Песня пса

*** В полутемный зал трактира Лютик выползает, когда Геральт и Цири уже заканчивают завтрак. Ощущение, будто он тут лишний, никуда не делось, не растворилось за ночь, и он садится рядом осторожно и напряженно. Пока Цири не улыбается ему ободряюще. — Блинчики очень вкусные, — советует она. Лютик от этого почему-то чувствует себя одновременно и еще хуже, и слишком растроганно, до того, что в носу немного начинает щипать. Он благодарно кивает, заказывает себе их, какой-то то ли сок, то ли морс, и потихоньку, исподлобья посматривает на Геральта. Тот занят своим мечом: натирает его до блеска. Лоб у него сморщен, будто он что-то подсчитывает или продумывает. Один из быстрых взглядов он все-таки замечает, упирается в ответ своими желтыми глазами вопрошающе. — Ешь быстрее, — говорит Геральт. — Нам теперь нигде нельзя задерживаться слишком долго. — Нам? — все же не выдерживает Лютик. Геральт вздыхает. Не очень понятно, что ему ответить. С одной стороны, «нам» — это все-таки ему и Цири, потому что на Цири идет охота. С другой стороны, война — она для всех война, и задерживаться тут не стоит любому здравомыслящему человеку. Но идти с ними Лютику сейчас опаснее, чем одному. И в Каэр Морхен он его не возьмет, не проведет туда: почему-то даже мысль об этом кажется крамольной. Ему там не место. Странно, что Цири он легко может представить в Школе Волка, хотя она ребенок, не просто ребенок — девочка, а Лютика не может совсем. И в то же время очень хочется, чтобы кто-то, не только он, отвечал на ее вопросы. Хочется как-то это разделить: он бы делал то, что умеет. Защищал. Присматривал. Дрался. Опекал. Убивал. Молчал. Больше он ничего не умеет. А на Лютика можно скинуть остальное. Как это называется у людей? Заботливость? Бережность? Что вообще делают с детьми, чтобы они не сломались? Разговаривают? Шутят? Лютик как раз это умеет. — Тебе есть чем еще заняться? Если да — не стану задерживать. — А если нет, станешь? Геральт незаметно кивает головой в сторону Цири. — Компания не повредит, — пожимает он плечами. — Только лошадь тебе надо найти. На долю секунды, но Лютик заметил — между первой и второй фразой в глазах у Геральта промелькнуло то, что он ни разу еще у него не видел. Но сейчас не мог не узнать. Это страх — что он хуже, чем может, и страх за Цири, очень понятный, и еще — беспомощность. Не очень сильные, не те, с которыми нельзя справиться, даже не те, что вообще требуют каких-то действий. Просто непривычно. Лютик догадывается, чем это кончится. Кончится это примерно тем же, чем после Зграггена: в какой-то момент ему скажут «ну вот и все». — У Плотвы будет подружка, — вклинивается в разговор Цири. — Или ты предпочитаешь коней? У Плотвы будет друг? Назовем его Пегасом. Потом, спустя долгое время, Лютик поймет, что на самом деле, в большинстве случаев, когда они с Геральтом мялись туда-сюда, выбирала все Цири. Просто говорила что-то такое, будто все уже решено. Не Геральт, маньяк контроля, и не он — чаще всего не умеющий принимать вообще никаких решений, просто сор, который несет ветер — а именно Цири. Возразить ей ни у кого из них не хватало духу. — Ты же меня знаешь, — отвечает Лютик Геральту. — Основа для песен требует приключений. Так что мне, в общем-то, все равно, куда двигать. — Лучше бы нам обойтись без приключений. Лютик смотрит на него, потом на Цири. С ней они обмениваются понимающим, веселым: «Ты тоже это слышала? Ага-ага, с Геральтом и без приключений». И начинают ржать. Геральт рычит что-то себе под нос. Пока они не вышли наружу, пока еще свет приглушен, пока все не вычерчено четко и ясно — как ты выходишь за дверь и жмуришься от искрящегося, резкого снега — Лютику кажется, будто они и правда чем-то связаны. Будто он здесь не просто так. И будто бы мир отдельно — а они трое — отдельно от него. Существуют не в том времени и пространстве, что за окном. Но улица бросает ему в лицо горсть острых снежинок. Коченеют пальцы. Он тащится за Геральтом и Цири сзади — теперь всегда сзади, как пятая лапа бродячей дворняжки. За это согласие, за это легкомыслие, ему кажется, когда-нибудь придет наказание, но