Песня пса

*** Постоялый двор многолюдный и шумный, вся эта толпа провожает их глазами, и Геральт отвечает им взглядом исподлобья. Когда они заходят в душный зал трактира, все, чего хочется Лютику — просто рухнуть на пол, и он с трудом остается в вертикальном положении за одним из дальних столов. — А вы не местные, да? — спрашивает толстый трактирщик с прищуром, принимая их заказ. — До нас редко доходят слухи, чем нынеча мир живет? Лютик не хочет отвечать ему, потому что клюет носом, а Геральт — потому что Геральт. Сонно и кое-как, заплетающимся языком («Какой же стыд, я вообще после этого поэт? — думает Лютик») первый бормочет что-то про Нильфгаард, прекрасные башни Новиграда и желание немедленно опрокинуть в себя любую вещь, что горит, но если есть туссентское — то вот этот верзила рядом платит. Трактирщик, хвала богам, понимает намек, разворачивается и уходит. — С твоей стороны крайне невежливо, — сообщает Лютик, набрав в грудь воздуха, — молчать в ответ на прямые вопросы от мирных жителей этого приятного поселения. — Мне все равно, — Геральт равнодушно пожимает плечами. — Знаешь, я вот думал, что к тебе и твоему труду на благо спасения людей от монстров относятся несправедливо, но вообще-то ты сам во многом в этом виноват. Ох, как же с тобой сложно, а, — Лютик сползает лбом в скрещенные на столе руки. Хмыканье Геральта (скорее всего, означающее: «можно поспорить, кому с кем сложнее») остается без саркастичного комментария — в голове туман и какая-то странная пустота, которая бывает от перенапряжения. Настолько плохо, что совсем легко. Рядом переговариваются люди, шутят, смеются, чокаются кружками. Этот мирный гул убаюкивает, немного расслабляет застывшие нервы. Он лежит и просто растворяется в нем: несколько бездумных, таких нужных минут покоя. А потом Геральт неожиданно толкает его локтем в бок (тот самый бок!), и Лютик подскакивает, шипит, прикусывает губу чуть не до крови. — Сдурел совсем? — на вдохе слова выходят со свистом. Выступившие от боли слезы мешают четко рассмотреть, но… Геральт выглядит странно. Лютик присматривается и до него медленно доходит. — Ты что… смутился? Геральт дергает плечами. Выражение лица у него предурацкое, Лютик такого и не видел никогда. — Я забыл, — рычит он. — Нам заказ принесли. И даже это твое… вино. Смущенный Геральт — это настолько забавное зрелище, что вместо злости Лютика пробирает смех. Но смеяться больно, и он держится одной рукой за ребра, шепчет Геральту: «Скотина», вцепляется в бутылку и наливает себе полный стакан. Выпивает залпом. И это так, так одуряюще хорошо. Свою порцию Геральт нюхает с сомнением. Пробует и кривится: до чего же сладкое, медовое пойло. За удар по боку ему в самом деле стыдно, а он не привык испытывать неловкость. Вместо этого внутри снова поднимается иррациональная злоба на Лютика, будто он виноват в том, что Геральт чувствует — то, чего чувствовать не должен. — Даже пьешь как баба, — не сдерживается он. Утыкается взглядом в собственные пальцы, сжимающие кружку. Косится на Лютика. Тот смотрит на него серьезно и грустно. — Об этом я и говорил, волчья твоя башка, — вздыхает он. — Совершенно не умеешь быть добрее, да? — Да. Почему-то остро, тоскливо наваливается на него отчужденность от людей, глубокая внутренняя память о том, что он — не человек. Не умеет. Обычно это знание лежит словно камень на дне колодца, если бы Геральт был колодцем, и не мешает. Оно просто есть, от него ни жарко, ни холодно, никак. Но бывают моменты — чаще всего с Йеннифэр, хотя иногда, на самом деле, с абсолютно случайными людьми, с которыми он спал, которым он помогал, а теперь вот с… бродячим музыкантом — когда это знание становится заметным, и оттого некомфортным, словно зубная боль. Лютик перекладывает свой музыкальный инструмент со спины на ближайший стул, чтобы не мешался, задевает струны, которые издают нестройный аккорд. Какой-то мужик из компании за несколько столов от них прислушивается, встает и начинает сверлить их мутным взглядом. Он в стельку пьян: Геральт напрягается и незаметно обхватывает рукоять меча. — Я тебя знаю! — громогласно выдает крестьянин и вдобавок поднимает вверх руку с вытянутым пальцем, привлекая внимание всех, кто сейчас в таверне. — Сомневаюсь, — голос у Геральта угрожающий. — Да не тебя, — мужик отмахивается от Геральта, как от назойливой мухи. — Его, парнишку! Это он был в Чизмаре! Лютик сглатывает. К их столу начинают подходить другие, и вообще здесь очень, слишком много людей. «Я больше не хочу из-за тебя убивать», — стучит у него в висках. Какую за него дают награду? Поймать живым у них задачи нет — это по прошлым случаям ясно, но даже мертвым висеть на хлипком чизмарском позорном столбе не хочется. Надо, наверное, что-то сказать, но язык у Лютика прилип к нёбу, и в горле напрочь пересохло, несмотря на только что выпитое вино. Время застыло, будто он воспринимает все намного медленнее, чем оно есть на самом деле. Эхо от названия города еще висит в воздухе, Геральт в темпе largo* поворачивает к нему голову, приподняв бровь в невысказанном вопросе. Гвалт трактира стих, потому что Лютик слышит только эхо — и собственное дыхание. Когда отец только пришел с войны, он взял за правило учить Лютика выносливости и крепости духа. Например, бежать, пока хватит сил, по внутреннему двору с завязанными глазами и мешком камней за спиной. Если споткнешься, надо было взять дополнительный камень. Через несколько часов этого занятия колени и локти сдирались в кровь из-за падений, а в ушах начинало звенеть, тонко-тонко: высокая нота «Sancte Ioannes»*. Сейчас он чувствует похожий на нее звон. — Ох и задал ты жару этой песней, черт тебя подери! — смех мужика как гром, и вместе с этим громом время снова начинает идти, только теперь за ним не поспеть, как в presto*. Будто все звуки мира обрушились на него тяжелым, внезапным ливнем. — Эй, народ! Я вам всем рассказывал про барда, который надрал задницу барону Олсогу и его свите! Хозяин, вина сюда, эля и чего-нибудь пожевать! Не думал, что увижу тебя живьем, менестрель ты долбанутый, это надо отметить! Холт, Даркен, идите сюда! Я угощаю, бард, но ты должен спеть, мать твою за ногу и об камень! — Лютика бьют по плечу, окружают со всех сторон, и он смущенно улыбается, не в состоянии сказать ни слова, пока Геральт не подсовывает ему в руку полный стакан, и пока он не выпивает его судорожно, проливая часть на рубашку. Остальной вечер он будет помнить кусками, вспышками ярких, несвязных картинок: секунда — он берет лютню, секунда — громкие хлопки ладоней о ладони, секунда — чьи-то лица, орущие хором, секунда — он танцует на столе, секунда — его куда-то несут. Секунда — он падает. Секунда — лицо Геральта, губы шевелятся, но он не понимает, что они говорят. Ночное небо. На щеке у Геральта почему-то кровь. Геральт слушает историю про убитых девушек, выступление Лютика в Чизмаре и реакцию на него местной знати, в устах крестьянина («Я — Норли, кстати. Торгую тканью, сюда приехал на празднование по случаю женитьбы старостиной дочки на сыне мельника, ох и погуляем же завтра!..») обрастающую подробностями, от которых даже у Лютика, уж на что любителя приврать для красного словца — горят уши. Но смысл Геральт улавливает, и это… неожиданно. Будто думал, что знаешь кого-то, а оказывается, что знаешь не