Песня пса

*** Геральт пока так и не пришел в себя. Они в Альдерсберге уже второй день, а он все валяется в отключке, непривычно расслабленный, уязвимый, что ли. Лютик со стыдом ловит себя на том, что лучше бы Геральт оставался таким подольше. Чтобы оттянуть момент, когда придется что-нибудь объяснять. Это все объяснять. Себя объяснять. Ему и Цири за глаза хватило. Перед глазами снова тот лес, и снова очень жарко в груди. Как он попытался сказать хоть слово, успокоившись, и не смог. Подумал сначала: ну, просто испсиховался. Бывает. Сейчас пройдет. Не прошло. Так глупо: раскрывать рот впустую, давиться ветром, как рыба. Цири тормошит его за рукав, всматривается в лицо, ничего не понимает. И он ничего не понимает. — Что с тобой? — спрашивает она, и почему-то ему кажется, что он ее не слышит, хотя он слышит. Но это бы объяснило, почему он не слышит себя. Или, вернее, как-то уравновесило, что ли. Если второй человек тоже беззвучен, то, может быть, это норма, о которой он просто забыл? Которую можно принять, как данность? Губы у Цири начинают дрожать, и вся она сморщивается — еще секунда, и зарыдает. Лютик наконец приходит в себя, потому что последнее, чего ей, и так держащейся на каком-то неведомом ему краю, не хватало — это еще и с ним возиться. Еще и с ним. Он с трудом закрывает рот, глотающий воздух. Тянется к ней, успокаивающе проводит по голове. Пытается жестами показать, что, дескать, он тоже сейчас ни черта не догоняет, но это неважно. Просит ее остаться на месте и подождать, сидеть рядом с Геральтом. Надо сделать много вещей. Надо найти Пегаса, потому что Плотва не увезет их троих. Надо каким-то образом затащить Геральта на Плотву. Надо доехать до лекаря. Надо не дрожать. Не дрожать. Не дрожать. Он тычется в сумку, притороченную к седлу лошади. Берет два пледа, накрывает Цири и подкладывает второй Геральту под голову. Заматывает тому запястье первой попавшейся чистой тканью. Кажется, это Геральтова рубашка. Отстраненно думает, что Геральт потом ему голову оторвет. Понять, ранен ли он куда-то еще, так, чтобы серьезно, не получается. Много мелких укусов и царапин. Явно открылась рана на ноге, но с ней Лютик сейчас ничего не сделает. Он пытается найти какие-нибудь лекарства, вытаскивает вещи одну за другой, и они постоянно падают у него из рук: когда он поднимает одну, падает другая, так что в конце концов он просто запихивает их обратно все скопом, бессильно и зло. Оборачивается на Цири. Та смотрит на него испуганно и молчит. Он показывает на Плотву, а потом в лес. Рисует в воздухе силуэт лошади, который точно не похож на силуэт лошади. Но Цири осторожно кивает. Ей он показывает на Геральта, типа: «присмотри». — Я за ним прослежу, — шепчет она посиневшими губами. Лютик думает, что нельзя ее так оставлять. Нельзя. Но и оставаться с ней он сейчас не может. Просто очень надо на две минуты уйти. Даже если бы Пегас был здесь, рядом. И он ломится за деревья, особо не разбирая дорогу, вцепляясь в ветки. Недалеко, просто чтобы она не услышала. Словно она может услышать, как он беззвучно дерет легкие, сидя на снегу. Будто если он просто постарается, изо всех сил постарается издать звук — это произойдет. Но этого не происходит, и он сжимается от припадочного, короткого смеха. Думает, как это все глупо, идиотски вышло. Ну конечно. Ну конечно. «Я хотел петь». Как просто. Все-таки она его всю жизнь знала. Как просто, как смешно, уморительно забавно. Чтобы перестать ржать, он зажимает в зубах кожу на тыльной стороне ладони. Размазывает по лицу ледяную массу с земли. Снег, в котором попадаются серые, хрустящие листья. Они очень приятно пахнут опавшим, терпким, даже среди зимы. Лицо горит. Потом он встает, делает круг по лесу, обходя поляну. И натыкается на Пегаса, который стоит, напряженно всматриваясь туда, откуда Лютик к нему приближается. Вроде бы, узнает его, по крайней мере, начинает идти к нему сам, медленно, неуверенно. Из ноздрей вырываются клубы пара. Уши прижаты к