Песня пса

*** — Так значит, голос к тебе вернулся? Вот так просто, ни с того ни с сего? Геральт удивлен. Лютик разводит руками: дескать, ну да, а что тут скажешь. Если честно, говорить до сих пор непривычно и боязно: будто, если он будет пользоваться этим даром слишком часто, то тот снова пропадет, хотя это довольно абсурдно. Но он ведь и вернулся абсурдно. И надо бы — задыхаясь — не затыкаться. Но Лютик себя сдерживает. Когда он только познакомился с Роннером, ему хотелось видеться чаще — каждый день, каждую секунду. Тот был сильно старше, умнее и совершенно не похож на привычных Лютику людей вокруг. Первое, что он ему сказал при знакомстве, было: — Читал «Добрую книгу»*? Лютик признался, что читал: в Ковире ее чтили повсеместно, не прочитать, пожалуй, было вовсе невозможно. Роннер считал иначе. — Я вот не смог. Полистал немного… Как тебе это: сказал однажды пророку Лебеде ученик его: «Научи меня, учитель, как мне поступить? Возжелал, понимаешь ли, ближний мой моего любимого пса. Если отдам любезное мне животное, сердце мое разорвется от жалости. Если же не отдам, буду несчастлив, ибо обижу ближнего своего отказом. Что делать?»* Вот ты бы что ответил? — Не знаю, — признался Лютик. Как из моральной дилеммы вывернулся сам пророк, он тогда не помнил. — А ты? — Я бы сказал: на хуй таких ближних, — и Роннер рассмеялся, но как-то невесело, зло. Лютик рассмеялся тоже. Взял протянутую ему бутылку, отхлебнул, закашлялся. Они в тот вечер шлялись по городу, и на следующий вечер шлялись, и на следующий. Лютик ходил, заглядывая Роннеру в рот. Все, что он говорил, казалось таким непривычно-важным. А в какой-то момент Роннера не оказалось на обычном месте. Лютик прошвырнулся по их маршруту: порт, злачная улочка с трактиром и публичным домом, мост над Танго. Роннера не было. Встретил он его только через неделю, когда извелся настолько, что хоть на стену лезь. А Роннер был такой же, будто ничего не случилось. На тираду Лютика о том, какого черта он пропал, и как он его искал, и как он не знал, что делать, и почему Роннер не предупредил, тот только усмехнулся, посмотрел на него понимающе, наклонил голову и объяснил, как маленькому: — Часто нельзя. Лютику сначала это показалось какой-то несправедливой прихотью. Но с тех пор это «часто нельзя» — оно постоянно в нем, на любой случай жизни: «часто нельзя». Он недолго злился. Почти сразу расслабился: просто решил поверить Роннеру полностью, до конца. Принять это, как свое. Сейчас, с голосом, он будто впервые по-настоящему врубается в те его слова. Они простые: ценность самого дорогого напрямую зависит от того, насколько часто оно в твоем распоряжении: если постоянно, то эта ценность линяет, выцветает и становится не такой острой. Это все равно несправедливо, но кажется правильным. Поэтому, проснувшись наутро, он тихо пробует: стандартная распевка, просто убедиться в том, что ему не приснилось, и замолкает. На лице у него, наверное, глупая, довольная улыбка. Голос он прячет, как замерзшего котенка под курткой, которого нельзя доставать… часто. Но от того, как он ворочается там, рядом с сердцем — тепло. У Геральта вопросительный взгляд. Предлагающий рассказать какие-нибудь подробности. Но Лютик только подмигивает — не ему, Цири, и вдруг спрашивает: — Читал «Добрую книгу»? Геральт смотрит на него, как на полного придурка. Фыркает и пришпоривает Плотву. Лютик усмехается: таков и был план. Чтобы добить Геральта, он сзади начинает-таки орать балладу: одну из дурацких, с глупейшими словами, но веселую и громкую, орет, видя, как Геральт поводит плечами и все подхлестывает Плотву, периодически рыча. Цири от этого начинает хохотать. Оттого что Геральт не стал лезть в эту историю глубже, Лютик