Песня пса

*** Венгерберг — шумный город. Шумный, богатый, деловой, немного грязный и очень оживленный. После тихого леса находиться здесь непривычно. Неспокойно и тревожно. Геральт постоянно ожидает удара в спину, одна рука у него на плече Цири, вторая — на рукояти меча. Но заглянуть сюда было необходимо: у них заканчиваются припасы. Заканчиваются деньги. У Цири и Лютика, скорее всего, заканчивается терпение и силы ночевать в лесу. Они снимают комнату в таверне. На две отдельных не хватает, но после того, как они вповалку лежали втроем у прогорающего костра пару последних ночей, это не так уж важно. — Хвала небесам, кровать, — стонет Лютик, рухнув на свою. Цири следует его примеру. Кроватей только две, и Геральт хмыкает, типа, все понятно, занимает единственный стул в комнате. — Надо найти заказ, — говорит он Лютику. — Пройдусь до местной ратуши, может, им сообщали о чем-то по моей части. — Гораздо проще будет послушать пьяниц в трактире. — Не уверен. Сейчас все говорят только о войне. — Ой, я тебя умоляю. Война войной, но она относительно далеко и пока утихла, а вот если кого-то съели прямо за воротами — эта новость всегда будет звездой вечернего обсуждения. — Может быть, ты и прав. Но в ратушу я все же схожу. — Просто не хочешь общаться с людьми, как обычно, — вздыхает Лютик. — Ладно, так уж и быть, с меня концерт и сбор местных легенд и слухов. — Не нарвись на очередного Лоббо, — хмыкает Геральт. — Разве это я на него нарвался? — Кто такой Лоббо? — спрашивает Цири. Лютик не хочет отвечать: история долгая и не слишком веселая. Геральт только вздыхает, говорит, чтобы он глаз с Цири не спускал и до его возвращения никуда не отлучался. Выходит за дверь. — Такой душка, — комментирует это Лютик. Цири прыскает. — Что делать будем? — спрашивает она. — Раз нам нельзя выходить отсюда… Может, расскажешь что-нибудь? Про этого Лоббо… или как вы с Геральтом познакомились. — О, это замечательная история, малышка, — оживляется тот, — в ней фигурирует сам дьявол и целых несколько эльфов. Самое замечательное в ней то, что один из них подарил мне лютню. — Эту? — Эту. Перед этим, правда, эльфы разбили мою прошлую лютню, но я рад, что все вышло так, как вышло. — А Геральт? — Что Геральт? Не думаю, что он был сильно чему-то рад тогда, если ты об этом. — Нет… просто ты так и не сказал, как вы познакомились. — Я часто забегаю вперед, но это только оттого, что впереди всегда интереснее. А Геральт… Это было больше десяти лет назад… Как сейчас помню: я пел в корчме замечательную балладу, впрочем, не для детских ушей. Народ… рукоплескал. Ты бы видела! Они меня на руках готовы были носить. Даже одарили, чем богаты: не бог весь что, но голодным я не остался. — Врешь же. — Что вру? — Про рукоплескания. Лютик мотает головой, смотрит на нее. Но не выдерживает долго: смеется сам над собой. — Как догадалась? — Не знаю. Просто поняла как-то, — улыбается Цири. — Вот же… Но я и правда плохо умею врать. Разве что в песнях. — Хммм, — тянет Цири, и это внезапно такое Геральтовское «хммм», что Лютик даже не знает, как на него реагировать. Только умиляться и остается. — Геральт сидел в той таверне. Он мне сказал, что я пишу какой-то бред: дескать, существ из моей песни не бывает. Поэтому я пошел с ним. — Чтобы писать правду? — Чтобы ее знать, скорее: без этого и соврать не получится как следует. — Я не понимаю. — Я и сам не понимаю, милая, но так уж это работает. Смотри: за песню в корчме меня обсмеяли, а за песню, которую я написал сразу после нашего с Геральтом приключения, меня повсеместно просят на бис, хотя и та, и другая далеки от того, чтобы претендовать на историческую достоверность. — Говоришь заковыристо, как мои наставники при дворце. Признайся, ты что, все-таки тоже сбежавший принц, что ли? Наверное, ей хочется так думать. Тогда она будет не одна — с этой сложной, безумной судьбой. Интересно, думает Лютик, какая бы из нее вышла королева. Сейчас кажется, что не похожая на Калантэ: добрее. Но кто знает, может, в ее годы Львица из Цинтры тоже была милым ребенком? А потом эти милые дети вырастают… вешают каких-нибудь Роннеров прямо