Песня пса

*** Привал Геральт делает вскоре после рассвета. Берег реки зарос камышом, но на одной из прогалин удобное место — можно спуститься к воде и напоить лошадь. И подумать. Черт возьми, как давно он не спал нормально. Сегодняшние — сколько — час, полчаса? — до прихода Лютика — не в счет же тоже. Не в счет. Он смотрит на илистый берег, на течение, и хмыкает сам себе — похоже на то утро, когда вытаскивал со дна джинна. Теперь, по прошествии времени, тот случай кажется смешным. Хотя Лютик и правда был смешным тогда, с этим своим возмущенным: «Возьми назад свои слова про мое пение…» — и как он его назвал потом? — «лошадиная задница?». Геральт усмехается. Да, это было забавно, пока Лютик не начал кашлять кровью. Хотя даже тогда, честно говоря. Зато потом, с Йен, все пошло… пошло оно все, короче. Интересно, будет ли ему казаться когда-нибудь и это утро не настолько дерьмовым? Геральт подходит к Плотве и трет ее за ушами. — Что ты на меня так смотришь? — наклоняется он к ней. — Осуждаешь? Но я правда не люблю прощаться. Он бы ныл, чтобы я взял его с собой. Не вздыхай. Ну, ну, не фыркай. От недосыпа болят глаза, хотя вообще-то не должны бы: он же ведьмак. Стоит их закрыть — и он видит девочку, которая куда-то от кого-то бежит. И от этого внутри жжет, словно его проткнули иглой и натянули продетую веревку, и тянут теперь, хотя почему так сильно? Ведь она в Цинтре, под присмотром. Все должно быть нормально, но все совсем не нормально. Кажется, будто канат толщиной с руку торчит из его груди. И еще кажется, что он вот-вот оборвется. Этот компас такой ненадежный. — Мне надо спешить, понимаешь ты? Я надеялся, у тебя есть достоинство, которое присуще каждой Плотве: не говорить лишнего. В отличие от попутчиков. Ты его почти не успела узнать, но поверь, он бы тебе тоже осточертел до беса. Но у Плотвы очень, очень недоверчивый взгляд. — Да пойми ты, он же сдохнет быстрее срока, если будет за мной таскаться. «Ну-ну», будто бы говорит Плотва. «Ну-ну». — Попила? Поела? — раздраженно спрашивает у нее Геральт. — Поехали! У нас тут недалеко осталось одно дельце, тебе понравится. Через пару часов впереди показывается телега, которая лежит поперек дороги. По всей видимости, колесо слетело с оси, и теперь вокруг него пляшет тщедушный мужичок, а две девочки — одна совсем маленькая, другая постарше — бегают рядом. Старшая из них мимолетно напоминает Цири — ту Цири, которую он мельком увидел, когда вышел из замка после ссоры с Калантэ, в Цинтре. Или младшая тоже? Или все дети мира сейчас напоминают ему Цири? Геральт спешивается и покашливает, чтобы привлечь к себе внимание. Мужик оглядывается на него и смертельно бледнеет, пытаясь встать впереди детей, незаметно подтолкнуть их себе за спину. Геральту на мгновение хочется обернуться — может быть, за ним стоит виверна и скалит пасть? Но он знает, что там только грустная, укоряющая Плотва. А что если попытаться иногда выдавливать из себя что-то восторженно-приветственное, как его знакомый певец? Представив, как это что-то может выглядеть на его лице, Геральт кривится, и его всего передергивает. — Я всего лишь починю телегу и сразу поеду, господин! — умоляюще шепчет бедолага с колесом. — Как же ты ее починишь, если ось надо поднять, чтобы колесо встало? Одному не справиться. Проклятье, как же медленно люди понимают, что он хочет им сказать. Вместо того, чтобы продолжить беседу, Геральт подходит, просовывает руки под борт и приподнимает бок телеги. У мужика из рук сначала выпадает колесо, а потом он наконец вскидывается, суетится, подбирает его и тащит к Геральту. Закрепляет на оси. Отходит подальше. У Геральта есть подозрение, что все это время он не дышал. Одна из девочек вдруг подходит поближе. Все-таки