чувствует одновременно облегчение и странное, нелогичное сожаление. Которое, впрочем, получается заглушить песней. Даже не верится, у него есть голос. У него есть голос. Это наполняет его детским восторгом, словно он откопал под деревом драгоценный клад, или ему внезапно подарили коробку заморских сладостей, которой можно ни с кем не делиться. Можно вынимать оттуда по одной штуке, растягивать, смаковать и прятать, прятать, прятать. Так приятно прятать то, что уже не потеряешь. Разве что умрешь. Впереди у них Венгерберг — родина Йеннифэр. Город, который славится своими ремесленниками, оружейными, ткацкими, красильными мастерскими. Хотя Лютика больше интересуют местные солодовни и винокурни. Впрочем, куда им до Туссентского. А с Геральтом все понятно: едет и думает о своей Йеннифэр, потому и не может сосредоточиться ни на чем другом. Даром что сейчас она может быть где угодно, и очень вряд ли, что в Венгерберге. Намекнуть ли ему, что «часто нельзя»? Или не стоит? С неба сыплет красивый, кружевной, теплый снег. Большие и мягкие хлопья, которые приятно ловить губами. Лютик треплет Пегаса между ушами. Тот оборачивается: у него хитрый, но беззлобный озорной взгляд, и Лютик наклоняется, протягивает ему сахар, который тоже похож на снег, но вкуснее. На привале Цири подсаживается к нему, болтает о чем-то своем, щебечет, дергает его за рукав, и он отвечает: ему несложно. Только взгляд у Геральта наливается темным, Лютик замечает это случайно, посмотрев на него в какой-то момент чуть пристальней, чем до этого. Ревнует. Какой же он дурной. И Лютик подталкивает Цири в его сторону незаметно: она переключается на Геральта, как по щелчку. Подходит, ластится. С ней Геральт неуловимо другой. Будто у него меняется тональность. И манера говорить, и все остальное. Словно он тоже что-то нашел, чем не хочет ни с кем делиться. Хотя и не знает, что с этим делать. Вряд ли у Геральта были в детстве ситуации с коробкой сладостей, которую можно съесть, а если бы и были, он бы, наверное, просто сидел над ней, не рискуя прикоснуться. Потому что ведьмаки едят, что поймают в лесу, перед этим продравшись через стаю какой-нибудь нечисти и по уши измазавшись в земле и дерьме, а стоит дать им подарок, становятся беспомощными, как младенцы. Цири бодает его головой в плечо. Видно, как пальцы у Геральта от этого немного дрожат. Словно это все еще видится ему нереальным: какая-то безумная мечта, про которую он ни разу не думал, что сбудется. По крайней мере, так кажется Лютику. Что он в любой момент готов вскочить, начать отбиваться от тех, кто обвинит его в том, что он взял эту девочку, позволил себе взять эту девочку, быть за кого-то настолько ответственным, что это делает его полностью беззащитным. Вдвойне беззащитным: как тех, кто ищет любви. Будто ему это немного чересчур. Слишком большая коробка конфет. Слишком большой подарок. Поэтому у него такой затравленный, виноватый вид. Но Цири бодает его головой в плечо. И он слегка толкает ее плечо своим, играясь, как умеет: как играются волки в стае. Глаза горят приглушенно-желтым, теплым светом. Лютик расчесывает пятерней отросшие волосы. — У тебя ножницы есть? — спрашивает он Цири. — Зачем тебе, олух небесный? Порежешься же, — издевается Геральт. — Я их и в руки брать не собираюсь, если тебя это утешит. Надо, чтобы кто-то мне подкоротил челку, а то я скоро не буду видеть, куда еду. — Сейчас поищу! — радостно восклицает Цири. — Все девочки такое просто обожают, — заговорчески сообщает Геральту Лютик, пока она возится у сумок. — Может, тебя тоже… подравнять? Тот смотрит на него своим убийственным взглядом. Примерно таким, каким много лет назад, в гостинице после боя с шелкой. Он не боялся Геральта