отец часто повторял, что у него нет силы воли. Слишком часто. Коня они называют Пегасом. Он серый, с более темной, к черноте, гривой. Молодой, резвый и норовящий то свернуть не туда, то фыркать Плотве на ухо, то не давать себя поймать под узду. Геральт на это заявляет, что Лютик просто не умеет обращаться с лошадьми. В его руках, которые сейчас на морде коня, Пегас и в самом деле успокаивается, признает, что слабее. Озеро Лок Эскалотт, покрытое коркой льда, остается слева. Красные крыши замка Ривии — зимней резиденции королей этой страны — кажутся кровавыми на закате. Под вечер тучи наконец ушли, разогнались. Но выглядит это скорее зловеще, чем радостно, и Цири жмется к Геральту, бросая на противоположный берег испуганные взгляды, которые тот не может заметить, потому что сидит позади нее. Их замечает Лютик, пытаясь в очередной раз натянуть поводья как следует, чтобы Пегас слушался, а не дурил. — Это всего лишь солнце, — говорит он успокаивающе. — Не пожар, солнце. Цири кивает, хотя ей все еще страшно, но она удивлена и рада, что Лютик ее понял. Цинтрийский пожар — вот что ее преследует. И рыцарь в черных доспехах. И бледное лицо бабушки, покрытое испариной, и промерзшая, холодная лесная земля, на которой так невозможно спать. И все же, откуда он догадался про пожар? Тоже видел? На привале, ближе к ночи, когда Геральт уходит то ли за дичью, то ли за новым розжигом для костра — их он не ставит в известность, она подсаживается Лютику под бок. — Опять ночевать на улице, — жалуется. — Да уж, незавидная доля для настоящих принцесс, — Лютик набрасывает ей на плечи дорожный плед. — Ты вот сказал, что тебе все равно, куда идти. Разве так бывает? Нет… разве это не сложно? Я не знала, куда мне бежать после Цинтры, и это было хуже всего. Когда есть какая-то цель, все намного проще. — Сейчас она есть? — Да. Геральт обещал отвести меня к нему домой. — Я думал, это здесь, в Ривии. — Нет. Это где-то далеко на севере. Лютик ворошит в огне обугленной палкой, подталкивая еще не прогоревшие ветки поближе к центру. От этого вверх летит сноп искр, смешивается с мелким снегом в воздухе. — Этот огонь не страшный, маленький, даже красивый, — говорит Цири. — Кажется, его можно в руки взять. Тот не такой. Правда? Она оборачивается на профиль Лютика, с отблесками от костра. — Совсем не такой, — соглашается он. — Я его ненавижу. От этого признания ее немного потряхивает, и губы сжаты в тонкую, еле различимую полоску на лице. Лютик тоже хотел бы его ненавидеть. Но тут одиннадцатилетняя девочка его бьет: она успела научиться. Он — нет. Он чувствует что-то другое. Отвращение. Тоску. Обреченность, непоправимость, досаду, жалость. Но свирепой ярости, которая горит на лице Цири, в нем нет. — Это хорошо, — говорит он. — Это не даст тебе замерзнуть. Ну-ка, посмотри на меня, — просит он. Цири поворачивается к нему. — Неужели тебе не жарко от этого? Чувствуешь же, как жарко? — Да. Чувствую. Она сбрасывает плед, потому что и правда жарко. Лютик не обманул. Ей кажется, снежинки тают, не успев упасть на ее кожу и волосы. — А ты? Выглядишь так, будто тебе очень холодно. — Не переживай. Для таких, как я, есть обычные способы, — он снова выбивает из костра искры. — Греться от внешних источников, например. Эта фраза взрослая, не очень понятная, но Цири не переспрашивает, хотя ей сдается, что Лютик имел в виду не только костер. Геральт возвращается с выпотрошенным зайцем. Лютик перехватывает его («догадываюсь я, как ты ребенка кормил в дороге»), готовит похлебку — густую, горячую, от которой Цири тут же сонно вырубается, пробормотав только: «вкуснее, чем у нашей кухарки в Цинтре». Геральт задумчиво водит ложкой в своей тарелке. — А тебе как? Понравилось, или снова будто «пирог без начинки»? — интересуется Лютик. — Нормально, — отвечает Геральт. Но добавки — добавки он себе наливает, стоит Лютику отвлечься на нервничающего у привязи Пегаса. — Слушай, я не хочу тебе врать, — тихо говорит Геральт через какое-то время. — Лучше, если ты не будешь знать, куда именно мы с ней едем. И лучше, если в Ард Каррайге мы пойдем в одну сторону, а ты — в другую. — Столица