Песня пса

*** Бругге — дыра дырой. Пока они туда ехали, Палмер вовсю утверждал, будто это чуть ли не рай на земле, самый красивый город на свете, да и Лютик несколько раз слышал о местных каналах, мостах и церквях. Но вот они въезжают в ворота, разгребая колесами грязь, и вот он спрыгивает на землю, и все, что он готов сказать по этому поводу, это: — Ну и жопа твой Бругге. — Никакая не жопа, — возмущается Палмер. — Жопа. На улице ужасно ветрено, и Лютик под этим ветром сжимается, нахохливается, как дурацкая птица, пытается приподнять маленький воротник, и стоит, покачиваясь, обхватив самого себя за плечи. Зуб на зуб не попадает. В лицо бьет мелкий, колючий дождь, злой и острый, похожий скорее на ледяную крошку. — Мы же только что приехали. Давай, блин, не торопиться с выводами. Ты еще местных лебедей не видел. — Блядей? — оживляется Лютик. — Ле-бе-дей, — укоризненно произносит Палмер по слогам. — Здешняя достопримечательность. Их тут много, в озере и на каналах. — И что на них смотреть? Палмер на это только машет рукой. — Пошли. Согреешься, и тебя отпустит. Хороший он мужик, этот Палмер. Добрый. Приехали они утром, никаких новостей о нильфгаардцах больше не слышали, только то, что и раньше — армия у гор Амелл. Об этом шептались, но уже как-то привычно, будто все перестали воспринимать угрозу всерьез. И Лютик решает, что может тут задержаться еще хотя бы до завтра — немного отдохнуть от дороги, хреновой еды и ночевок на свежем воздухе. Честно говоря, он не очень представляет, что делать дальше. Ну вот доберется он до Цинтры — и что? Ворваться к Калантэ и сказать, что на них скоро нападут? Как будто они не знают лучше него, что творится на картах. Искать Геральта? Он может быть где угодно. Не факт, что он вообще знает про войну, с его-то нелюбовью к общению с народом. Взял, наверное, очередной заказ да и отправился на все четыре. Хотя это вряд ли, конечно. Скорее всего, он все же будет в Цинтре, иначе бы не уехал. Или просто слишком хочется так думать? Хоть какая-то причина, что кинули его не просто так. Да и чем Лютик ему поможет? Это просто… Просто он вспоминает, как Геральт говорит вот это свое «Дитя Неожиданности, джинн, все это — каждый раз ты почему-то рядом, когда я оказываюсь в дерьме», и да — каждый раз он почему-то там, и если бы Лютик не потащил его на банкет в Цинтре, ничего бы не случилось, но оно — случилось. И получается, что не только Геральт, но и он тоже все-таки связан с этой девочкой; дико, до тошноты страшно, что если с ней что-то произойдет, то это будет его вина. Глупое, нелогичное чувство. Растерянность из него капает, как дождь по мостовой. Воздух в Бругге пропитан влагой смятения и беспомощности — не слишком хорошая музыка, тревожные переборы. И тяжелые, серые, набухшие облака. Лютик вздыхает и трясется за Палмером вдоль одного из пахнущих рыбой каналов. Купец настолько гостеприимен, что настоял на «ты остановишься у меня, сегодня — обязательно экскурсия, а на вечер — обязательно бордель». Насчет последнего Лютик не возражает. Ему очень не хватает чего-то славного, приятного и тупого, и будь у него силы — бордель перенесся бы на утро, а не на вечер. Но дорога вымотала, дождь всегда делал его нервным, капризным, каким-то пустым, что ли. Словно вытягивал все тепло. У Палмера, как оказывается, здесь небольшая нора, под самым чердаком алхимического магазина, которую он выкупил несколько лет назад, чтобы не снимать каждый раз номер в местных гостевых домах, когда приезжает с товарами на продажу. «Да и вообще я люблю этот город, когда-нибудь осяду здесь навсегда», — говорит он, кидая вещи на пол и вытягиваясь на кровати. Здесь не особо теплее, чем снаружи, и Лютик тоскливо смотрит в окно, за которым на подоконнике сидят голуби, переступают когтями по деревянным рейкам и прячут головы под крыло. Кажется, один из них дохлый, и остальные просто пытаются делать вид, будто все в порядке. Будто можно