тогда — не боится и сейчас, усмехается, обеими руками показывает в воздухе «ножницы»: щелкает указательным и средним пальцем друг по другу, на что Геральт вконец раздувается, словно бык перед тем, как кинуться на красную тряпку. О, да. Это лицо. Стремное. «Мне никто не нужен. И точно не нужно, чтобы кто-то нуждался во мне». «И тем не менее. Мы здесь». Это было ужасно, ужасно давно: словно в прошлой жизни. А все-таки кое-что никогда не меняется. Как хорошо, что есть вещи, которые никогда не меняются. За них можно держаться. Главное не обмануться: а точно ли это — одна из таких вещей? Цири возвращается с ножницами, небольшими, из дорожного набора для шитья: такой девушки часто берут с собой в путешествия, чтобы штопать износившуюся одежду. Она зажимает его волосы между пальцев, отмеряя длину. — Так? — Откуда я знаю, я же не вижу. Геральт, посмотри, нормально? Но Геральт отворачивается, фыркнув так громко, что они с Цири сгибаются в хохоте, так что ей приходится начать сначала, отсмеявшись. — Я режу. — Уверена? Черт. А если ты лишнего хватанешь? И я буду выглядеть как какой-нибудь… Геральт, кто там есть? Гремлин? Глумец? Гнилец? Гротник? Мне придется утопиться в ручье, ведь в Венгерберге я рассчитывал на кое-какие… в общем, у меня были планы. — Жаль, что ручьи замерзли, — реагирует на это Геральт. Цири щелкает ножницами. На снег падает прядь волос: ее тут же уносит ветер. — Зеркала нет? — спрашивает Лютик. — Нет, — вздыхает Цири. — Только честно. Совсем плохо? Ласточка? — Все-таки скорее глумец, — отвечает за нее Геральт. Лютик обиженно давится воздухом («А ну-ка возьми свои слова обратно!»), выхватывает у Цири ножницы. Не то чтобы он всерьез мог догнать Геральта. Не то чтобы Геральта вообще можно представить бегающим от него с ножницами в руках. Но тот даже дергается в сторону, уворачиваясь. Ножницы щелкают в опасной близости от его волос. Вторая рука ловит их, тянет на себя. Это все весело, пока Геральт не отмахивается чуть сильнее, чем надо, и вместо волос Лютик щелкает ножницами по своим пальцам, которые только что их держали. — Ай. На снег падает несколько капель крови. — Зараза… тебе сколько лет? — натужно хмурится Геральт. — Покажи. Но Лютик засовывает пальцы в рот и не хочет доставать. — Ты совсем, блин… гремлин, — мычит он, высасывая кровь из пореза. — А ты обещал не прикасаться к острым предметам, — Геральт тянет его за запястье и рассматривает. На указательном пальце, прямо по сгибу между верхней и средней фалангой, кожа разошлась почти до мяса. — Доигрался. Лютик садится на бревно, баюкая руку. — Аккорды зажимать будет неудобно. Но я, пожалуй, не буду ныть, а то ты опять скажешь, что я как баба. Хотя прическа у тебя, Геральт… сам знаешь. — Что знаю? — Если распустишь, тебе любая девица обзавидуется. Кровь все не останавливается, и на снегу собралась небольшая лужица. Цири, поначалу не знавшая, что делать, потому что у Лютика, едва он сам себя порезал, вдруг на секунду стало такое лицо… прямо как на поляне с накерами: растерянное и совершенно отрешенное, — протягивает ему свой платок и неуверенно улыбается. У нее дрожат губы. — Эй, ласточка, ну я придурок, что уж тут поделать. Не расстраивайся. Ты испугалась, что ли? Это вообще не страшно. — Ты хоть день можешь прожить, не вляпавшись? — цедит Геральт, на что Лютик выплевывает, мол, чья бы кобыла фыркала, и Цири вдруг взрывается детским, громким, неожиданным криком. — Вы! Вы! Да вы оба! Гнилец да гротник! — и разворачивается, размазывая по лицу злые слезы. Она сама не знает, что ее так сильно задело: просто только что они все вместе смеялись, а потом было это «ай», и такая яркая, режущая глаза кровь на белом: как предупреждение, что никакая радость