голове. Хочется высказать ему все: что он сучоныш, дезертир, подонок трусливый, и Лютик идет размашисто, закипая от злости тем сильнее, чем ближе он к Пегасу, пока тот вдруг сам не дергается вперед и впечатывается сильно лбом ему в плечо. Застывает. Бока тяжело вздымаются. Словно говорит: «Я так, так, так испугался». Лютик обхватывает его за шею. Слезы очень горячие, просто расплавленный воск, который затекает ему в глотку, и он трет глаза о лошадиную шерсть. Тянет Пегаса за собой обратно, к Цири. Он не может понять, сколько прошло времени. Надеется, что не очень много. Пегас слушается. Отводит взгляд. У него ужасно потерянный, смущенный и виноватый вид. У них обоих он такой, когда они вываливаются на поляну. Негнущимися пальцами Лютик кое-как достает из своей сумки записную книжку и дорожный набор для письма. Пишет: «Потом объясню, надо ехать». Показывает Цири. Кажется, она слишком устала, чтобы спорить. Только смотрит и слабо улыбается. — Хорошо. Я встану? Это такой странный вопрос, будто она не уверена, что действительно может встать. Или будто она спрашивает у него разрешения. Он кивает. Она поднимается на удивление легко, складывает плед, помогает собрать раскиданные по земле вещи. Ходят они как в каком-то полусне-полубреду, не очень соображая, что делают. Привязывают к Плотве мечи Геральта, оглядываются, не забыли ли чего-то еще, натыкаются друг на друга, как заблудившиеся слепые щенки. Каким образом удалось затащить тяжелого, будто налитого свинцом, Геральта на Плотву, Лютик не помнит. В комнате пахнет травами и еще чем-то специфическим, медицинским. Лекарь сказал, что Геральт поправится, раны не опасные, но «черт его знает, что в этих ведьмачьих эликсирах, может, и надорвался». Тихо. Темно. Дрова в камине сухо трещат. Цири, которая все никак не хотела отходить от Геральта, наконец отправилась немного поспать. Старичок Дериус, похоже, согласился их принять и оставить только из-за нее. Именно ей пришлось, запинаясь и стуча зубами, рассказывать, что они попали в беду. Лютик просто стоял рядом, шарил руками по карманам, кое-как достал кошелек и вытащил оттуда все что было, не глядя. Вложил лекарю в руку, но тот посмотрел на него, как на психа. — Во-первых, я беру плату только после лечения. Во-вторых, вы что, немой? В третьих, проходите уже в дом, нечего маленьким девочкам мерзнуть. Он даже помог дотащить Геральта до кровати. Потом они с Цири все же вырубились, пока лекарь колдовал над раненым ведьмаком. Заснули прямо друг на друге, сидя на диване в другой комнате. А весь следующий день слонялись из угла в угол, не зная, что делать. Теперь Лютик пялится на Геральта, который спит. У того спокойное, мирное лицо. Выглядит гораздо моложе, чем обычно. Руки теребят тетрадь. За этот день он исписал уже больше страницы: Цири задает вопросы. — Почему ты не можешь говорить? Тот монстр ведь тебя не ранил. Я смотрела. Смотрела, как ты ему голову отрубил. Или: — Лютик, почему Геральт не проснулся еще? Когда он проснется? Или: — Что-то же наверняка можно сделать? Давай лекарь тебя посмотрит? И лекарь даже смотрит. Щупает под подбородком. Но еще до этого Лютик написал ему на листе: — Вы мне не поможете. Просто сделайте вид, чтобы девочка не волновалась. Ей он отписывается, что сам не понимает, что случилось. Кажется, что если он напишет правду — что это проклятие, и что он не знает, как его снять — то оно и в самом деле так будет. А пока можно ничего не делать. Он не хочет об этом думать. Не готов, и она в конце концов смиряется, перестает его тормошить. Только смотрит с жалостью, от которой свербит и тянет. Геральт вдруг дергается, мотает головой. Лютик придерживает его за плечо, натыкаясь на бешеный, бегающий взгляд. Надо бы выйти, позв… привести кого-нибудь, кто может разговаривать, но Геральт хватает его перебинтованной рукой и рычит: — Где Цири? Лютик показывает пальцем за дверь. Нажимает ладонью на предплечье, чтобы он лег, перестал пытаться привстать. Это удается не