быть рядом и не обращать на это внимания. — Кидай свое барахло, прекрати хандрить и пошли отведаем местную кухню. Только лютню возьми. Споешь, сыграешь, развеешься. — Не хочу. — Да что с тобой такое, а? Лютик не знает, что с ним такое. Ему просто ничего не нравится. Все ведут себя так, словно ничего не происходит, будто можно просто пялиться на колокольни и жевать продающихся на улицах сахарных куколок, а у него нет настроения даже на то, чтобы откусить этой куколке башку. Ту, что подарил ему Палмер, он незаметно выбрасывает по пути сюда за решетку канала, и она на секунду всплывает на поверхность, а потом медленно тонет. — Это все дождь. Прости, я просто не люблю дождь и ветер, — поясняет он, немного дрожа от холода. — Прическу портит? — усмехается Палмер, и Лютик все-таки смеется в ответ. Проводит по лицу рукой. Снимает промокшую куртку, вытирает голову и шею любезно предоставленным полотенцем, переодевается в запасную одежду, которую удалось купить, когда они проезжали через Вердэн («Вот этот портной в Хамме — самый лучший портной во всех Северных Королевствах, уж я знаю, о чем говорю, я же тут родился!» — заявляет Палмер. «Свое дерьмо — малина», — думает на это Лютик, примерив несколько предложенных вещей, ни одна из которых и близко не приближается к тому, что он когда-то покупал в Новиграде или Оксенфурте. Но стоит признать, за эту цену он бы нашел там разве что нижнее белье да пару перчаток). Они обедают, и это хороший, ароматный, красивый обед — запеченное мясо, немного овощей и свежий хлеб, но вкуса еды он совсем не чувствует. По окну стекает серая, размытая масса воды, а с ней — прилипшие листья и городской мусор. Какой-то мотив, связанный с этой моросью, слякотью, каплями, начинает дрожать в пальцах, и даже кажется, что зря он не взял лютню. Сначала у него почему-то всегда дрожит в пальцах, будто именно там рождается музыка, но на одной из лекций кафедры труверства и поэзии им рассказывали, что это зависит от многих причин. Скорее связано с тем, через какие органы человек лучше воспринимает мир в принципе: visus, auditus, sensus, odoratus*. Роннер говорил, что новые песни начинаются у него с запаха костра. Будто откуда-то тянет паленым, и он идет на этот запах, пока тот не превращается в звук, мелодию, и потом на это нарастает текст, словно мясо на кости. А у него вот — дрожит в пальцах. Как если бы они умели ловить невидимое. Лютик смотрит на свое отражение в окне. Свет падает неудобно, кусками, и он никак не может себя узнать. Там кто-то незнакомый, совершенно другой. Грустный прохожий. Не он. Видимо, Лютик завис, глядя на это стекло, эту заоконную муть, потому что Палмер вдруг хлопает его по плечу, его лицо совсем близко, обеспокоенное, с приподнятыми бровями. — Ты что там, песню рожаешь, или просто заснул? — спрашивает он. — Я тут распинаюсь уже битый час про планы на вечер, и замечаю, что меня напрочь игнорируют, это, знаешь ли, довольно обидно. «Странно», — думает Лютик, — «ведь ему уже лет под шестьдесят, а он почему-то возится со мной, вместо… что там делают шестидесятилетние торговцы? Воспитывают детей и считают прибыль?» — Палмер, а у тебя есть семья? — на вопрос самого купца Лютик не отвечает, просто не знает, как объяснить эту фигню с тем, что в отражении вместо него кто-то чужой и странный. Тот мрачнеет. — Нет, — говорит он. — Я когда-то сильно, знаешь, влюбился. Молодой был, еще моложе тебя. Совсем мальчик. Но пришлось оттуда уехать, навсегда уехать, ты не спрашивай, просто так было нужно. Я только помню, как сейчас: вот она выходит из кухни. В ситцевом платье. И все сразу понимает. Палмер вдруг достает из кармана платок и долго, смачно сморкается. Лютик, глядя на это, отставляет тарелку и пытается придумать, куда спрятать свои дрожащие пальцы. — В общем, больше я так и не влюблялся, — добавляет Палмер, отсморкавшись. — Это была, если говорить патетически, последняя песня. Насморк начался, будь