Каэдвена… — тянет Лютик. — Там торговые пути ко многим городам соседних королевств. Не худший вариант. — Лютик… — Я тебя понял, Геральт. Спасибо, что сказал. Правда. Геральт кивает. Он рад, что Лютик не закатил истерику. Не начал возмущаться и чего-то требовать. Того, что Геральт не может дать. И еще — еще он думает о том, что чем меньше он знает, тем меньше сможет рассказать потом, или, не дай бог, спеть в балладах. И все же он чувствует, помимо облегчения, что они не договорили. Что он будто кое-что не доделал. А он всегда доводит дело до конца, если начинает. Это одно из правил его кодекса, которые он сформировал для себя так давно, что уже не помнит, жил ли когда-нибудь без него. — Эй. Тебе тоже спасибо. Что пошел с нами. Ты мне… помогаешь. С Цири. Лютик улыбается. — Она… необычайно умна для ребенка. — Да. Слишком, — фыркает Геральт. — Слишком. Волосы у Геральта промокли от снега и кажутся темнее, чем есть на самом деле. Он наконец успокаивается: насчет Лютика, Цири, их путешествия, запаса еды и денег, всех этих мелочей и важных вещей, которые зудят в голове. Кажется, что все как-нибудь да сложится. Что он разобрался с одним, и со всем остальным тоже разберется. В порядке очереди. — Геральт, а ведьмаки вообще умеют мерзнуть? Чувствуют холод? — окликает его Лютик. — Гораздо меньше, чем люди. — Я так и думал. Знаешь, что обидно? Столько мелодий крутится в голове, а пальцы не гнутся. — Завтра к вечеру должны доехать до Альдерсберга. Там есть «Жернова» — неплохой трактир, в котором часто выступают барды. Не слышал? Переночуем в тепле. — Слышал. Там часто зависает Вальдо Маркс, эта скотина, которая называет меня «бесталанщиной, потакающей низменным вкусам толпы». — Это его ты, что ли, загадал джинну? — Да. Но я… честно говоря, я абсолютно не верил, что джинн исполняет желания. — Хммм… Почему же? — Ну… мои-то он в самом деле не исполнил, так? И потом… не так уж этот Вальдо неправ. Хоть и гнида. Геральт думает, что лучше бы джинн и его желания не исполнял. Первое привело к тому, что Лютик чуть не помер. Последнее — к тому, что Йеннифэр его не простит. Второе… нет, второе было неплохое. Если так можно сказать про чью-то взорвавшуюся башку. — Ложись спать. Я посторожу. — Разбуди, если нужно будет тебя сменить. Геральт кивает, подбрасывая дрова в костер. Лютик заворачивается во все, что у него есть. Заматывает голову в шарф, прихваченный в последний момент на рынке, где они купили Пегаса. Висок все еще неприятно дергает. Под боком прощупывается камень или корень, что-то твердое, неудобное. Он пытается раздуть в себе ненависть хоть к чему-то специально. К Нильфгаарду. К Вальдо Марксу. К отцу. Но это как дуть на то, что не может быть углями. Нелепое занятие, позволяющее занять свою голову хоть чем-то, пока он пытается уснуть. Если снег не перестанет, утром он обнаружит себя в сугробе. На душе тоже сквозняк, но нет двери, которую можно прикрыть от ветра. Наверное, Цири кажется, будто есть какой-то конечный пункт счастья, и потому ей так сильно нужна цель. Лютик верит, что есть только дорога. Во что верит Геральт, он не знает. Скорее всего, во что-то еще, третье. А может, он вообще об этом не думает. И правильно, зачем забивать голову ерундой? *** Утром у Лютика не гнутся не только пальцы, а вообще все. Иногда Роннер называл его отморозком, но он бы предпочел, чтобы это осталось метафорой. Разборки с Пегасом тоже не добавляют радости: тот все еще показывает, кто из них главнее — и это всегда Пегас. А вот Геральт и Цири кажутся вполне довольными жизнью, разве что Геральт периодически оглядывается назад, будто что-то слышит. — Что? — спрашивает Лютик, заметив в очередной раз. — Не знаю. Как будто ничего. Но словно земля немного дрожит. — Ах, это… Понятно. — Что тебе понятно? — Земля немного дрожит. Что тут непонятного? Геральт раздраженно мотает головой. — Если тебе нечего сказать, лучше промолчать, знаешь? — Это скучно. Сбоку с ним соглашается Цири — кивает Геральту, типа: «ты и в самом деле зануда». — Дети, — фыркает тот, пришпоривает Плотву. Впереди показывается край горы Карбон. Тракт от Ривии до Аэдирна хорошо