Песня пса

*** Из-за приоткрытой двери доносится музыка, тихий перебор струн. Прислушаться: в последнее время это редкость, потому что у одного из их семьи на музыку началась аллергия. Его шаги уже слышны рядом с той, кто играет: противный скрежет — положил руку на гриф и все смазал? Из комнаты — приглушенные голоса. — Ты же знаешь, у меня от этого голова болит. — Прости, прости. Я думала, ты еще спишь. — Не могу спать. Ты же, черт возьми, знаешь, что не могу. Успеть спрятаться за дверь в коридоре — провалено. Граф де Леттенхоф натыкается на него, какое-то время смотрит, а потом просто обходит. Не пустое место, но так — препятствие вроде шкафа. Тихо войти в комнату, где мать украдкой вытирает глаза, чтобы он не заметил, но они оба знают, что он заметил. И оба молчат об этом. — Он когда-нибудь станет прежним? — спросить, не надеясь, что ответ будет. Она прижимает его к себе, целует в макушку. — Какой ты стал взрослый, — печальный вздох. — Я не знаю, Юлиан. После войны у твоего отца еще не зажило сердце. — Скорее уж не сердце, а голова. Уже почти год прошел. Даже нога у него зажила, а там была дыра размером с колковый блок, — тронуть лютню по деке и дальше, к грифу. Палец падает с верхнего порога и считает настроечные колки: один, два… шесть. — Я тебе рассказывала, что любой музыкальный инструмент может расстроиться, да? Взять хоть лютню. И тогда, чтобы лады звучали правильно, струны надо подкрутить. Настроить все заново — от нижней ноты до верхней. — Я помню. Научиться играть нетрудно, но уметь настроить… Не знаю даже, получится ли у меня когда-нибудь. — Для этого нужен навык и тонкий слух. Слух у тебя есть. Учись. — Но при чем здесь отец? Женщина в синем платье встает и подходит к окну. Колышутся занавески, прозрачные, тонкие. На их фоне она такая живая. — У твоего отца тоже расстройство. Он видел и делал вещи, от которых меняешься — но тут никак не получится просто взять, что-то подкрутить — и заиграть чисто. Это другое расстройство. Слишком сильное. — Может быть, ему нужен лекарь? Жаль все-таки, что нога зажила — теперь он может подойти к комнате почти беззвучно, а они заметят это слишком поздно. — Какого хера вы меня обсуждаете, а? Ты думаешь, я глухой? Думаешь, я спятил? Думаешь, мне нужен лекарь, мне? А ты что тут? Пошел вон отсюда! Пошел вон, я сказал! Отец стоит, широко расставив ноги, грудь у него вздымается, как после бега, слюна брызжет изо рта. За его спиной, как глотка в преисподнюю — темный пролет двери. На его фоне он такой мертвый. Сделать то, что не надо делать — подойти и обнять его, докуда получится дотянуться: где-то посередине живота. Почувствовать, что время словно замерло, смотреть, как на лицо медленно, издалека, внахлест приземляется холодная, раскрытая наотмашь ладонь. — Твою мать, Геральт, кто ж так будит! — орет Лютик, снимая с головы мокрое полотенце, которым его только что приложили. — Ни стыда, ни совести, вот же… урррод. Сволочь. Движения резкие, рваные: все еще болит все тело, но даже это как будто неважно: просто нельзя так с людьми, когда снятся такие сны. Ведьмак стоит, скалит зубы, посмеиваясь, и лицо у Лютика покрывается красными пятнами. Привычный рефлекс: схватить поутру лежащую рядом лютню — тоже обламывается, руки нашаривают пустоту и листья. Он идет умываться, заталкивает в себя найденный в сумке хлеб, сидит и греет руки над костром, пока Геральт собирает последние вещи по стоянке. — Ты хоть помнишь, где твоя лютня? — голос насмешливый. — В какую сторону за ней ехать? У нас не так много времени: до праздника в Зграггене всего три дня. И надо ли опять проезжать через Тиберген? Хотя это как раз неважно: за тобой либо отправили еще наемников — и тогда они прочесывают места наугад, либо решили, что нехрен больше марать руки и терять людей. Лютик не отвечает: просто не хочется. Бок беспокоит уже не сильно, а вот голова начала болеть хуже, и от затылка к вискам все