он неладен, — сообщает он потом невпопад. — Спасибо, — говорит Лютик. — За что? — Из этого можно написать кое-что грустное, но прекрасное. — Ты… — купец давится, — будешь писать про меня балладу? Вот это да… Это было в тот день, когда комета еще всех напугала, ты, наверное, не застал. А ее, мою ненаглядную, звали… — Ни слова больше! — прерывает его Лютик. Подхватывает сумку, бросает на стол деньги за ужин и подталкивает Палмера к выходу. — Вдохновение может сбить даже твой очередной чих, так что будь добр, помолчи и пошли домой. Мне нужна моя лютня. — Сначала — на башню! Я себе не прощу, если ты побываешь в Бругге и не осмотришь его с высоты птичьего полета. Это просто необходимо, обещаю! Сначала Лютик хочет было возразить, но на лице у Палмера откуда-то берется такая мольба, словно ему это действительно, на самом деле важнее всего на свете. И он кивает. На рыночной площади перед башней неожиданно много людей, и все они такие разодетые, веселые, под хмельком. — Сегодня что, праздник? — спрашивает Лютик. — Нет… с чего ты взял? Просто Бругге — это сказка в любой день! — Мммм. Понятно. — Нас ждут триста шестьдесят шесть ступеней, — Палмер толкает его в спину по направлению ко входу. Если задрать голову, то верхушка башни даже теряется в тумане. На лицо опускается ледяная взвесь. — А мне точно обязательно идти? — Это, может, самое старое здание во всех Королевствах, и с него открывается потрясающий вид. — Вид? На что смотреть — на то, что внизу? Мне и отсюда все видно. — Лютик, — серьезно говорит Палмер. — Ты задрал со своей меланхолией. Просто заходи уже. Я обещаю, ты не пожалеешь. Ступени он перестает считать после первых пятидесяти. В конце концов, со счетом и любыми точными науками у него всегда были проблемы. Ноют ребра и бок, и Лютик вцепляется в перила, считает уже не шаги, а вдохи и выдохи. Лестница заканчивается как-то внезапно, и его чуть шатает от холодного воздуха и ветра, который здесь еще свирепее, чем внизу. — Я посижу, — говорит он и сползает на каменный пол. Зубцы, окружающие верхушку башни, тоже из камня, светло-бежевые, кое-где почерневшие от времени. — Мы как раз вовремя, — радуется купец, — колокола вот-вот должны зазвонить. — Зачем вообще нужны эти колокола? — Без них нет Бругге! Разный звон для того, чтобы объявить время, пожарную тревогу, часы работы, праздники, приезд короля, религиозные шествия… Лютик все же приподнимается, держась за решетку, и смотрит вниз. Отсюда, сверху, Бругге не смотрится таким грязным и неприветливым, как снизу. Разноцветный и пряничный, как десерт в хорошей кондитерской, только погода его подводит. А потом сзади раздается гулкое «бамм», и Лютик вздрагивает. Вздрагивает еще и еще, потому что звон так близко, что кажется, будто это бьют по нему самому, он стал куском вогнутого металла, и внутри у него бронзовая тяжелая штука, которая раскачивается и ударяет по его же стенкам изнутри. Не человек, а полость, забитая звуком. Это и красиво, и жутко. Он не спросил у Палмера, какой повод у колокола сейчас. Умеет ли этот звон сообщать о том, что от кого-то остается лишь полость? Из-за высоты начинает подташнивать, и Лютик дышит тяжело, ртом, в ритме самых громких ударов. — Ну, теперь понял? — заговорчески спрашивает Палмер, когда звон стихает. — Да, — выдавливает из себя Лютик, — лучше бы я остался на площади. Палмер хохочет и несколько раз хлопает его по спине. Очень дрожат колени и ладони, а мир не движется. — Я не спущусь, — говорит Лютик. — Куда ты денешься, — не соглашается купец и тащит его к выходу. — Вспомни про «лебедей». Это и в самом деле помогает. *** Честно говоря, он никогда не понимал вкусовщину в выборе девушек. Они стоят перед ним, и у него дух захватывает, но не потому, что они очень уж соблазнительны или идеальны, или какая-то из них красивее другой. Они разные, но ему нравятся они все, любая, каждая, и будь это не шлюхи, а обычные горожанки, — ему бы