Песня пса

*** У них дома было большое зеркало — в комнате родителей, почти такое же, как тут, на стене одной из комнат дворца Цинтры. Обрамленное медной, тяжелой рамой. В дни, когда Лютик скучал по отцу особенно сильно, он пробирался туда, открывал сундук с одеждой. Брал его военную форму — старую, которая осталась запасной. Получалось, что из зеркала на него смотрел почти что отец, только раз в десять меньше. Сейчас и здесь гладкая поверхность совсем не отражает кого-то похожего на Леттенхофа старшего, а ему бы это аккурат пригодилось. Как иногда странно получается, что человек умирает раньше, чем на самом деле умирает. С войны-то пришел совсем не его отец. И он вроде бы жив — скорее всего, до сих пор жив, но в то же время не очень понятно, он это или все же кто-то другой, третий. Лютик распахивает шкаф, который находится в этой комнате, не в прошлом — здесь только женские платья. Одно похоже на материнское. Но если приложить его к себе и обернуться — от матери в отражении еще меньше, чем от отца. Надеть его и притвориться иностранцем? Едва ли это поможет. И вдобавок он выглядит очень глупо. Какое-то время Лютик пошатался вокруг дворца, послушал сплетни, главная из которых заключалась в том, что «жуткий ведьмак сидит в темнице, где ему самое место», какое-то время он подоставал всех просьбами отвести его к кому-то, кто за это отвечает, но безуспешно настолько, что его в итоге настоятельно попросили свалить куда подальше. — Ведьмак же может помочь, вы понимаете? — пытается он объяснить охранникам у входа в подземелья замка. — Ты бы лучше сам себе помог, — самый безобидный ответ, который он получает. И не сильный, но обидный толчок в затылок по направлению к выходу. Пухленькая темненькая леди из придворных, которую в тот давний знаменательный день соединения судеб он держал за руку, пока на их глазах происходило чудо — всплескивает рукавами, когда видит его в коридоре. — Маэстро бард, неужели вы? — она заливается румянцем, хлопочет и обещает «конечно же провести к королеве, но вот только королевы нет, она уехала сражаться с Нильфгаардом, неужто вы не знаете? Никого вообще сейчас нет. А с нелюдем в темнице я вам не помогу, вы что, он же княжну хотел забрать! К Цирилле? Нет, к Цирилле никого не пускают». От всего этого противно ноет под ложечкой. В конце концов он мыкается какое-то время, но куда бы он ни пошел и что бы он ни делал — только нервничает еще больше, потому что Цинтра… Цинтра похожа на полупустой муравейник, в котором не только он, а и никто не понимает, что им надо сейчас делать. Повара по инерции готовят обед, прачки стирают, придворные проверяют свои бумаги, оставшиеся солдаты несут караул, но все это накрыто тем, что Роннер называл «пиздой мироздания». Пухленькая леди то уговаривает съесть чашечку супа, то спрашивает, не сделать ли ему ванну с дороги, то предлагает проводить в покои — у нее, дескать, отличная комната наверху, где можно будет отдохнуть. В конце концов Лютик соглашается на последнее, просто чтобы посидеть и подумать, на кой черт он сюда приперся, как достать Геральта из тюремной камеры и — желательно — не сдохнуть. Как только она заводит его в комнату, и как только разворачивается — и смотрит очень недвусмысленно, и начинает расстегивать верхнюю пуговицу — с улицы раздаются крики. Когда-нибудь, наверное, ему будет стыдно за это, но сейчас он только мысленно благодарит всех богов, — потому что она отвлекается и выбегает из покоев, подобрав полы длинного наряда. Окно удобное. Виден край площади и узкая, спрятанная между двух больших стен дорога к выезду из города. И полумертвая Калантэ, которую вносят во дворец. И приближающаяся резня черного цвета. И Цинтра, которая сейчас похожа на звук удара по кимвалу*: сам удар очень быстрый, а дребезжание после него длится и длится. Цин-тра…тра…тра… Он никогда не любил ударные. Все барабанщики, которых он знает, за редким исключением — заносчивые козлы. Под этот звон Лютик выходит из комнаты, наталкивается прямо на караул солдат, вцепляется в них и трясет, пытаясь донести, что Геральту надо брать Цири и убираться отсюда подальше, но для этого надо чтобы кто-то вытащил голову из задницы и отдал наконец хоть один правильный приказ на этой войне. Его отцепляют, заталкивают обратно в комнату, и кто-то поворачивает в замке ключ. Слышен топот ног в подкованных сапогах и громкие, другие, совершенно бессмысленные