посреди городских площадей. Лютик встряхивает головой, отгоняя от себя эти мысли. Цири не заслужила. — Виконт, всего лишь… — говорит он, — но только в прошлом, сейчас я без титула, и меня это вполне устраивает. — Твой отец был графом? Лютик немного морщится: что-то разговор давно зашел не туда. Но Цири не замолкает. — Разве так бывает, что титул был, а потом его нет? А в каком королевстве ты был виконтом? Она заваливает его еще кучей совершенно невозможных вопросов, от которых голова идет кругом. Это все переболело уже, и он мог бы ответить, просто… опять история не из тех, что могут скрасить жизнь беглой принцессе, которая еще даже не подросток, ребенок. И он предлагает: — Давай это я тебе как-нибудь потом расскажу. А пока мы лучше разберем вещи, займемся стиркой и сможем, наконец, нормально, по-человечески помыться. — А про дьявола дорасскажешь? И эльфов? — Оооо, это был не просто дьявол, это был именно диавол, такая жуткая бестия! Кидался во всех стальными шариками, мне по лбу попал, козел… Он рассказывает, и многое в этом рассказе — преувеличенная брехня, просто чтобы было задорнее и смешнее. Цири явно это понимает, но не останавливает его. Смеется только своим мягким, стеклянным смехом — будто тихонько бьют по бокалу из хрусталя. До прихода Геральта они успевают почистить одежду, привести себя в порядок с дороги, перекусить и даже вздремнуть ненадолго. По крайней мере, Цири. Лютик просто валяется. Ловит себя на том, что тысячу лет уже не было такой возможности: лежать на настоящей кровати и ни о чем не думать. Он и не подозревал, как ему этого не хватало. Отдых. Как когда-то давно, в Оксенфурте, например: с книгой в руках и неярко светящейся лампой над кроватью. Книги, правда, нет. Он достает свою тетрадь, просто листает. Заметки и наброски песен, которые иногда складываются в готовый мотив, иногда — нет. Они кажутся глупыми, недоделанными обрывками. Какие-то он даже не помнит: когда написал, почему? Где-то между Цинтрой и Содденом, во время сильного дождя, под козырьком чьего-то развалившегося сарая, когда все казалось воспаленным и ярким, как бредовый сон? И он был — не совсем он, вообще не понимающий, что к чему? В самом деле: «Ходит дурачок по лесу, ищет дурачок глупее себя». А глупее и нет. Эта песня, которую он пока не знает, как спеть. Кажется, что она должна быть вообще без лютни. A cappella, хор? Там-та-да-там-там-та-да-та-да-там. Иногда песни делают ему больно, но боль до странного приятная, как срывать корку с поджившей ссадины. И, хотя он не верит в богов, все же подчас кажется, будто пишет их вовсе не он: кто-то еще водит пером по бумаге. Может быть, у него за плечом стоит Роннер. Его пальцы обхватывают пальцы Лютика и сжимают. Словно он учит его писать. Дышит на ухо. Рыжие волосы щекочут висок, потому что он очень близко. Ужасно родной и с этой своей грустной улыбкой, как когда-то давно, когда они были в гостях у одного из друзей, отмечали что-то… уже и не вспомнить, что. Пьяные и восторженные от разговоров о политике и поэзии, запрещенных книгах, подпольных продажах, стихах, казнях, ценах на струны и краски, и снова о политике, и снова о казнях: Лютику казалось, что всё это так не всерьез. Не всерьез. Роннер вышел в другую комнату, раскуривая косяк, пуская в потолок колечки серого дыма. Остановился у круглого зеркала, и Лютик смотрел, как он в нем отражается: не полностью с его ракурса, только половина лица. Он тихо подошел ближе, думая с каждым шагом только о том, какой же Роннер красивый: потрясающе красивый, и не человек будто вовсе. А тот вдруг скривил лицо. Лютик не сразу понял, что услышал. — Господи, какой же… какой же урррод, — с ненавистью прошипел Роннер самому себе в зеркало. И влил в себя остатки пойла из стакана, так, что часть пролилась на рубашку. И это было такое искреннее, жуткое признание: потому что Роннер думал, будто он один, потому что сказал это так тихо, так вымученно, как если бы оно вырвалось абсолютно само собой. Во всем этом была какая-то острая ошибка, извращенность, изломанность, будто зеркало у Роннера было разбито на осколки, и он отражался в нем