сразу, но Геральт все же откидывается назад. Смотрит на него настороженно. — Ты еще страннее обычного. Почему молчишь? Записку он написал уже давно: времени было много. Она короткая. Лютик протягивает Геральту тетрадь, раскрытую на нужной странице. Там написано: «Немного приболел. Не могу разговаривать. P.S.: Надеюсь, ты умеешь читать». Геральт пялится в нее до чертиков долго. Морщит лоб. Наконец поднимает взгляд и раздраженно спрашивает: — Ты что, шутишь? Лютик догадывается, что, скорее всего, он все же о первой части сообщения, а не о второй. Потому что вторая — шутка настолько очевидная, что должна быть понятна даже Геральту. Тот смотрит на него оценивающе, пристально, пытаясь, наверное, распознать, какого хрена Лютик затеял этот цирк. Лютик мотает головой. Пишет, что Цири спит, и с ней все в порядке. Еще пишет, что они у лекаря в Альдерсберге, второй день. И пишет: «Ты помнишь, что случилось? Тебя накеры потрепали». Дает Геральту прочитать. Тот прикрывает глаза, выдыхает тихо: — Неужели кто-то услышал мои молитвы. Лютик сначала не понимает. Потом до него доходит, что это же про него. Про молчание. Тетрадь как-то сама собой выпадает на пол, и он наклоняется, чувствуя, что надо срочно уйти, а еще чувствуя, что он прилип к полу. В ушах начинает звенеть. Он не злится, просто… слишком много звуков. Которые он не может издать. Надо было догадаться, что так будет: он же сам виноват, что написал именно так, именно это, но выдавливать из себя про проклятие, что-то объяснять… просто невозможно. За одним последует другое, за другим третье, оно тоже будет падать из рук, как вещи, и в итоге ему придется расписать полжизни, а на это не хватит ни листов, ни чернил, ни банального желания. И он пытается уговорить себя, что так все равно проще, чем рассказывать. Подумаешь, типичная подколка. Ожидаемая: если бы он был чуть меньше занят собой, он бы подготовился. Но он как-то совсем расклеился, и она оказалась неожиданной, резкой, слишком ранней. Это как тогда, в их первую встречу, когда Геральт сказал: «Подойди сюда», и он доверчиво подошел, и получил кулаком в солнечное сплетение, только почему-то намного хуже. Ничего. Ничего. Он же не умеет читать мысли, так? И не обязан быть хоть сколько-то деликатным. Тактичным. Чутким. — Лютик. Что, во имя дьявола, на самом деле случилось? — голос у Геральта какой-то странный. Словно он волнуется. И лицо у него тоже странное. Словно он волнуется. «Как ты себя чувствуешь?», — пишет Лютик, просто чтобы перевести тему, чтобы можно было наконец отлипнуть от пола, подняться, выслушать ответ и пойти восвояси: за лекарем, или спать, или просто нахер отсюда. Странно, думает Геральт, почерк у Лютика совсем не красивый. Разборчивый, но очень кривой: все буквы разные и шатаются, словно они больны. Он как-то машинально вынимает у Лютика из руки не только тетрадь, но и перо. И начинает писать ответ. Это… с одной стороны, очень понятно. Так, к примеру, за заикающимися договаривают слово, которое они не могут произнести. Хотят помочь. Или невольно втягивают голову в плечи, когда видят горбуна. Будто, если стать немного как человек напротив, у которого что-то… не так, то будет меньше неловко. Но сейчас Лютика это дико раздражает, и он вырывает у Геральта листы, не дав ему закончить. Пишет крупно, большими буквами, не читая то, что накорябал Геральт: «Я не глухой». И подчеркивает. Тычет Геральту в нос. Тот отмахивается, но выглядит немного сбитым с толку. — Кажется, этот вопрос надо задавать не мне, — медленно говорит он. — Тебе бы тоже не мешало на него ответить. Причем себе самому — в первую очередь. Спал вообще? Лютик то ли мелко кивает, то ли мелко мотает головой. Он не может выбрать, будто совсем не понял вопроса. А потом в комнату влетает Цири, и это наконец-то его спасает. Он выходит за дверь, идет по коридору и останавливается в следующей комнате: кабинете с креслом и книгами. Не сразу замечает, что тетрадь он сжал так, что она вся смялась. Пальцы