расчищен, но Геральт тащит их слева от него, по лесным, спрятанным от отрядов дорогам. Лошади спотыкаются, идут медленно, месят копытами выпавший мягкий снег. Лес темный, высокий, замшелый. Но красивый. Просто так ехать довольно уныло, и Лютик подмигивает Цири, подъезжает поближе. — Ты какие-нибудь песни знаешь? — Нет, — отвечает Геральт, пока она не успевает даже раскрыть рот. — Да! — возмущенно возражает она. — Мне мама пела… В детстве. И папа тоже. Геральт смиряется. Это ее «в детстве» колется, словно маленькая иголка. «В детстве». А сейчас что? — А эту знаешь… — спрашивает Лютик. — «Там на самом...» — «На краю земли?» — Да, — улыбается он. Цири начинает петь первая. Лютик подхватывает, помогая ей, но в какой-то момент понимает, что помогать не надо. Может, у нее не поставлен голос, но все, что она делает, она делает с такой отдачей, что это не важно. И сейчас Цири не поет даже: выкрикивает слова, ошалев от того, что они, скорее всего, на много миль одни, ее никто не услышит, только эти двое… не страшные. Ей очень, до восторга, свободно. Такого не было даже в прошлой, уютной жизни. Во дворце. Перевалив через границу Аэдирна, они устраивают привал в устье оврага, прикрывающего их стеной от ветра. Еще один переход — и доберутся до Альдерсберга с его трактиром. Лютик засовывает руки чуть не в сам костер — до того они онемели. Цири тоже греется, подставляет огню то одну ладонь, то вторую. Пока Геральт вдруг настороженно не приподнимает свою собственную, подавая им знак молчать и не двигаться. Беззвучно лезет в сумку, за эликсиром. Но не пьет его, только сжимает в кулаке. Пегас вдруг начинает бить копытом, рваться с привязи. Плотва тоже странно трясет головой и тихонько, предупреждающе ржет. Геральт забрасывает костер снегом, берет Цири на руки и сажает ее на лошадь. — Нас окружают, — тихо говорит он. — Попробуем оторваться. — Кто? — шепчет Лютик. — Не знаю еще. Не люди. От этого у Лютика холодеет внутри, хотя казалось бы — дальше некуда. Как назло, Пегас не дается в руки особенно, вырывается, брыкается так сильно, что в какой-то момент отшвыривает Лютика в снег. Секунды, которых им так не хватало. Геральт спрыгивает с Плотвы, тянет его за шкирку, закидывает не на Пегаса — на Плотву, к Цири. А потом достает меч, выкрикивая: — Это накеры, большая стая. Прижмитесь к оврагу! Не дайте им зайти вам за спину. Лютик ловит его бешеный, наливающийся чернотой взгляд. Этот взгляд сообщает ему две вещи: во-первых, он опять виноват. А во-вторых, если что-то случится с Цири, то он покойник. А потом по всему кругу поляны раздается визгливый вой, и тощие, невысокие твари бросаются к ее центру. К ним. Лютик пришпоривает Плотву к противоположному краю, к стене, образованной оврагом. Там, за поваленным деревом, он спрыгивает, стаскивает Цири и заставляет ее лечь. Они тяжело, надрывно дышат, пытаясь понять, что творится там, у Геральта. Тот двигается так быстро, что его почти не видно: размазанный, слепой силуэт. Но монстры, прыгучие, ловкие, с пастью, полной не прикрытых губами мелких зубов, с длинными когтями, толстой шеей, мускулистыми руками — не кончаются. Их так много, что периодически то один, то второй вырывается из водоворота лезвий, в который Геральт превратил себя, но каждый раз он успевает поймать их, пока они не двинулись в сторону стены. Кровавая, распускающаяся цветком мясорубка. Одна из тварей вдруг вцепляется Геральту в запястье, и он выпускает меч, страшно выругавшись. Кажется, железный, не серебряный, потому что серебряный оставляет накерам дымящиеся, паленые раны. Они наконец перестают прибывать из леса, остались только те, что кружатся и прыгают, кружатся и прыгают, словно заведенные, иногда не обращая внимания, что им не хватает то одного куска тела, то другого. Их все еще дохрена, а Геральт замедлился, залитый с головы до ног кровью. Стало заметно, как он сильно, стиснув зубы, хромает. Свободной рукой он тянется к карману, достает еще один пузырек. Потом будет страшный отходняк, но он проглатывает его, чтобы продержаться еще немного. Какая большая, расплодившаяся от запаха подступающей войны стая. Один