по кускам, исполосованный своим взглядом; начиная с того, что тело свое — Лютик знал точно — Роннер если не любил, то уважал: если и не любовался собой, то по крайней мере был в лучшем смысле свободен, то есть ему вообще было все равно, как он выглядит, что было в свою очередь недоступно Лютику: тот свое тело почти презирал, ему была свойственна некоторая почти брезгливость к себе: бледный, слабый, мягкий, неправильный — такой неправильный. Жалкий. Также с лицом: Роннер точно не считал себя внешне уродом — красивым он себя считал — внешне — и может быть поэтому ему внутреннее еще больше… убийственно было сейчас, в эту секунду. Что бы он сказал Лютику, если бы тот осмелился подойти к нему в тот день, в ту минуту? Наверное, обернувшись к нему, вцепившись пальцами в его рубашку, выдохнув терпкий, горький пар, он мог бы признаться растерянному Лютику, мог бы сказать: «Лиан, я всех обманываю. Типа вот на виду хожу с одним лицом, а на самом деле… Понимаешь, да?..» Лютик понимал: что он вовсе не про внешность свою, да и то, как он сам думает о нем — о божественной его красоте — тоже не про внешность, не про внешнюю оболочку — про душевную внешность — про то, как выглядит его душа. Это было так странно осознавать: что человек может думать что-то настолько противоположное, настолько дикое для другого. Даже если ты его давно знаешь. Даже если ты думаешь, что знаешь про него почти все. Хотя с Роннером так никогда не было: у того постоянно были… не секреты, но какая-то естественная манера переводить разговор в сторону, если Лютик спрашивал, чем он занимался, пока они не виделись. — Разве это вообще имеет значение? — говорил он. — Главное, что мы с тобой сейчас здесь, говорим о важном. А все остальное… суета, Лиан, что о ней… Что я делал? Я ходил, знаешь, по берегу, и смотрел на звезды, они были такие далекие, маленькие недостижимые твари, и я злился, потому что они молчат. Ну, не злился: печалился, что я типа недостоин — а иногда они говорят что-то. Но давно уже молчат. Мне кажется часто, что я родился не в то время, что я самозванец, а ведь omnia tempus revelat*, tempus nemini*, что мне делать с этим? После такого любые вопросы, как то: что конкретно ты делал? С кем виделся? — весь этот быт, который Лютику хотелось узнать, как неудачливому шпиону: были ли у Роннера друзья ближе, чем он, в какие места он ходил без Лютика, он вообще покупал что-то на рынке (невозможно представить), на что жил, почему у него следы на пальцах, будто от полустертой краски, и связано ли это со странными надписями на стенах домов Лан Эксетера, типа «Semper in excremento, sole profundum qui variat»* или «Miser, qui nunquam miser»*, а то и просто digitus infamis*… Все эти вопросы после такого казались настолько мелочными, что он их не задавал. Но чувствовал все время какое-то смутное недовольство, будто у него самого вообще нет границ: заходи куда хочешь, бери что приглянется, ковыряйся хоть ложкой, хоть ножиком, но в чужой дом — только на кухню и в гостиную, а вот в ту комнату — не ходи. И ненавидел себя за это, потому что Роннер как раз был открыт куда больше, потому что Роннер просто был куда больше — во всех смыслах. Пока тот не сказал ему как-то раз, дескать, не возводи меня на пьедестал, пожалуйста. Падать больнее будет мне, чем тебе — смотреть. Он почти никогда, почти никогда не понимал Роннера. Прикидывался, кивал, соглашался: во всем соглашался. Но о чем тот говорит? Сплошные загадки. Это только чувствовать надо было, а чувствовать тоже выходило не всегда. Получалось, будто он знает Роннера только в самой глубине: как оказаться на дне, не прикоснувшись к поверхности. Минуя поверхность. Все эти первые, вторые и сотые слои, которые призваны защищать от сути. В большей степени он мог только тупить и пялиться: какой же Роннер красивый и умный. Больше он не мог ничего. Входная дверь громко хлопает. Это Геральт: отряхивается от снега, стучит по коврику сапогами. — Как вы тут? Лютик шипит на него, прикладывает палец к губам: не буди Цири. Но та только переворачивается на другой бок и сладко сопит. — Мы отдохнули, а тебе не мешало бы