нравились и они, потому что, ну, это женщины. Есть в них что-то магическое. Единственное, что Лютика не привлекает — это стервы вроде Йеннифэр, которые воткнут нож в твою спину или отравят твою еду, как только ты закемаришь. Геральт, по его мнению, вообще бесстрашный. Лютик берет самую веселую. Она тоненькая, вся какая-то трепещущая и милая, и сама тянет его за шнуровку на воротнике, и улыбается прямо в его губы; ресницы у нее намазаны не черным, а почему-то синим, и он целует туда, и в шею, и чуть ниже. Если уж откровенно, он всегда завидовал тем, для кого это все легко. Потому что одно дело производить впечатление ловеласа, болтать он умеет получше многих, а другое — знать, куда, черт возьми, девать руки и ноги, и что делать со скрипами и звуками, и как быть, если под рубашкой у тебя багровый, опухший рубец, и она — «Лира, я Лирочка для тебя» — вдруг негромко ойкает, останавливается, смотрит, раскрыв широко глаза. — Бедненький. Бедненький, мальчик мой, это кто же тебя так? Иногда — он знает, что девушкам чуть чаще, — любовь — это неловко. И пугающе. И больно. Интересно, все ли люди каждый раз надеются, что — не сегодня? Что сегодня будет нормально. Легко. Чудесно. — Жизнь бродячего артиста полна опасностей, — шутит Лютик, пытается взять ее снова за руки, но она тычет пальцем в его грудь, и трогает там, где на ребрах выступает большой, все еще черный след от удара сапогом, а потом спускается ниже. Низко-низко. Так, что ему в какой-то момент кажется, что они под водой, на дне — и снова не хватает воздуха, но это приятно. Бездумно, и словно его обернули во что-то мягкое. Лютик наклоняется, его челка щекочет ей живот, и он что-то говорит, говорит, говорит, поднимается вверх, шепчет ей на ухо неуклюжие банальности, несет какую-то чушь, рассказывает все, что приходит в голову, потому что ему надо кому-то это все… выбросить, вылить, выговорить, исповедаться, просто чтобы слушали в темноте; это глупости, ничего интересного и действительно важного он не произносит. Только про то, как он сейчас, в эту минуту, в нее влюблен. И про поэзию. И про то, как он стоял сегодня на колокольне, и как ему казалось, что он умрет. — Нелегко жить с таким-то открытым сердцем, да? — серьезно спрашивает на прощание Лира, кутаясь в разноцветный большой платок. Сейчас, когда он пристальней разглядывает ее лицо, то замечает, какая она… не старая, нет, но очень взрослая, с глазами мудрыми и повидавшими. Он давно приметил, что женщины ее профессии либо очень глупы, либо знают про тебя больше, чем хотелось бы. Сегодня — и всегда — он предпочел бы первую опцию. Ему много что говорили наутро… но не такое. «Бругге», — думает он, — «клятый Бругге». — Легче легкого, — в конце концов Лютик улыбается, переворачивается набок и начинает собирать одежду. — Мне пора. — С тебя две кроны. — Не три? — удивляется он. — Почему? Пожалела меня из-за больного бока? Но это… — Сюда чаще всего приходят брать, а ты отдавал, — объясняет она, приподнимается, целует его над бровью, где остался небольшой шрам. — Прощай. Потом он долго возвращается по ночному городу: очень темно и сыро, вода в каналах шумит, отражает блики от редких горящих окон. Лютик ловит себя на том, что он словно пьяный, и почти специально шатается при ходьбе, и все никак не может надышаться. Чувство такое, что он будто бы во сне, хотя он не спит. Оно не проходит, пока Лютик переставляет ноги до чердака Палмера, и пока выпутывается из штанов, пытаясь не разбудить его, и пока он не слышит странные звуки с его кровати. — Эй. Ты чего? Палмер не отвечает, только можно догадаться, что он зажал подушку зубами и старается не дышать. — Что-то случилось, а? — взволнованно шепчет Лютик. — Извини. Давно, — всхлипывает в темноте купец, — у меня был знакомый… ты на него совсем не похож, но его я тоже хотел привести на башню, а он тоже мерз и отказывался. И я все думаю… если бы тот, другой… — он запинается… — если