пульсирует, заставляя его существовать тоже в ритме этого пульса. Но где лютня, он помнит. Будь он проклят, если забудет, где оставил свою чертову лютню. Хотя, в общем-то, он уже. Почему-то от этого воспоминания злость потихоньку уходит, и из груди вылезает то существо, что сидело там с момента пробуждения и сжимало все внутри. Большими, длинными, скользкими пальцами. Лютик представляет, как оно отцепляет их один за другим, пятится прочь, кивает ему на прощание и прикрывает за собой дверь, втягивая туда свое холодное, липкое, покрытое слизью тело. Через каких-то полчаса он злится и молчит уже не всерьез, скорее из принципа, так, для удовольствия даже. Хотя молчать становится трудно, и сохранять оскорбленную мину на лице — тоже. Головная боль, правда, в этом случае весьма кстати. Он украдкой оборачивается: Геральт тащится за ним на Плотве и сверлит взглядом спину. С утра он больше не пытался ничего спросить: наверное, считает ниже своего достоинства, или просто, блин, счастлив побыть в тишине. Без тупой, раздражающей болтовни Лютика. Незнакомое ощущение: теперь он ведет Геральта, потому что только он знает дорогу, и тому не остается ничего другого, кроме как принять эту роль: что он ведомый. Ведомый ведьмак. Это приятно: маленькая, ехидная месть. Только вот скоро он устанет идти пешком, особенно когда его мозги хотят вытечь наружу — так, по крайней мере, ему иногда кажется. При слишком резких поворотах головы. — Долго еще? — спрашивает Геральт через несколько часов. «Проиграл, проиграл», — радуется Лютик из последних сил. Собственная игра в молчанку уже напрочь осточертела, и он выдает большую речь о величии, романтике и предназначении самой дороги, а не места назначения, и на последних ее аккордах выдыхается, останавливается и садится на землю. — Долго еще? — снова спрашивает Геральт. Не стоило ожидать, что он оценит по достоинству красоту поэтического слога. Скорее всего, перестал слушать на первых нескольких секундах, да и черт с ним. — С учетом того что мне, как творческой и чувствительной натуре, явно необходим перерыв на отдых — еще часа три как минимум, — Лютик потирает лоб и морщится. — Слезай, привал. — Нет. — Что — нет? — Привала не будет. — У тебя, может, и не будет — а у меня привал. Геральт рычит, спешивается и поднимает его за ворот, смотрит, оскалившись, глаза близко-близко и не мигают. — Слушай, ты идешь со скоростью одноногой собаки, солнце давным-давно перевалило зенит, и если так будет продолжаться, до Зграггена мы доедем не раньше, чем к середине зимы! — Сказал тот, кто едет — тому, кто идет! — Лютик аж давится от возмущения. — Может, попробуешь сам прошагать часа четыре подряд с дырой в боку и головой как из-под камнепада? — Что-то ты уж больно разговорчив для умирающего, не находишь? Весь день молчал, а теперь решил сделать вид, что все в порядке вещей, да? Заливаешься тут соловьем и думаешь, что можно никуда не спешить? Это все неправильно, неожиданно, и так сильно похоже на Каингорн, что у Лютика в глазах темнеет, и наружу вырывается бессильный хрип, превращается в слова, о которых он не думает. Просто срывается на крик. — Так ты вроде должен был быть счастлив, что я молчал, разве не так? Сейчас-то что я опять тебе сделал? В очередной раз жизнь разрушил и с лопатой стою? Что? — где-то близко, Лютик чувствует, начинается истерика. Не очень серьезная — так, от усталости и молотков в висках. Лицо у Геральта бледное, будто из мела. Желваки на скулах двигаются. Он выпускает ворот рубашки, отходит на пару шагов назад. — Скажи мне, где лютня, я сам ее принесу. Управлюсь за полчаса. А вот теперь Лютика начинает колотить уже больше, и он взрывается: потом будет стыдно, но пока — гори оно все огнем. — Ой, знаешь что? Отвали! Отвали, Геральт! Вали в свой Зграгген-Сраген, справишься. А за своей лютней я пойду сам, ясно? Дьявол, это моя лютня! Что смотришь? Тебе говорил кто-то, что у тебя глаза