не очень гнутся. Все еще. Он распрямляет ее, как получается, насколько уж может, и садится в кресло. Голова очень пустая почему-то. И все же он думает, что его шутка намного лучше. Тоньше. Смешнее. Лютик улыбается, кривовато. Частенько в последнее время его душит какой-то нелепый, комком в горле застревающий смех. Не выходит наружу. «Надеюсь, ты умеешь читать. Надеюсь, ты умеешь читать, Геральт». Это ведь не всегда про буквы. Когда Цири добирается в рассказе до меча, а рассказывает она хорошо, страшно, так, что Геральт видит эту картинку ее глазами: как она дрожала, и как ей казалось, что время тянется просто бесконечно, невыносимо долго, — в голове у Геральта что-то щелкает. Будто кусок мозаики встал на место с ясным, коротким звуком. — Идиооот, — стонет он, проводя рукой по своему лицу. Начинает сбрасывать с себя одеяло и подниматься. — Кто идиот? — не понимает Цири. — Он… Я… Мы оба, — путается Геральт. — Побудь тут, пожалуйста. — Тебе нельзя вставать. — Я в порядке. Он не в порядке: его шатает, как после инициации, слабость такая, что приходится долго соображать, как вообще двигаются руки и ноги. Но встать получается. Пол на ощупь теплый, чуть шершавый к босым ногам. Цири смотрит на него встревоженно, как он по стенке ползет к выходу. Но не останавливает. Только спрашивает: — Ты ему поможешь? Геральт не знает. Он не знает, что ему вообще делать. Если бы можно было просто подойти, потянуть за узел и сменить повязку. Что-то, что требует физического, реального воплощения. Есть люди, которые умеют превращать слова в лекарство. Слова, которые ложатся на душу белоснежным бинтом и одновременно оголяют ее. Он не из таких людей. Он вообще не очень понимает, как это устроено у людей: свои переживания он предпочитает запихивать куда-то поглубже, потому что, если он не истекает кровью, то все это, по его мнению, не так уж важно. Потому что оно не снаружи. Но у Лютика, кажется, оно теперь выползло на поверхность. Невидимое, неслышное. Черт возьми, это он должен разговаривать, а Геральт молчать. Геральт никогда не против помолчать. Он бы не расстроился. Все это накрывает его каким-то черным, душным ужасом: особенно за Цири. Будто он не досмотрел, не доделал все-таки до конца. Хочется вернуть все вспять: и Цинтру, над которой хлопает крыльями воронье, и то, как она бежала оттуда, а эти черные птицы летели за ней по пятам и оглушительно, мерзко разевали рты. А потом еще этот лес. Накеры. Лютик, перед которым надо теперь как-то… Черт возьми, Лютик. *** В кресле он немного даже задремал. Проснулся от того, что услышал звуки лютни, вскинулся, удивился. Поплелся в ту сторону. На кухне Дериус сидит на стуле и дергает струны. Замечает его, смущается. — Извини. Не смог удержаться. Эльфийская работа, все-таки: сразу видно. Лютик подходит, берет лютню за гриф. Тащит за собой по полу, будто это не лютня, а что-то живое, и будто он тащит это живое за волосы: хочется сделать ему больно. Наверное, мать сама не поняла, что сделала: по крайней мере, наутро, после той ночи, и никогда потом — не дала намека, что вообще об этом помнит. А впрочем, она тогда сидела на таких эликсирах, что переплюнула бы и Геральта. И потом, это ведь и правда была не совсем она. Так что он тоже вычеркнул этот эпизод из памяти: не сразу, но довольно быстро. Будто ничего не было: и в самом деле просто ночной кошмар. Он вспоминает, как Роннер сказал ему: — У тебя это действительно хорошо получается: петь. На лютне ты пока играешь средне, но вот поешь, как бог. Обещай, что не забросишь. Мать Лютика ему не нравилась. «Она слишком идеальная», — говорил он, — «холодная, как кольца на ее пальцах. И тебя хочет сделать идеальным, удобным, чтобы ничего не торчало», — он растрепывает его волосы, так что они похожи черт знает на что. Мать бы и вправду обязательно прилизала, но Лютик не соглашается. Потому что Роннер ее не знает. — И вот еще… на что она его любит? Я не могу понять, правда. Он же псих, полностью отбитый на этой