не длится долго. Будто им она позволена на минуту, не больше. И это ее так злит. До сжатых кулаков. Хочется упрямо вновь и вновь мотать головой, чтобы все вернулось на пять минут назад и пошло по-другому: без этой мелочи. Ерунды, которая портит все так быстро и безнадежно. За ее спиной Геральт и Лютик обмениваются одинаковыми тоскливыми взглядами. Хочется, на самом деле, еще поругаться друг с другом, выпустить пар. Но при ней нельзя. Лютик кивает Геральту: типа, иди, разбирайся. Тот выпучивает на него глаза и беззвучно шевелит губами: «Я? Иди сам!», но Лютик показывает ему средний палец, заляпанный кровью, потом кивает в направлении Цири и многозначительно скашивает туда взгляд. Геральт вздыхает. Подхватывает ее голубой плащ, подходит, набрасывает ей на плечи. — Прогуляемся? Они отходят от стоянки чуть ближе к дороге. На другой ее стороне через просвет между деревьями виднеется поле, залитое низким зимним солнцем, которое совсем не слепит: рассеянное, бледное свечение. — Чего ты так расстроилась? Это же пустяк. Ничего серьезного. — Я знаю. — Хммм. Так почему тогда? — Почему? Почему все не может быть хорошо, вот почему! Почему все не может быть просто хорошо, а? Просто хорошо, хорошо, хорошо, хорошо, хоро… — замолкает она, потому что утыкается лицом Геральту в грудь. Руки он ловит и держит в своих. У нее такие холодные руки. Или так кажется, потому что его теплее? — Так никогда не бывает… У меня так никогда не было, — уточняет он. — Я хочу тебя предупредить, Цири. Скорее всего, со мной тебе чаще всего будет плохо. Она вопросительно поднимает на него взгляд. Геральт с силой втягивает в себя воздух, будто ему его не хватает, или будто ему нужна пауза — перед тем, как он скажет то, что скажет. — Я убиваю монстров. Но я и сам такой же. Такой же, понимаешь? Чудовище, мутант, не человек, а выродок, выращенный там, куда я тебя веду. Цири долго смотрит на него, покачивая головой. Потом тихо произносит: — Бабушка говорила: «Тупой не знает, что он тупой. Умный никогда не скажет про себя, что он познал все на свете». Мне кажется, монстры не признаются в том, что они монстры. — Я действительно таких не встречал. Он говорит это, только чтобы она улыбнулась. И Цири улыбается. — Кстати, из тех двоих я, если что, гротник, — сообщает ей Геральт. — У него тоже седые волосы. — Пойдем тогда обратно к гнильцу, пока он там кровью не истек, — усмехается она, — и в самом деле хуже ребенка. Пока они возвращаются, Цири думает о том, что в плохих событиях иногда есть свой смысл. Например, Геральт с ней поговорил. По-настоящему поговорил, как той ночью у лекаря, а не как обычно: сплошными «хммм» и обрывочными, короткими фразами. Ей все равно, что он монстр. Иногда она чувствует монстром и себя. Это ее пугает, но скорее внешне. Внутри она рада, что что-то подобное живет в ней. Как бы цепной пес, который разорвет глотку каждому, кто посмеет ей навредить. Такой жил, хоть и не настолько сильный, настолько реальный, как у нее — в Калантэ. Такой есть у Геральта. У Лютика, наверное, его нет вовсе. Он встречает их, смахнув рукой криво стриженную челку: из-за нее он выглядит непривычным, каким-то совсем другим, взрослее, что ли; или это из-за щетины, которая становится все отчетливей на его лице? Несмотря на то, что он вечно кривляется и шутит, поет и болтает, ей он с самой первой встречи, даже когда заливисто хохочет над чем-то вслух, — кажется постоянно, все время грустным. Цири поднимает ножницы, которые Лютик положил на край поваленного бревна, пару раз щелкает ими и говорит Геральту: — Садись. Я только капельку подровняю. — Серьезно? — рычит тот. — Угу. А может быть, Лютик все-таки не все время грустный. Не тогда, когда он растягивает губы