на Цири она не похожа. Деревенское, но очень красивое лицо. — Спасибо, — говорит она и протягивает ему цветок, невзрачный и тонкий. — Тут только лютики растут, других нет, а так бы я тебе другой подарила. — Ммм, — мычит Геральт, пытаясь скрыть, что почти подавился. — И почему же? — выдавливает он из себя. — Ну как, он же лютый, — видимо, на лице Геральта понимания не прибавляется, и она уточняет, — ядовитый! Но не очень сильно, — неуверенно продолжает она, опуская руку с цветком вниз. — Ах вот оно что, — понимает Геральт. — Не возьмешь? Они, лютики, такие — никому не нужны. Геральт закатывает глаза наверх, к небу, пытаясь сделать это не слишком заметно. Если бы он верил в божественные намеки, то следовало бы признать, что их становится слишком много. Потом он аккуратно берет у нее «лютика». В его пальцах кажется, что эта штука безнадежно раздавлена. Что с ним делать, Геральт не знает, и поэтому просто пытается не уронить. — Мы едем в сторону Петрельштайна, — наконец отмирает мужичок, — вам по пути? Мы могли бы вас подвезти… за помощь. Все лучше, чем в седле трястись… — стушевывается он, понимая, что ведьмак-то вряд ли променяет седло на удобство телеги. — Нет. — А куда вы? — спрашивает его дочь, забавно наклонив голову. Геральт подмигивает ей, криво улыбается, запрыгивает на Плотву и говорит: — В Чизмар. Она не знает, не может догадываться, что он произносит, и потому растягивает губы в ответ. Но это не название города. «Чизмар» — это шесть букв приговора. Печать. Подпись. Геральт думает, что улыбается она зря. Но почему-то это приятно. Как разделить на двоих секрет. Как порядок. Как сытость. *** …Выпад. Удар. Шаг назад. Выпад. Удар. Шаг назад. Выпад… Скука. Скука. Скука. Какая же смертная скука. Лютик трясет рукой, уставшей от бесконечной череды повторений одного и того же движения. Отец даже не смотрит на него — отвернулся к окну, за которым видно, как мать наблюдает за ними, отодвинув штору, и недовольно поджимает губы. Но все равно чувство такое, будто отец чует Лютика спиной, и замечает все: как он неправильно держит меч, и как он неправильно ставит ногу, и как он неправильно относится к урокам фехтования в принципе, и от этого отец закипает, будто сорванный с печи котел. — Ты ни разу не попал по одному и тому же месту, — цедит он, не оборачиваясь. — Давай еще раз, сначала. — Но я устал. — Значит, устанешь еще больше, — равнодушное пожатие плеч. На поляне, где расположился отряд, наемники расчертили круг и теперь соревнуются, кто из них лучше умеет махать клинком. Лютик смотрит на это и качает головой. Странно, но он не может выкинуть из памяти отцовские тренировки. «Дрессировка», — так он это называл. Странно не то, что это всплывает в памяти, а то, что он подмечает: вот один из наемников слишком далеко отодвинул кончик меча при замахе, и теперь он пройдет мимо. А потом второй открыл на секунду левый бок, и будь это всерьез, он бы уже лежал, харкая кровью. Зачем это в его голове? Хочется, чтобы там было другое. Никак не выходит придумать новую песню. Интонации нужной нет. Без интонации пиши пропало — все разваливается на отдельные, никому не нужные куски. Это как с человеческим телом. Разрубленная плоть слов, из которых уже не соберешь стихи. Ну и хрен с ним. Зато он купил наконец костюм. Не бог весь что, но неплохая расцветка. Синий с оранжевым, чуть-чуть похож на тот, который у него был в Нижнем Посаде, когда их с Геральтом поймали эльфы. После «диавола», который оказался сильваном. Интересно, как там у них дела? Из уважения не слепишь историю, но как бы он ни любил истории — это всего лишь слова. Всегда остается что-то за ними. Всегда остается что-то, что их не требует. Лютик усмехается, представив, что на