поспать, — тихо говорит Лютик. — Позже, — возражает тот. — Узнал что-нибудь? — Как посмотреть… Говорят, начали находить мужские трупы, чаще всего в одном и том же районе за ремесленной улицей. Молодые, красивые парни, все как один худые, темноволосые и голубоглазые. Прямо как ты, — внезапно пялится на него Геральт. — Спасибо, конечно, за красивого, но повторять их судьбу не хочется. — Не позавидуешь, это точно: кровь у них высосали до дна. Вампир постарался, вот только какой? — А какие они бывают? — Низшие, высшие или переходные, между тем и этим. На низшего не похоже: те обычно едят гораздо неаккуратнее. Хорошо бы не высший. — Возьмешься? Как их убить вообще? Чеснок? Если чеснок, ты справишься одним своим дыханием. Геральт рычит. — Какой, нахер, чеснок? Серебро, и лучше, если голову отрубить полностью. Иногда помогает кол, забитый прямо в сердце — если размеры у него с тележную оглоблю. Это может занять не один вечер. Но платят… прилично. Очень прилично — один из убитых был сыном какого-то местного богача. — Понятно. Тогда я сейчас сгоняю по своим делам, вернусь к ночи, отпущу тебя… на охоту. — По делам — это в бордель, что ли? — Какой ты пошлый. Сначала спою, не все тебе одному зарабатывать. — А потом в бордель? — Да что ты привязался? Мне может… это нужно. Да и тебе не мешало бы. Ходишь как… — Не мешало бы что? — зевает Цири со своей кровати. Трет глаза. Улыбается Геральту. — Ничего, — слишком поспешно говорит Геральт. Лютик смеется, подхватывает лютню и сумку. — Бывайте! — бросает, выходя за дверь. Город пахнет свежей выпечкой, кожей, дымом, деревом и камнем, женскими духами, оружейной смазкой, чужими разговорами, дорогой тканью. Он действительно поет, не в трактире, а просто на улице, возле круглого замерзшего сейчас мраморного фонтана, где много влюбленных парочек и прогуливающихся богачей. Поет что-то глупое и милое, непритязательную романтику, которая скользит над головами, улетает в сторону трущобных кварталов: по направлению ветра. Песни, во время которых можно думать о чем-то своем, исполнять их автоматически: но людям нравится. В подставленный чехол падают медные и серебрянные гроши и — изредка — даже дукаты. Собирается небольшая толпа. Пальцы в какой-то момент начинают мерзнуть, и он извиняется, отходит недалеко — к торговцу с тележкой горячих пирожков и напитков, сгружает ему мелочь. Греет руки о глиняный стакан, обволакивающий его лицо вкусным фруктовым паром. — А ты неплох. Но тексты… плосковаты, — слышит сбоку и давится на глотке. Женщина. Красивая, высокая, с яркими губами и россыпью веснушек, которые ее совсем не портят. От медного цвета волос будто какое-то свечение в воздухе. С такими, сильными и властными, под стать Йен, он никогда не понимал, как разговаривать. — Вы хотите поглубже? — это единственное, что он вымученно может из себя достать. Твою мать, какая двусмысленная глупость. Она насмешливо фыркает. — А ты умеешь? Сомневаюсь. В романтических балладах редко присутствует смысл. — Как вас зовут, о прекрасная искательница смысла? — Тирея. Твое имя я уже знаю. Ненастоящее, конечно, как и песенки: просто набор звуков. Вместо ответа он только делает жест рукой — дескать, встаньте, послушайте. Поет очень простую песню. Про потрясающий день, который можно провести вместе. Но она — он знает — неуловимо, на самой грани сжимает сердце именно так, как эта рыжая хотела бы: не пролетает над головой, а задерживается, ложится под ноги, словно преданная собака. Остается с тобой. В бордель Лютик не идет. Они действительно, как в песне, пьют сангрию в парке. Кормят голубей раскрошенным хлебом. Город оборачивается в сумерки. Она ведет его куда-то по узким улочкам, тянет за шарф. От нее сумасшедше пахнет яблоками и почему-то железом. Лютик от этого нахрен забывает все на свете, даже, кажется, себя самого. Облокачивается на стену одного из домов, запрокидывает голову вверх. Дышит, пока Тирея не прижимается, целует его, прикусывая губу. Потом не дышит. Какое-то время. У нее необычно острые, какие-то заточенные зубы. И этот запах… Из-под воротника выглядывает край красной рубашки. Он кладет пальцы