накер не опасен. Пять могут вызвать кое-какие неприятности. Десять способны убить даже опытного воина. Тут их еще не меньше пятнадцати. Второй эликсир проходит по нему раскаленной волной, словно лавы глотнул. Вены на лбу и руках вздуваются, хотят разорваться. Это долгий бой. Даже для ведьмака долгий. Он забирает ногами вправо, стараясь увести его подальше от поваленного бревна, за которым видно Плотву. Последнего накера Геральт разрубает пополам, пока меч не втыкается в землю. Сил поднять его уже совсем нет. Он обводит взглядом поляну, но ничего не видит из-за красно-черной дымки перед глазами. Пытается заставить себя сделать шаг — но падает, и уже не чувствует ни усталости, ни боли, ничего. Ничего. Только успевает услышать, как Цири громко, надрывно выкрикивает его имя. Краем глаза Лютик замечает странное движение на земле, вдалеке от них, на другом краю поляны. Цири, рванувшуюся к Геральту, когда он упал, удается в последний момент схватить за локоть. Приходится навалиться, удержать всем весом, и она под ним всхлипывает, трепыхается, как птица. И правда — ласточка. — Еще не все, — говорит он. — Пожалуйста, потерпи. Она затихает. — Не все? Лютик кивает в сторону, чтобы она тоже посмотрела. Там, придерживая когтистой лапой внутренности, поджимая ногу, к Геральту ползет выжившая дрянь, оставляя за собой на снегу долгий, размазанный след. Недобиток. Недобиток, прямо как он в Цинтре. Красные, тупые глаза. Изо рта у него течет слюна, а зубы щелкают. Облизывается на Геральтово горло. Лютик крепко сжимает Цири за плечи, заставляет посмотреть на себя, не возвращаться то и дело к Геральту посреди поляны. Черт возьми, он совсем не умеет отдавать приказы. — Сиди здесь, — говорит настолько твердо, насколько вообще может. — Поняла меня? Сиди здесь! Цири беспомощно, опустошенно кивает и все же садится, перестает дергаться. «Сделай что-нибудь», — видит он в ее позе, дыхании, взгляде. Где-то на полпути между ним, Геральтом и тварью, ползущей куда быстрее, чем ему хочется, валяется заляпанный железный меч. Лютик начинает двигаться осторожно, пригнувшись. Его трясет. Во всем этом только один плюс — теперь ему больше не холодно. Очень, безумно жарко, и ладони вспотели. Кажется, накер его не замечает. Ползет к тому, от кого пахнет вкусной, свежей, незапертой кровью. Это слабый противник, как раз для него. Слабый, раненый, полусдохший. В точности, в самый раз для его навыков. С другим он бы не справился. За это же надо благодарить всех богов, не так ли? Меч кажется гораздо опаснее. Протягивая к нему руку, Лютик немного скулит, ожидает чего угодно. Чего он боится? Он так и не понял, не захотел искать ответ на этот вопрос. Но ничего не происходит. Рукоять холодная, в снежной пыли, но на ощупь скорее обжигает немного. Лютик мысленно просит прощения. У матери. У недобитка, которому с хрустом опускает сталь на шею так, что голова у того почти отваливается, остается лежать свернутой, на боку. Изо рта торчит длинный, покрытый слизью большой язык. Меч он сразу отпускает, и тот падает, чуть задев его по бедру. Его передергивает всего, и он трет ладонь об ладонь, зачерпывает снег и трет уже его между ладоней — пару секунд, не больше. Потом опускается над Геральтом, щупает пульс. Откуда-то сбоку возникает Цири с огромными, расширенными зрачками. — Что с ним? Лютик! Что с ним?! Лютик хочет сказать, что Геральт дышит. Что все хорошо, что теперь уже все позади, нормально. Но не может пока ничего из себя выдавить, только улыбается неровно, перекошено, и крепко, до боли ее обнимает. «Иногда приходится делать то, что не хочешь делать», — вспоминает он. Это правда. За которую теперь ему надо как-нибудь оправдаться. Не перед Геральтом — перед собой, что ли. Где-то внутри довольно, сыто ворочается тень отца. Одобряюще треплет его по холке. Рука, которую хочется с себя сбросить. «Хорошо, что тут Цири», — думает Лютик. Когда надо отвечать за кого-то еще, разваливаться тебе сложнее. Не так удобно и просто. Словно на похоронах, когда хочешь расклеиться — но приходится утешать других. Зато до сих пор не холодно. Все еще совсем, до жути, неистово горячо.