совсем все. «Уверен, им было за что тебя отделать, скажешь нет? Не заслужил?» — вспоминает он. От этого, и от того, какой у Лютика сейчас растерянный, жалкий вид, ему делается муторно. Ровно до того момента, пока Лютик вдруг не выдает огромную, шальную улыбку, горделиво подбоченивается, вклинивается в разговор: в общем, не превращается в того Лютика, которого больше всего на свете хочется ударить по голове чем-то тяжелым. Или придушить. — Ты вроде спать хотел, — напоминает ему Геральт между тостом за смелость барда и тостом за то, чтобы чизмарские ублюдки «сгнили в дерьме». — У меня второе дыхание, — глаза у Лютика блестят. Под ними темные круги, но, видимо, его и в самом деле отпустило: он веселый и бешеный, как пес, которому дали кость. — Так бывает, если смешать туссентское и зрительские симпатии. — Думаю, дело только в вине, — говорит Геральт. — Но мне оно как мертвому припарка. — Симпатии тебе тоже не грозят, — смеется Лютик. Хотя после спетой хором «Ведьмаку заплатите», с Геральтом начинают чокаться куда активнее, а особо одаренные — даже лезть обниматься. Лютик, видя эту сцену и выражение лица Геральта, ржет так бесстыдно и заразительно, что ведьмак, зажатый с двух сторон потными и пьяными мужиками, фыркает себе под нос, вместо того чтобы кого-нибудь прихлопнуть. — Что я вижу, — подсаживается к нему Лютик, — ты посмеялся сам над собой? Я всегда знал, что немного самоиронии тебе не помешает. Ах, насколько с ней проще жить, попробуй, почувствуешь разницу. Разве не приятнее, чем дуться на весь свет, будто гуль на кладбище? — Гулей я убиваю, — оскаливается Геральт. — А ты разве не должен был выяснять местные сплетни про проклятия? — Завтра, — отмахивается Лютик. — Меня уже торжественно пригласили петь на свадьбе, обещают не поскупиться с оплатой. Постепенно трактирная пьянка превращается в какую-то вакханалию. Половина людей танцует на столах, половина лежит под столами. Репертуар Лютика теряет в пафосе и прибавляет в непристойности пропорционально выпитому. Кажется, что он счастлив. Геральт от всего этого разнузданного веселья в какой-то момент выходит на свежий воздух. Сначала дергается было проверить Плотву, но Плотвы нет. Он думает над словами Лютика про отношение к нему людей: что, может быть, в них есть толика смысла. По крайней мере, на него почти никогда не смотрели с таким восторгом, с которым смотрят сейчас на барда. Лютик всего лишь поет песенки. Геральт побеждает монстров. Ведьмаки не испытывают зависть. Ведьмакам нахрен не сдалась слава. Это просто… туссентское, приторное до того, что горчит. Он трет руками лицо, сильно, чтобы немного сбросить с себя винную липкость. Возвращаться обратно не хочется, и он встает у окна, которое раскрыли — иначе в трактире нечем дышать. Опирается на стену и слушает, как Лютик заводит очередную песню. Ее он знает, но не от Лютика. Она из тех, что создана для мужчин, и одна из тех, что Геральту… понятна. С ней он чувствует солидарность. Она про зубы и злость, и он начинает неожиданно для себя повторять слова — сначала беззвучно, потом громче, потому что в трактирном хоре его точно никто не услышит. Он все-таки немного захмелел, иначе как еще объяснить эту странную, приятную дрожь, будто от ступней до головы он вибрирует, как меч при ударе? С такими песнями идут умирать. Голос Лютика выделяется из всех, просто потому, что только он там умеет петь. Или не только поэтому. Геральт подумает об этом завтра. *** Вернуться внутрь он не успевает, потому что из двери вываливается Лютик, прямо ему под ноги. Упав, кое-как переворачивается на спину, раскидывает руки и не встает. — Лютик, — Геральт щелкает над его