приказы. Тут-то он понимает, что ни один из пунктов плана осуществить, скорее всего, не удастся. Не то чтобы у него был план. Лютик не умеет выбивать двери плечом или вскрывать замки. Это одна из тех вещей, которые совершенно точно полезны: как выживать после кораблекрушения, как добывать воду в пустыне и как выслеживать зверей по неприметным знакам — и если бы Лютик был моряком, проводником каравана или охотником, он бы обязательно этому научился. Но сейчас ему остается только ждать, когда нильфгаардцы пройдутся по городу. Доберутся до площади. До дворца. Первый этаж. Второй. Третий. Эта комната. Никаких пленных. Не то чтобы он хотел быть пленным. Война одновременно и похожа на то, что он себе представлял, и совсем другая. На самом деле, она вообще ни на что не похожа, просто потому что внутри нее не до подбора сравнений, а снаружи он еще не был. Внизу один из цинтрийских защитников тащит знамя, которое волочится по земле, приколотое на штык. Он зажимает рукой горло. Пытается что-то сказать, но выходит только толчок крови, заплескивающий ему лицо, так что вместо него остается красная, дрожащая карнавальная маска. Лютик отворачивается от окна. Смотрит на свою лютню. Понимает чуть лучше, почему отец тогда ее раздолбал об стену, во время очередного своего приступа, прямо после того, как его сын сообщил, что с осени уезжает в Оксенфурт. — Либо кафедра изящных искусств, либо труверства и поэзии, я еще не решил. Может быть, еще философия, но там на входе большими буквами висит: «Nil admirari*». Так себе перспектива, довольно скучно жить и никогда не поражаться чему-нибудь необычному. Он всегда пытался говорить с ним так, будто отец может его понять. Интересно, прокатит ли это с нильфгаардскими солдатами, если не прокатило с ним? Дар предвидения, не иначе, подсказывает, что вряд ли. «Подождите. У меня есть маленькая черная книжечка со стихами. Есть расческа и зубная щетка в сумке. Из рубашек я предпочитаю атласные. Я не люблю дождь, но если кто-то его любит — то я не против. Я космополит, патриот зеленого луга и желтого солнца, а вовсе не королевств и наций. Спасать надо котов и убогих, а любить надо собак и деревья. Если все люди мира станут аполитичны, — да, правильно, опустите меч, пожалуйста — вот так, — то и к вам не будут приходить мертвые по ночам». Если вести себя, как хороший пес, то тебе должны кинуть кость, так ведь оно обычно бывает? Удивительно развитая наблюдательность шепчет Лютику, что на сей раз этого недостаточно. Одна из щепок, которые разлетаются от лютни, до крови чиркает его по щеке. Отец сжимает руками гриф, на остатках струн висят деревянные куски корпуса. Покачиваются. Цинтра похожа на это. — Не хотела, чтобы ты покидал дом вот так. Я съездила и купила. Будет время к ней привыкнуть — целых два месяца лета. Он поймет. Когда-нибудь он поймет, — говорит ему мать и протягивает новую лютню. Она выглядит странно: очень уставшей и посеревшей. А потом падает. Следующие пару месяцев, до отъезда, он помнит смутно. Куча врачей и магов, и никто не знает, чем она заболела. Только говорят, что это, видимо, связано с тем, что на улицах Понт Ваниса она сильно упала, споткнувшись на мостовой. Мастер-лютье даже отвел ее к лекарю, чтобы перевязать плечо. — И родинку содрала, — говорит она тихо. — Это хорошо. Никогда мне она не нравилась. Отец молчит. Молчит, молчит, молчит. Пьет водку чаще, чем когда только вернулся. Они ненавидят друг друга так плотно, что в доме нечем дышать. Лютик уезжает в Оксенфурт еще и чтобы матери воздуха стало больше. Но, когда он приезжает на каникулы — все эти несколько лет учебы и ее болезни — ничего не меняется: это было единственное время, когда они с отцом полностью повторяли один другого. Набитые до горла холодным, продуманным желанием, чтобы второй сдох, потому что это из-за него. «Ради тебя она туда поехала». «Но это ты расхерачил лютню об стену дома». Мать и жену они тянут в разные стороны, как последний кусок хлеба — двое нищих в подворотне, и в какой-то момент посреди этого Лютик обнаруживает себя над кроватью отца. Тот пьян настолько, что это просто тело, а не отец. К стене рядом прислонен меч, и Лютик берет его. Тяжелый. Острый. Все воспринимается немного со стороны, словно он смотрит, как кто-то держит меч, но это всего лишь картинка. В человеческой форме много отверстий, но конкретно в этой, что лежит на кровати — ему кажется — не хватает еще одного, последнего. Кончик стали долго висит над отцовским горлом. — Юлиан? — окликают его из-за двери. Встрепанная, с невозможно разметавшимися волосами, худая как скелет, бледная и трясущаяся, с диким взглядом. Его больная мать. Лютик отшатывается, и меч скользит по покрывалу, а потом тихо опускается из его руки на пол. Хищная, бликующая поверхность, в которой отражается не он, и не отец, и не мать, а что-то, что можно поймать уголком глаза, посмотрев ночью себе за спину. Эта штука невидимая, но у нее есть глаза, и она смотрит ему в затылок. Она всегда там. Так глубоко, что обычно просто щерит голодную пасть. Эта штука всегда ухмыляется. Лютик пытается открыть рот и что-то объяснить: например, что она все неправильно поняла. Что он вовсе не собирался… Не думал. Что всего этого, что она увидела в комнате — не происходило в реальности. Что им обоим привиделось среди сна. Но рот у него не открывается. Он тянется рукой к ее локтю. И в этот момент что-то происходит. Голова у матери рвано наклоняется вбок, будто до этого она была собой: у нее дрожали губы — ее губы, тряслись руки — ее руки, а теперь она застыла, замерла, окаменела и только уродливо, косо улыбается одним уголком рта. Ее место заняла та штука из-за спины, только ее собственная, не его. Не захотела возвращаться обратно в бездну. Наверное, такая есть у каждого. — Будь ты проклят, если прикоснешься к мечу еще раз. Глаза у нее совершенно сумасшедшие, и лучше бы он в них не смотрел. Не-мать наклоняется, крепко берет его за подбородок и поворачивает к себе. Смотрит с интересом, будто тоже впервые видит, как и он ее. У нее изучающее, холодное, абсолютно неродное лицо. — Чего ты боишься? — спрашивает она в пустоту, словно сама у себя. Заинтересовано, но равнодушно, как бы раздумывая, что приготовить на ужин. Разглядывает его. Резко, мгновенно приближается, точно она не человек, а какой-то дерганный механизм, и втягивает сильно воздух носом, словно он сейчас недоваренный лобстер, брошенный живьем в кастрюлю, и ей надо определить степень его готовности по запаху, что ползет вверх от снятой крышки. — Чего ты боишься? — снова повторяет она, выделяя каждое слово в этой фразе, не давая ему отвернуться, придерживая настолько, что ее ногти впиваются ему в щеку. А потом вдруг отпускает, отталкивает, так что голова у него откидывается немного назад. Кивает сама себе. И уходит, оставляя его стоять, хотя стоять вдруг оказывается не очень, и он сползает по стене вниз. Как иногда странно получается, что человек умирает на какое-то время, замещается чем-то инородным, но это не магия, и не чертовщина типа допплеров; и некого, кроме себя, за это совестливо, до остатка, давясь, сожрать. *** Периодически Лютик подходит к двери и колошматит ее, пытаясь до кого-нибудь достучаться. Но в какой-то момент становится ясно, что во дворце уже куда больше врагов, чем местных, и он в первый раз пугается по-настоящему, до трясущихся коленок. — Дошло, наконец, — недовольно бурчит появившийся призрак Роннера в углу комнаты — и исчезает, стоит ему моргнуть. В горле пересыхает. Забаррикадировать дверь? Кровать кованая, неподъемная. Стол слишком легкий, и его снесут, не заметив. Шкаф… Лютик даже приближается и даже упирается в его стенку лбом. Ему отчего-то настолько плохо, что он не может заставить себя напрячь руки и начать толкать. Только трогает пальцем выемку на боку — отколовшийся кусок темного, дорогого дерева. Если закрыть глаза и стараться не слушать предсмертные вопли, средоточием которых стало место за его дверью, то кажется, что он дома, в зимней столице Ковира. Ему пять лет. Он почему-то совсем, ни капельки не чувствует себя взрослым. Готовым ко смерти. Ручку двери дергают туда-сюда. Оглушительно. Требовательно и бесповоротно. Лютик с трудом отрывает себя от шкафа и подходит к окну. По дороге, которая ведет к выезду из города, мчится лошадь. Один из всадников вдруг заваливается на бок, и девочка, которая сидит впереди него, беспомощно оглядывается по сторонам. Он узнает в ней маленькую Паветту. Смотрит, как она все-таки вырывается из этого ада — не факт, что надолго, но шансов у нее побольше, чем у него. Дверь сзади начинают ломать. — Гер…альт, — шепчет Лютик. Сначала это было чем-то типа молитвы, потому что, видят боги, ну он же всегда его спасает, почему бы ему не прийти сейчас, хотя так нельзя думать, нельзя, нельзя. А