как у гребаной… змеи? Лютик смотрит, как Геральт идет на него: на лице у него такое… знакомое выражение, он его не раз видел на чужих лицах. Тянет к нему руку, и Лютик сбрасывает ее, пытается оттолкнуть, но это как толкать каменного тролля. Смешно. Интересно, сильно вмажет? В прошлый раз, в их первую самую встречу, было довольно сильно. Но Лютик слишком злится, чтобы отступить, отойти на пару шагов назад. — Не трогай меня! Я сказал не трогай, что ты делаешь, твою мать? Но Геральт трогает — хватает за плечи и сжимает, сжимает, пока Лютик не оказывается словно внутри какого-то здания, похожего на храм с прохудившейся крышей. Наверное, Геральт все-таки что-то понял, что-то увидел в его лице, его позе, в судороге, которую стало сложно сдержать. — Успокойся. Успокойся, — тихий, но все еще рычащий голос над головой. — Твое молчание тоже может бесить, знаешь? Иногда оно слишком громкое. Это не объятие, нечто странное, больше похожее на захват, но его перестает трясти. Какое-то время они стоят так. Несколько минут, но в первый раз за день это хорошая тишина, настоящая. Потом Лютик дергается, шепчет: «Пусти», пролезает под руку Геральта и начинает идти — дальше по дороге. — Ну и куда ты? — За лютней. — А как же привал, идиот? И Лютик улыбается — аккуратно, потому что, честно говоря, в груди до сих пор жжет, и он знает, что если начнет смеяться — то может и расплакаться, просто потому что… потому что его чуть не убили, потому что у него нет в руках лютни, потому что ему снится родной дом, потому что Геральт иногда тот еще сукин сын. Нервы ни к черту. Поэтому он просто садится рядом, а потом и вовсе падает спиной вниз в траву. Трава здесь, хоть и близко от дороги — очень высокая. Одну травинку он тут же срывает и засовывает в рот: горько и сладко одновременно. Геральт вздыхает и ложится тоже, сквозь стебли Лютик смотрит, как просвечивают его волосы — белые за зеленым. Он поворачивает лицо к небу. — Геральт, вон то облако похоже на хуй. Взгляд у ведьмака ленивый, сонный. Он косится вверх, находит нужный ракурс и вдруг фыркает, почище чем Плотва. Потом фыркает еще и еще, а Лютик соображает, что это у него смех, просто он раньше никогда не слышал, как Геральт ржет, хотя странно — шутка такая нелепая, такая тупая, такая пошлая, будто ему двенадцать, но он и сам не может сдержаться — и они вообще, никак не могут остановиться, катаются по этой траве добрых минут пять, пока на глазах не выступают слезы. *** До приметного дерева — со скошенной давней молнией кроной — они добираются уже в сумерках. Хотя ведьмак, надо отдать ему должное, смилостивился и посадил Лютика за собой на лошадь. Наверное, у него был совсем уж хреновый вид — даже после привала, особенно после привала — хотелось просто лечь и заснуть, и никуда не вставать лет так двадцать. Скорее всего, сам бы он не дошел. — Здесь, — говорит Лютик. — Останавливайся, я быстренько. Геральт натягивает поводья, и Лютик сползает на землю. От головной боли немного покачивает, но ради всего святого, как же он рад. Добирается до расщелины в коре — глубокая, черная дыра, вся в саже, мокрая от росы. Запускает туда руку. На секунду в груди холодеет: неужели — нет? Кто-то забрал? Если да, то как же он теперь? Но пальцы нащупывают перевязанный кожей гриф, — прежде, чем бросить тут свое сокровище, он обмотал эльфийский подарок собственными старыми штанами из сыромятной кожи, чтобы не намокло. Все равно — срочно развернуть и проверить. Геральт смотрит на Лютика, который улыбается так, что губы сейчас треснут. Лютню прижал к груди, будто ребенка, шепчет ей что-то, гладит, потом поднимает вверх, к лицу, и целует. Геральт думает: «дурень», но почему-то ему тоже приятно видеть Лютика с инструментом, будто без него Лютик — не Лютик, не совсем тот, кем должен быть. Не совсем целый. — Как же я соскучился, детка, — Лютик проводит рукой по струнам и сразу кривится: — Да ты вконец расстроилась, моя