это сказал бы Роннер. Наверное, он бы спросил, издеваясь: «Даже у поэтов?» Что на это ответить? «Тем более у поэтов». И они бы заржали в голос тому, как пафосно это звучит. Роннер кинул бы в него снегом. Или как знать, взял за шкирку и окунул бы в сугроб вообще? Он умел учить самоиронии. Возможно, даже Геральта бы научить сумел. Не стоит об этом думать. Только этого не хватает. Как же ему этого не хватает. В отряд он напросился на следующий день, как вышел из Зграггена на восток. Просто спросил: — Куда путь держите? — а ему просто ответили: — В Бругге. Запрыгивай. Пять с половиной крон. На самом деле, какое бы место они ни назвали — плевать. Хоть пять крон, хоть десять. Бругге, так Бругге. Говорят, там красивая архитектура и башня, с которой видно весь город. Очень уж хотелось убраться из Керака подальше и побыстрее. Отряд сопровождает купцов, и те сейчас с ухмылкой наблюдают за своей охраной, кричат что-то подбадривающее. Наемникам весело. Один из них делает красивую подсечку, и его противник валится на землю, чертыхаясь и хохоча. Прямо как Лютик тогда, только ему было не до смеха. Оружие в который раз отлетает от деревянного манекена, становится вдруг таким тяжелым, что Лютика тянет за ним вниз, он падает. Пытается отдышаться, закрывает глаза. Открывает. Отец стоит над ним с мечом, который направлен прямо на горло. Проводит им туда-сюда, чуть задевая кожу. Потом втыкает в землю в сантиметре от шеи, так резко, что Лютик вздрагивает. — Ты убит, — сообщает он холодно и спокойно. — И ладно бы потому, что противников слишком много, или они слишком умелые. Ты не можешь победить даже деревянное бревно. — Может быть, я не хочу никого побеждать. — Я не спрашиваю, — рот у отца кривится, — чего ты хочешь. Наслушался ее, да? Университет, поэзия, лютня? Но они придут, поверь мне. Они придут, и это вообще не будет ничего значить. — Кто придет? — Дни, когда начнется война. Она везде, она рядом. Ты знаешь, что Роннера поймали? — внезапно спрашивает он. — Что? — Твоего дружка-барда, которого стоит уважать хотя бы за то, что он умеет обращаться со сталью. Из него вышел бы неплохой пират, если бы он все же собрался на Скеллиге, как хотел. Лютик вскакивает. По тропинке к ним медленно приближается его смертельно бледная мать. Смотрит на него и кивает: — Беги. Беги. И он бежит. И он не успевает. Если подумать, если попытаться встать на место Геральта — то, может быть, он тоже сейчас бежит? Просто не знает, почему именно ему это нужно. Он ведь немного тупой, когда дело доходит до тонкостей и предназначения. А все равно, про это стоит написать балладу. Геральт и Цири, которую он ищет. Геральт и Юлиан Альфред де Леттенхоф, которого он кинул на постоялом дворе, не соизволив даже сказать «спасибо за помощь», ну или там «свидимся, придурок», или хотя бы «я часто веду себя с людьми как мудак». Нет, пожалуй рановато писать балладу. Пожалуй, надо отъехать от Зграггена еще на пару десятков миль. — Нильфгаардцы уже добрались до гор Амелл, слышал? — подсаживается к нему один из купцов. — До гор Амелл? — поражается Лютик. — Прошли как саранча, по Эббингу, Меттине, Назаиру и теперь стоят возле Марндальских ступеней, облизываясь на Цинтру. — Черт подери, как же так? Когда? — Буквально на днях. — Сколько отсюда ехать до Цинтры? — Ты что, не слышал? Там скоро будет резня! Лютик ловит себя на том, что ему хочется взять этого толстого купца за ворот и потрясти. Но у него обычные глаза, и закончится это тем, что он окажется в грязи под телегой, а отряд двинется дальше. В лучшем случае оставив его глотать пыль от колес, в худшем — просто прибьют и все. Поэтому он выдыхает, откидывается на мешки с товарами, которые везут на продажу, сжимает гриф до побелевших костяшек