на втором слоге он видит Геральта через стекло вживую на той же улице. И дверь сзади распахивается. На пороге стоит нильфгаардец — весь в черном и остатках от тех, кому сегодня не повезло. Он просто стоит там, почему-то не идет дальше. Лютику хочется зажмуриться, не смотреть, но мешает ступор, в который он впал — и, видимо, не только он. А потом нильфгаардец снимает шлем. У него оказывается молодое, приятное лицо, которое Лютик не сразу готов узнать. В Ковир, который до недавнего времени торговал с Нильфгаардом, периодически приходили корабли. А конкретно тот корабль встал на якорь, как раз когда Лютик сидел в трактире парой дней позже казни Роннера, и был уже в такую дымину, что почти об этом забыл, почти выкинул из памяти площадь — пока не увидел этого парня. Состояние у того было немного похожее на Лютиково по степени содержания алкоголя. Пальцами он щелкал по стенкам своей кружки. Роннер иногда так делал, когда нервничал. Наарс де Гур — так он представился и сразу сказал, что его бросила девушка, там, на родине, и он напросился в юнги — и вот он тут. «У вас дерьмовое пиво». «А у вас дерьмовая внешняя политика». Им было плохо. И несмотря на то что в одной из песен одного из бардов одного из Северных Королевств поется «одному-то худо, а вдвоем — так вдвое», им в те пару недель, что они прошатались по летнему, непривычно теплому Лан Эксетеру, вдвоем было немного легче. — Юан, — тихо говорит он, и Лютик вздрагивает, отмирает. Юаном Наарс его прозвал, потому что «Юлиан» слишком длинно и не нравится никому из них, а от «Лиана» Лютик в те дни начинал трястись, до того саднило. — Ты, что ли? — Я, — говорит Лютик. Проходит минута, и пока она длится, Наарс бледнеет каждую секунду на оттенок, и Лютик смотрит и никак не может понять, неужели можно побледнеть еще больше, но лицо у того будто стирают оксенфуртским «волшебным ластиком» — специальной губкой для сдирания помарок с бумаги. Слой за слоем. — Хреново, — сглатывает Наарс. — Да уж, — получается только пожать плечами, соглашаясь. Голос немного дрожит, но он все же интересуется: — Как там Кастель Граупиан? Ты доучился в Императорской Академии, как хотел? — На лингвиста не получилось, — с заминкой отвечает Наарс. Они разговаривают медленно и осторожно, будто оба хотят потянуть время подольше. Вернуть его туда, где им по семнадцать лет. — Перешел к переводчикам: больше возможностей заработать. Кастель — огромный город, красивый, но просто дьявольски дорогой. — Понятно. Наарс наконец отлепляет ноги от пола и подходит к окну. Встает рядом с Лютиком, глядя на горящую, светящуюся огнем Цинтру. — Твоя лютня? — кивает он в сторону прислоненного у стены инструмента. — Красивая. Эльфийская? — Да. Эльфийская. — Красивая, — снова повторяет Наарс. Лютик чувствует, что весь охеренно промок от пота. Хоть выжимай. Меч из руки этот повзрослевший на несколько лет приятель так и не выпустил. Слышно, как скрипит рукоять. Пальцем он нервно стучит по гарде. Никто не знает, что еще сказать, будто обязательный лимит слов перед чьим-то убийством уже исчерпан. Обмен любезностями кончился, и пора переходить к делу. — И как оно, за окном, Нарс? Тебе нравится? — Лютик спрашивает не чтобы задеть, а чтобы понять. — Опять коверкаешь мое имя. — Тебя раньше устраивало. Наарс вдруг свободной рукой приобнимает его за плечи, разворачивает к себе и вжимается лицом в его ключицу. Судорожно вдыхает несколько раз, а потом поднимается — Лютик только успевает заметить, какие огромные, по-настоящему глубокие у него сейчас глаза, какая в них неподдельная мука. Кольчуга у нильфгаардской армии состоит из вытянутых звеньев. На шее у Наарса висит цепочка, но звенья круглые. Лютику в этом чудится какое-то несоответствие. Наарс целует его в лоб, сдвинув челку вправо. Отступает на пару шагов назад. Широко, быстро замахивается, стиснув зубы. Меч он держит как-то странно, лезвие повернуто не к Лютику, а в сторону. — Прости, — слышит Лютик. Потом он стоит какое-то время, и будто ничего не происходит. Только комната заваливается набок. Еще он слышит: «Тут чисто!», — громким, уверенным голосом Наарса. Черные ботинки почему-то оказываются вплотную к его лицу. Они шаркают, разворачиваясь: неприятный, жесткий скрип пола — и удаляются к раскрытой двери. Держать глаза открытыми становится ужасно трудно. Лютик думает: откуда Наарс знает? Тут, в темноте, действительно очень чисто.