войне. Тебе надо… тебе надо отсюда бежать, Лиан. Может, подашься со мной в пираты? Из тебя еще можно сделать скальда*, если как следует постараться, а? Почему ему всегда приходится извиняться перед ними, когда они уже умерли? Как это отвратительно несправедливо. Тишина внутри такая выматывающая. Хочется со всей дури размазать что-то об стену, чтобы полетели ошметки. Чтобы было очень, до безумия громко. Например, лютню. Но это так, так в стиле отца. Кто-то берет его за плечо и разворачивает. Это Геральт. Лютик бесится, потому что Геральт совсем не вовремя. Он мотает головой, пытаясь ему это показать, но тот вдруг немного шатается, чуть не падает, и приходится его поддержать. Только сейчас Лютик замечает, какой Геральт бледный — еще бледнее обычного. На лбу у него блестит пот. Он дотаскивает его до дивана в гостиной. — Тебя по голове совсем сильно стукнули? — интересуется Геральт. — Сядь. Сядь, я сказал. Геральт умеет отдавать приказы. Лютик садится рядом. Лютня по-дурацки съезжает по краю дивана, падает на полукруглый купол и какое-то время перекатывается на ребрах, пока не затихает. — Ты знаешь, кто тебя проклял? — спрашивает Геральт. Тон у него такой уверенный, что Лютик прикусывает язык. Он кивает, слегка, пытаясь заставить правую ногу прекратить нервно дрожать, но та его не слушается. — Не хочу тебя расстраивать, но обычно, когда дело касается проклятий, чтобы их снять, нужно, чтоб кто-то умер. «Тогда нам не повезло», — пишет Лютик в мятой тетради, которую достал из кармана. Странно, но равнодушный, устойчивый, твердый тон Геральта его успокаивает. Нога наконец перестает трястись. Они остаются в доме лекаря еще на пару дней, чтобы Геральт оправился и мог сесть в седло без риска с него свалиться. Вечером перед отъездом к Лютику в комнату заходит Цири. Стучит по косяку двери, чтобы он обернулся, потому что он сидит за столом. У Цири за спиной колышется огромная, переползающая на потолок тень. Ее собственная. Так уж падает свет. Она странно зловещая, и, когда Цири начинает идти, словно выжидает, двигается за ней с опозданием на пару секунд. Тонкая, длинная, черная тварь, прилипшая к ногам. Хочется сделать ее — и свою тоже, стелющуюся по полу выжатой тряпкой — белой и небольшой. Цири обнимает сзади его за шею. От нее пахнет чем-то свежим, будто морем. И молоком. — Мне Геральт рассказал, — говорит она. — Это ничего. Мне так жаль, Лютик. Мне так жаль. Она начинает тихонько, очень искренне плакать. Задыхается и хлюпает: про то, что он ей и таким нравится, что он ей и таким нужен, очень нужен, безумно нужен. — И Геральту ты тоже нужен, — всхлипывает она. — Он сам не скажет. Но я знаю. Мы с ним вчера всю ночь разговаривали. Знаешь, так долго, что у меня под утро даже голова разболелась. Она заминается. Целует его в макушку. Говорит: «прости». От того, какая Цири сейчас ломкая, настоящая, по-детски открытая, у Лютика сводит сердце. Он словно сам возвращается туда, где был таким же. Заглядывает в то время. И вдруг его берет такая злость — на себя, на маму. Потому что она не имела права за него решать, чего он боится. Потому что он так, так старательно ее любил. До стертых в кровь пальцев. Потому что он не обязан ей верить. Потому что он отдельный, живой, не картонный. Отдельный. Не мать и не отец, а сам по себе. Он думал, что это плохо, что это делает его пустым, неприкаянным, одиноким. Но сейчас он хочет, чтобы мать и отца можно было вытащить из себя щипцами, и перерезать еще раз эту кровавую веревку, которая между ними. Так хочется сбросить это все, что он обхватывает самого себя за плечи и с силой проводит вдоль рук. Словно скидывая невидимую паутину. Она падает на пол и сворачивается там клубком, на который он наступает. Свободно и без сожалений. — Я очень тебя люблю, — признается Цири. От нее пышет таким теплом. — Спасибо, — выдавливает из себя Лютик. Они не сразу понимают, что произошло. Цири моргает. Лютик начинает призадушенно смеяться вслух. Страха совсем нет.