и молчит. В конце концов, Бругге прямо на границе, останется только пересечь Яругу. Должны же через нее быть мосты. — Раньше чем через неделю не нападут, — купец роется в сумке и достает ломоть хлеба, сыр и бурдюк с вином. Пододвигает Лютику. — Поешь, а то выглядишь, словно сейчас грохнешься в обморок, что мне тогда, лекаря искать? — Почему ты думаешь, что не нападут раньше? — отмирает Лютик, принимая еду и питье. — Спасибо, эээ… — Палмер, меня зовут Палмер из Вердэна, — представляется купец и объясняет: — Они ждут, пока хвост армии подтянется. А потом, это же нильфгаардцы. Они никогда не спешат. Они просчитывают, пока кажется, что беда миновала — и тут-то вырезают под корень всех, кто посмел на них косо посмотреть. — Я как-то был во дворе Калантэ. Эта львица сама кого хочешь вырежет и зажарит. — Ты? При дворе Цинтры? — Я весьма известный бард. Может, слышали? Лютик. — Тот самый поэт, который про ведьмака поет? — восхищается купец. — Неужели так теперь будет всегда, — мысленно стонет Лютик, но вслух отвечает, — У меня есть более удачные песни, вообще-то. Но да, в том числе. Его просят спеть. Потом просят еще и еще. Наемники уговаривают про баб, и даже хвалят ту, пошлую, про сисястую выдру, которая на самом деле совсем невеселая, но почему-то все тупые вояки приходят от нее в неистовый восторг. Наверное, потому что выхватывают только знакомые им слова. Купцы просят про любовь. И про королей. И про драконов. И все они просят спеть про Геральта. Перед сном к нему подходит торговец из Вердэна. Он мнется, будто хочет что-то сказать, но не знает, как начать разговор. — Дорогой Палмер, ты сегодня поделился со мной припасами, хвалил мои песни, и мы даже обнимались, распевая одну из них хором — не самую лучшую, но все же. Почти родные люди. Прекрати кряхтеть и скажи уже, с чем пришел. — Я это… я тоже пишу стихи. Иногда, — выдавливает тот и садится рядом. — Но я еще никому не показывал. Ты не мог бы… С профессиональной точки зрения, так сказать…? Лютик протягивает руку. Нетерпеливо шевелит пальцами, требуя листы. Пробегается взглядом. Вчитывается внимательнее, стараясь сдержать смех, рвущийся наружу против его воли, но получается у него так себе. По крайней мере, Палмер краснеет и начинает вырывать листы из его руки. — Приятель, можно честно? — спрашивает Лютик, все еще пытаясь не заржать абсолютно по-свински. — У тебя нет ни малейшей способности к поэзии. Я не хочу тебя обидеть, но это безнадежно, и совершенно не твое. Но! — восклицает он, — У тебя тут часто упоминается: «бриллианты как огромная слеза», «точило тонкое дрожит в руке и тает», «резец рубиновое сердце протыкает»… я знаю, что у тебя не так, отстань! — отпихивает он руку Палмера, который все еще пытается добраться до своих стихов. — Это я уже творчески переработал, да… Цитировать твое очень сложно без смеха, ну прости! Короче, ты правда уверен, что не хотел бы чего-то другого, ну там, податься в шахтеры добывать драгоценные камни, или что с ними еще делают? Палмер смотрит на него подозрительно, но потом его взгляд светлеет, он наклоняет голову набок и чешет бороду. — Знаешь, я бы хотел тебя сейчас отлупить как следует, но если уж так подумать… В детстве я мечтал стать ювелиром — и до сих пор мечтаю, но туда пробиться очень уж сложно. Мне не довелось попасть на обучение к мастеру — сказал, что пальцы у меня не подходят — слишком толстые и большие. Он тычет свою ладонь Лютику под нос, и тот утешает: — Зато много перстней можно носить сразу: сделал — надел, сделал — надел еще. У него-то самого небось пальцы как червяки длинные, что бы он понимал в пальцах! Хотя на длинные, наверное, все же больше налезает… Палмер отвешивает ему незлой подзатыльник, и вдруг спрашивает: — А