лицом пальцами. — Ты загораживаешь мне небо, — невнятно говорит тот. — Дай хоть посмотреть перед смертью. — Что ты несешь? Вот же… нажрался в говно, кобель. — Я сказал подвинься, Геральт, — мычит тот, — неужели ты совсем глухой? Я слышал, это бывает у ал… абли… альблиносов. На его лице блуждает пьяная улыбка. Геральт не сразу понимает, что же во всем этом не так, что его тревожит. Пахнет кровью. Он садится рядом, пытается нащупать в темноте, куда его ранили. Из горла само собой вырывается рычание, и Лютик вдруг поднимает руку, касается его лица и говорит ласково, будто не ему вовсе: — Ну… Не рычи. Сердце расстроишь. Рука мокрая и оставляет на подбородке и щеке следы от пальцев. Может, он и правда говорит не ему. Смотрит, по крайней мере, мимо, в пустоту. Но все равно почему-то хочется выть, будто Геральт не выполнил обещание. А потом Лютик переворачивается на бок и начинает блевать. Из трактира кто-то выходит, Геральт смотрит на них бешено, а они словно не замечают. — Воды принесите! Тут барду плохо, — со смехом кричит один из них в раскрытую дверь. И кто-то действительно приносит воды. Убивать их всех сразу кажется не такой хорошей идеей, хотя бы потому, что, наверное, никто не приносит воду собственной жертве. И потом до него доходит, что если бы хотели убить — убили бы уже раз так триста. Лютика наконец перестает выворачивать наизнанку, и Геральт тащит его к свету, бьет пару раз по щекам и спрашивает: — Где болит? — Лицо, блин, болит, — стонет Лютик, чуть приоткрыв глаза. Несмотря на хреновый вид, на тот свет он все же не собирается, решает Геральт. Кровь течет из раны на боку. А казалось, что почти зажила. Ах да. Начало вечера, припоминает Геральт. Начало вечера. Еще до вина. — Да твою же ж ебаную мать, — выдыхает он. От посетителей трактира в их нынешнем состоянии добиться можно немногого, но Геральт умеет добиваться. Его провожают в свободную комнату, находят и приносят чистые повязки, какие-то снадобья, горячую воду. Просто воду в большом кувшине («Утром пригодится», — хохочет Норли). Лютика он сгружает на кровать, тот что-то бормочет себе под нос, но явно ничего не соображает и ни на что не способен, пока Геральт не прикладывает к боку компресс. Потому что после этого Геральт внезапно получает по носу, и довольно сильно. — Драться удумал? — спрашивает он у Лютика, который с озверелыми глазами пытается понять, что к чему. — А? — Ты же против насилия. — Гер...льт? — шепчет бард. — Это ты? — Нет. Гуль с кладбища. Лютик слабо улыбается и откидывается на кровать. Сглатывает, прикрывает глаза. — Мне так плохо, — говорит он вскоре. Глаза у него ввалились, и дыхание выходит тяжелое, хриплое. — Можно я сегодня не буду бежать? — О чем это ты? Может, лучше объяснишь мне, как ты проходил полночи с кровотечением и почему раньше ничего не сказал? — Да так, ни о чем, — смущенно бормочет Лютик. — Я не заметил… Оно не сразу началось. Неужели ты не знаешь, что забродившие напитки — лучшее обезболивающее? — Не для ведьмаков, — возражает Геральт. — Держи, поможет, — подносит Лютику снадобье, которое тот пьет, скривившись от боли. — Спасибо. Мне, наверное, лучше поспа… — договорить он не успевает, отрубается, как действительно мертвый. Мягкости алкоголя, который еще плещется в ведьмачьей крови, хватает даже на то, чтобы накрыть его одеялом. И даже на то, чтобы стереть с лица грязь. И даже на то, чтобы положить лютню у изголовья. Сам он тоже умывается, ложится на соседнюю койку. Долго лежит неподвижно, глядя на потолок. — Лютик, — зовет он тихо. — А кто написал последнюю песню, которую ты спел? Где-то далеко снизу начинают петь ее еще раз. Геральт закрывает глаза.