крошка! Да, я знаю, сырость и холод, но не до такой же степени? Что же теперь мне с тобой делать? Вот же капризная деревяшка, а! — Ты что, свою лютню настраивать не умеешь? — Ох, Геральт, чтоб ты понимал в лютнях и лютнистах. И в лютье. Эту лютню делал какой-то эльф-извращенец, дай боги ему здоровья, конечно. Она привередлива, словно принцесса, которой в перину попала собственная ресничка, и теперь мешает ей спать, потому что колет нежную кожу. И так-то настройка лютни — не абы что, даже не наука — искусство! Таким мужланам, как ты, не понять. — Я и не хочу понимать. Надо поискать место для ночлега, и завтра — прямиком в Зграгген. Настроишь по дороге — двух дней тебе хватит? Лютик на последнюю фразу фыркает насмешливо, одновременно подкручивая колки. — Разве ты не знаешь этот анекдот, Геральт: «Лютнист, играющий на лютне сорок лет, тридцать из них тратит на настройку, а остальные десять играет на расстроенном инструменте»? — И что же это значит? — Это значит, мой друг, что уже сегодня за ужином тебя ждет песня. Может быть, не одна. — Хммм, — свое привычное, заменяющее все слова междометие Геральт мычит с интонацией обреченного на пытки, но гордого заложника. Подходящую поляну они находят быстро, а Геральту удаётся поймать какую-то птицу, которую они тут же съедают, обжарив на костре. Лютик, как ни странно, оказывается полезен в хозяйстве — он умеет разделывать дичь, и у него в припасах есть соль, паприка, еще какие-то приправы, в которых Геральт не разбирается. Удается даже немного ополоснуться в местном ручье, — надо промыть бинты, рану на боку и на голове, порезы. Теперь Лютик трясется у огня, греет руки своим дыханием. Без рубашки он выглядит еще более худым, кожу покрывают синяки всех цветов и оттенков. Повязки и рубашку он вешает между двух палок рядом. Геральт подходит к сумкам, роется в них и достает запасную одежду. Бросает Лютику серую, колючую шерстяную кофту. Тот удивленно приподнимает бровь, над которой красуется одна из ссадин. — Если ты заболеешь, то вряд ли сможешь нормально петь. А хуже, чем просто слушать твое пение — слушать его, когда у тебя нет голоса. — Спасибо на добром слове, — Лютик саркастично кривится, натягивая на себя кофту, — ты вовсе не задел мои чувства. В благодарность хочу отметить, что такую жуткую вещь мог выбрать и купить только такой утонченный ведьмак, как ты. Черт возьми, она словно из осколков стекла связана, ты вообще пробовал ее носить? — Это полезно, когда болеешь. — Нарываешься, да? Геральт усмехается. Усаживается на седло, снятое с Плотвы, и мешает в котелке травяной настой — его и пить можно, и обработать царапины Лютика. Да и собственное предплечье не мешает проверить — что-то оно ноет, не сильно, но ощутимо. Он стягивает старую повязку — отметина от когтей почти зажила, но припухла и немного воспалилась. — Давай я, — говорит Лютик. Осторожно прикасается мокрой горячей тканью, от которой идет пар, протирает несколько раз. Потом берет подсохшую повязку из чистых и туго заматывает, напоследок ударяя его по плечу, на что Геральт морщится. — Вот так-то лучше. Той же мокрой тряпкой он трет свой лоб, прижимает ее над глазом, наклоняется вниз. С руки капает вода. Геральт вынимает у него эту лекарственную тряпку, поливает из котелка, говорит: — Подними-ка, — и сам тянет кофту вверх. Трогает возле раны сначала пальцами, по всей длине — будто что-то проверяет, свое, ведьмачье, и потом уже прикладывает ткань. Лютик охает и зажимает ее сам, ругается сквозь зубы на чьи-то ржавые ковырялки. Когда с перевязкой закончено, он наконец берет лютню, начинает наигрывать что-то тихое, как сам лес. Геральт все ждет, когда он запоет, но он не поет — только перебирает струны, и это сейчас действительно красиво. Мотив смутно знакомый. Может быть, напоминает ему колыбельную, которую он забыл, из той, прошлой жизни? Какой спокойный мотив. Под него очень, очень хорошо засыпать.