её глазах. Из миролюбивых ласковых бабочек выходят жестокие кровожадные пауки.