бы тот, другой… — повторяет он, — … все же поднялся, то, может быть, это бы все поменяло? Понимаешь, я вот кручу в голове, вдруг иногда достаточно хоть одной малости? Крохотной ерунды, от которой не случается то, что случилось. — Этот твой знакомый… Все хреново кончилось, да? — спрашивает Лютик. — Как ты думаешь, мы всегда получаем, чего заслуживаем? — Н…нет. Нет, я в этом не уверен, Палмер. — Я просто хотел сказать, что если ты считаешь, что ты подавлен — ты просто его не видел. Не дай бог тебе оказаться на дне той преисподней, в которой был этот мальчик. — Слушай… я вообще не умею грустить больше, чем полчаса. На это Палмер запускает в него подушкой и раздраженно от смущения буркает: — Ой, ложись уже спать, черт тебя возьми. И Лютик ложится. Какое-то время в голове крутится мысль, что вот оно — очередное подтверждение тому, какие иногда случаются нелепые разговоры между людьми. Только в гребаном Бругге, на холодном чердаке, ночью — такое и могло произойти. Снится ему какой-то мальчик, почему-то сиреневый, очень напуганный. Что-то про кровь и нарисованную ей картину. На полу лежит мертвый голубь. Лютику надо в Цинтру. С Палмером они прощаются на рассвете. Тот сует ему в руку сувениры: приправы, о которых Лютик сетовал, что потерял на привале, очередную сахарную куколку, бронзовый колокольчик — и от этого всего у Лютика почему-то расплывается на секунду перед глазами, и даже кстати, думает он, что сейчас все еще идет дождь. — Я знал, что когда-нибудь у меня появятся преданные поклонники, но, честно, не ожидал, что первым из них будет толстоватый купец из задрипанного Вердэна, а не несколько красавиц-подруг знатного происхождения и тонкой души. — Ты с такими поосторожней, — хохочет Палмер, — мигом голову откусят, если вдруг что не так. — Серьезно. Зачем ты со мной возишься? Я все еще настаиваю, что Бругге — дыра дырой. — Но и сказка тоже! — возражает тот. Лютик улыбается ему и все-таки не выдерживает: обнимает. После этого Палмер снова сморкается ужасно громко, разворачивается и начинает идти прочь, пока не раздаются первые аккорды. И, хотя он ни разу не оборачивается, до самого последнего, разлетевшегося эхом «вечно», Лютик почему-то точно уверен, какое у него лицо. Пока длилась песня, вокруг собрался народ, и они аплодируют, просят сыграть еще, но это один из тех редких случаев, когда ему все равно, когда это даже немного мешает, и он все смотрит на большую, одутловатую спину Палмера в сером, длинном кафтане. И тот как-то неловко поднимает вверх руку, и делает вдруг смутно знакомый жест, который Лютик не сразу осознает, потому что он вышел очень плавным — это отец когда-то учил его жестам, с помощью которых общаются солдаты элитных частей в разведке. Что именно он обозначает, Лютик не помнит. «Впереди засада» или, может быть, «все чисто»? И откуда простой купец вообще знает этот жест? Или он не простой купец? И почему он думал, что Лютик его поймет? Или он не думал об этом, а просто сделал движение, которое пришло ему в голову? По дороге на юг, к Диллигену, к мосту, он решает, что это вообще неважно, потому что больше всего в этом жесте: «береги себя», и чего-то еще, к чему не подобрать слов, просто какая-то дикая, обоюдная, скулящая благодарность. К вечеру он добирается до Яруги. Она бешеная: бурлит и скалится, бросает пену к берегу так яростно, что та долетает до лица, даже если стоять у дороги. — Я об этом пожалею, — говорит Лютик самому себе. — Зуб даю. Перехватывает поудобнее ремень с лютней. И начинает насвистывать мелодию, делая шаг на мост. Потому что надо улыбаться, даже когда тебе чудовищно стремно. И потому что он выбрался из гре… сказочного, — ради тебя, Палмер, — сказочного Бругге, будь он трижды неладен. Глядя в отражение, смятое волнами реки, отделяющей его от Цинтры, Лютик узнает обычного себя. — Привет, придурок, — здоровается он с водой. — Я все-таки рад тебя видеть. Дождь, наконец, прекращается.