ты? Все, чего ты хотел от жизни — это что? — Все что я хотел? — задумывается Лютик. — Все что я хотел… На минуту он замолкает. Палмер уже отворачивается, не дождавшись ответа, начинает идти к своей телеге, когда слышит сзади уверенное и простое: — Я хотел петь. *** Чизмарская небольшая площадь скупа на красоту: грязно, воняет протухшими овощами и чем-то горелым, горьким. Геральт толкает дверь ратуши, проходит на второй этаж, где ему пообещали, что «они все прямо сейчас там сидят, вино пьют и девок мучают». Охранников снаружи удалось уговорить просто уйти — он был весьма убедителен. У двери комнаты, из которой доносятся громкие голоса и гогот, Геральт просто беззвучно вырубает оставшихся двоих рукоятью меча по затылкам. Благо, они были заняты спором о том, чей таракан быстрее пробежал проложенный тракт из деревянных брусков. И распахивает дверь внутрь. Улыбается. Берет ближайший стул, тащит его с мерзким звуком по полу до середины комнаты, ставит в центре и садится, перевернув его сиденьем назад. — Ты кто такой? — отмирает разодетый чмырь в центре стола, похожий на ощипанного индюка, привстав и вращая глазами. — Я-то? Мясник из Блавикена. Не слышали? — Геральт любовно гладит по гарде меч. Становится так тихо, что слышно, как индюк сглатывает. — А ты, по всей видимости, Олсог? Со своей свитой? — Геральт обводит их глазами: шесть человек, из которых как минимум четверо сейчас испортили воздух. По букве на каждого, выходит так. Удобное оказалось слово. Две девушки, которые только что сидели на коленях у людей барона, всхлипывают и пытаются привстать, но испуганно смотрят на Геральта. Тот кивает им на дверь, и они выбегают, потирая черные от синяков запястья. — У вас недавно был конфликт с одним бардом, — продолжает Геральт. — Я пришел, чтобы его исчерпать. — Пожалей, ведьмак, — Олсог начинает трястись. Видимо, это прозвище они все-таки слышали. — Пожалей, мы же всего лишь люди. — На свете есть твари, которых я не убиваю. Хиррики, двусилы, ночницы, драконы. Люди не входят в их число. — Ты будешь гореть в аду, — начинает визжать кто-то из свиты барона, но визжит недолго. Когда он выходит, то видит, как Чизмарскую площадь окружает толпа. Исхудавшие люди в лохмотьях вглядываются в его лицо. Что они там хотят разглядеть? — Поищите себе нового барона, — говорит он им. Смотрит, как они неуверенно улыбаются, а потом площадь взрывается криками. Несколько мужиков покрепче бросаются в дом, из которого он вышел. Геральт решает не оставаться и не смотреть, что они сделают с телами. Он не может себе этого объяснить, но внутри помимо привычной горечи от убийства есть что-то еще. И впервые за долгое время этой ночью он засыпает сразу и без проблем: просто отрубается — никакой тревоги, никакой тоски, никакой натянутости, никакого ада. Плотва над его головой мирно жует какую-то траву. На ее узде, ближе к шее, болтается привязанный за длинный стебель желтый цветок. Идет тысяча двести шестьдесят третий год. Лютик ворочается и не спит, потому что первый раз в жизни он слышит шаги, которые отдаются по всей земле, которые невозможно не слышать, даже если заткнуть уши. Самое дикое во всем этом — то, что приходится признать: его отец был не настолько безумным, насколько Лютик его считал. Просто он слышал их еще тогда. Просто он слышит их постоянно? Мерная, тяжелая поступь. Ритмичная, как баллады Роннера. Чует ли ее Геральт? Попросить ли Палмера по-дружески: «Возьми вооон ту каменюку и вдарь мне по черепу, будь любезен». Небольшая услуга взамен небольшой услуги. Самое верное средство от бессонницы. Намного лучше, чем джинн, сотню лет пролежавший на дне реки. Но Палмер спит. Они все спят. А значит, он один на один с отцом. Что ж, по крайней мере, их двое.