в этой злорадной, как само лезвие, усмешке. *** Геральт ворочается во сне. В голове слишком много мыслей. Первая о том, что они лишь немного, на самую малость опережают войну. В Альдерсберге по слухам местных они узнали, что Нильфгаард проиграл битву за Содден, но это мало что значит. Их все равно слишком много, и они стали еще злее. Потом его мысли перескакивают на Цири, и, почему-то, на его мать. Спотыкаются об это. Он старается их отогнать, но они лезут, как мухи: почему она его бросила. Как бы все сложилось, если бы этого не произошло. Ему кажется, что она словно вручила ему… какие-то инструменты, но не сказала, как их использовать. Что он собирает паззл, но наоборот: убирает детали, пока не остается ни с чем. Пережить трансмутацию на Унылом Альберте. Месяцы и годы тренировок на Ветряке, Мучильне, Маятниках и Гребенке. Испытание Медальона*. Когда он вспоминает об этом, в его голове крутится старая поговорка, которую они невесело шептали, готовясь к Кругу Стихий: «Чутко дремлет Старый Грот, кто разбудит — тот умрет»*. Как ни странно, ему она помогла выжить: он просто повторял ее по кругу, по кругу, так что она — и только она — заняла всю его голову изнутри, не оставив места для страха. Убить первого монстра. Второго. Третьего. Повторить. Запрыгнуть в седло. Город, деревня, пустыня, болото, степь, город. Тракт, большак, тропинка, дорога, город, село, тракт, болото, город. Запрыгнуть в седло. Повторить. Эта лошадь запряжена и едет, пока он не загонит ее так, что она будет подыхать. Тогда ему придется ее убить. И повторить все сначала. Он думает, что с Цири все получалось бы намного лучше, если бы он пробыл с матерью чуть подольше. Его вдруг посещает не воспоминание даже: видение. Словно она в первый раз посадила его на коня, и он вцепился в гриву от страха так сильно, что пальцы онемели. И будто потом, через какое-то время, непонятно, долгое или нет, он… Это странно: он видит себя, смеющегося на лошади. Кричит матери: — Смотри! Видишь? Без рук! Без рук! Руками он машет в воздухе. Сейчас ему тоже хочется сказать ей: «Смотри. Видишь? Без рук». Только это была бы черная усмешка. Чувство такое, что он всю жизнь делал что-то без рук, что они у него деревянные, а ими надо было что-то строить, постоянно что-то делать. Для меча они еще сойдут, а чтобы обнимать Цириллу — не очень. Про Лютика он тоже думает, что надо бы поговорить нормально. Геральт не понимает, зачем он едет с ними, что ему с того? Сплошные передряги и нескончаемый холодный пиздец. Часто он смотрит так, будто ждет удара: не тогда, когда его на самом деле стоило бы ждать, как с ножницами сегодня. Чаще всего как раз тогда, когда Геральт расслаблен. Лютик непонятный — и с каждой встречей все больше, будто они не знакомятся, не притираются друг к другу, а, наоборот, расходятся все дальше и дальше, становятся еще больше незнакомцами, чем прежде. Не в частностях, типа банального привыкания к чьим-то тупым привычкам постоянно не затыкать рот или периодически класть Геральту руку на плечо, зная, насколько это его раздражает, — но в чем-то самом главном, самом важном, что составляет суть: знаешь ты человека или не знаешь. Или это только у него так? В конце концов, он же специально не стремится узнать: избегает этого, скорее. Что это за проклятие, которое исчезло само собой? Так, нахрен, не бывает, как не бывает «хорошо-хорошо-хорошо», как хочет Цири. Загадываешь желание — и оно оборачивается тем, что кое-кто из Венгерберга превращает его в противоположное. Вот так обычно бывает. Почему-то все еще, стоит ему произнести про себя ее имя, откуда-то тянет крыжовником и сиренью. Это что-то да значит, нет? Когда перестанет пахнуть, думает Геральт, тогда и все. Лютик вдруг переворачивается, копошится, встает со снега. Трясет головой. Геральт смотрит, как он идет за деревья, выставив замотанный платком палец чуть в сторону. Геральт точно знает, что опасности вокруг нет. Чутье молчит. А все равно в груди дергает, просто потому что это Лютик. Который сегодня ножницами порезался. Тот не возвращается три минуты. Пять. Десять. Через пятнадцать Геральт, матерясь, поднимается и идет в лес, раздвигая ветки. Лютик просто стоит, наклонившись над чем-то. Геральт кашляет, чтобы его не напугать, но он все равно вздрагивает. — Прости. Не хотел тебя будить. — Ты не разбудил. Он подходит поближе. На земле лежит мертвый шерстяной комок: обледенелый звереныш. — Странно, что он тут один, — говорит Лютик. — Без родственников. — Да. Наверное, помер от голода и потом уже замерз. — Совсем маленький. Интересно, что с его матерью. Геральт тоже немного вздрагивает. Наверное, потому что он только что думал о своей. — А ты с матерью… как? — спрашивает он. — Вы были близки? Она еще жива? Лютик вытирает рукавом под носом и начинает странно смеяться. — Нет, — говорит он сквозь смех. — Помнишь, я тогда сказал, что нам не повезло? Пару секунд Геральт пытается отрыть в голове, о чем это он. Фраза неповоротливая, или это мозги у Геральта на морозе выполняют свою роль со скрипом. Конечно, он помнит: он спросил про проклятие, намекнул… надо, чтобы кто-то умер. И Лютик написал… это свое. Но картинка почему-то не сразу складывается. Когда она складывается, Геральт понимает, почему не сразу. — Хммм, — мычит он, но это мучительное мычание, просто потому что остальные слова попрятались, затерлись, вмерзли в лед, как этот черно-белый лисенок. Он думает, что надо, наверное, что-то спросить, например, за что она его? Как так вышло. Но не уверен, что Лютик хочет об этом вспоминать и не уверен, что сам хочет знать. Только очень ясно вдруг бьется одно: что бы там ни было, она не должна была. — А твоя? — спрашивает Лютик. — Твоя жива? — Кажется… Я не уверен. Ему вдруг становится так муторно от себя: что он полночи пролежал в какой-то несносной жалости к себе самому, в самокопании, которое ни к чему не приводит, в этом тошнотворном себялюбии, с крыжовником и сиренью. Если бы Лютик сейчас его ударил, влепил пощечину со всей дури — он был бы благодарен. Но Лютик только пялится на мертвого детеныша и молчит. Покачивается с пятки на носок, заведя руки за спину. Геральт прижимает ладонь к земле, и от знака Игни снег плавится, открывая черную землю. Ее он тоже греет, пока она не становится совсем податливой, словно сейчас лето. Он выгребает ее наверх: небольшая ямка, как раз под размер. — Необязательно было, — говорит Лютик. — У тебя… странное отношение к похоронам. — А какое оно должно быть? Возвышенное? С пиететом? Ему уже все равно. Но все же он берет тело в руки и опускает его в могилу. Они вдвоем засыпают ее землей, иногда соприкасаясь ладонями, потому что места тут немного. — Запачкал повязку, — обращает его внимание Геральт. — Зато душу почистил, да? — огрызается Лютик неожиданно зло. Какой он все-таки немыслимо непонятный, особенно сейчас, когда улыбается, но ужасно криво, словно рот у него немного разорван. И Геральт почему-то тянется, в первый раз обнимает его по-настоящему. — Дурак ты. Глумец. — Гремлин, — парирует Лютик. Лес тихо шумит, издает обычные свои звуки. Скрипят деревья. Шелестят ветки. Какая-то птица негромко ухает вдалеке. Но слышнее всего как Лютик тяжело, с присвистом дышит. Как у него гулко стучит сердце, но постепенно все ровнее и ровнее. Геральта это устраивает: ему нравятся такие вещи. «Ритм нормализовался», — это первое, что он услышал сквозь белый шум после Испытания Травами. Ритм нормализовался.