ей на шею, тянет ворот чуть ниже. Странно: рубашка белая. Красная только по краю, словно на нее пролили вино, и получилось неаккуратное, с подтеками, пятно. Соображать очень трудно. — Подожди-ка, — говорит Лютик. — Нееет, — тянет она ему на ухо. Прикусывает снова, под ним, за шею. Чересчур сильно, как по нему. «Красивые, прямо как ты», — звучит у него в голове голос Геральта. — Почему я? — спрашивает он у вампирши, чувствуя, как в голосе нарастает паника. Ноги подкашиваются. — Мне понравилось пение, — говорит Тирея. — Люблю птиц. Облизывается, приоткрывая вытянутые, неестественные клыки. — Могу спеть еще раз, только для тебя. Он тянет время. Перед глазами всё становится размытым. До их гостиницы минут десять очень быстрого бега. Улица, на которой они стоят… прямо за ремесленным кварталом. Высокие стены каменной кладки. Пальцы нащупывают в кармане кругляшок монеты и стискивают его. Как хорошо быть немного ебанутым: серебро и медь он кладет раздельно, в правом — серебро. Дукаты — в кошелек и в сумку. — Что-то ты нервничаешь, — отстраняется она. Лютик чувствует, что у него не сердце, а бешено прыгающий мячик. Все это в очередной раз глупо. И неужели — думает он — неужели он годится исключительно на это: чтобы его заметили только как чью-то закуску, и грош ему цена — хорошо, если серебряный, а не медный — и неужели он здесь умрет, в десяти минутах от Геральта из Ривии. Сидит, небось, в таверне, и чистит меч, натирая его до блеска. Какая потрясающая ирония. Какой потрясающий день, который я рад был провести с тобой. — Достаточно песен. Хочу, чтобы ты меня поцеловал. Поцеловал, поцеловал, поцеловал сам. Какая она все-таки красивая. — Закрой глаза, — просит Лютик. Монетка кочует за щеку, — он надеется только на то, что это удалось сделать быстро и незаметно. И на то, что в ней достаточно серебра. Рот у рыжей приоткрыт. Он кажется опасной щелью между красными, яркими губами. Ловушка, готовая захлопнуться. И он дает ей это, приникает, пока она ничего не поняла еще. Язык проталкивает серебро как можно глубже ей в пасть. Она рефлекторно сглатывает. Резко распахивает глаза, пытаясь вдохнуть. Из горла раздаётся шипение, будто плеснули ледяной воды на горячие угли. Пахнет палёным. Точеное лицо искажается, губы вдруг меняют форму, растягиваясь почти до ушей, обнажая длинные, нечеловеческие иглы клыков, кожа словно плотнее натягивается на кости и мышцы. «Что ты будешь делать, если тебя прижмут в угол?» «Скорее всего, я буду бежать». По плечу проходятся когтями, длинными и острыми, как кривые ножи. Лютик отшатывается и бежит, пока она кашляет, согнувшись в припадке, превращаясь все больше и больше из человека во что-то жуткое, что будет сниться ему в кошмарах еще долго. Он сбивает какие-то ящики, чтобы перекрыть дорогу. Вообще не думает: занимает свою голову песней, которая состоит из совета бежать, бежать без оглядки, и она, эта песня, быстрая настолько, что помогает, быстрая до сбитого ритма, до вспышек в глазах. По рукаву течет тяжелое красное. А ведь он пошел с ней только потому, что показалось: вдруг она тоже, как Роннер когда-то, смотрит на себя в зеркало и думает: «вот же… вот же уррродина». Вампиры отражаются в зеркалах? Он забыл спросить у Геральта. Под ноги попадается выбитый из мостовой камень, и он рушится, сдирает локти и щеку о булыжники. Почему вокруг нет людей? И фонари почти нигде не горят. Он вообще в ту сторону бежит? «Только не оборачивайся, только не оборачивайся, только не обора…» Со всей дури он врезается во что-то твердое и большое. Городской стражник на выгуле. Шлем сбит немного набок. — Охренел, парень? «Бегите», — хочет сказать Лютик, но не получается. Тот уже сам напрягся и достал меч, Лютик видит, какое у него бледное лицо, как он дрожит, глядя на то, чего Лютик не видит: за его спину. Он кое-как собирает себя и бежит дальше. Сзади доносится чавкающий звук: с таким от туши мяса отрывают кусок, например, куриную ножку от туловища. Что ж, в этот раз ей пришлось разнообразить меню: стражник не молодой, не худой и не голубоглазый. Страшно, что Тирея не издает никаких звуков. Не кричит. Скорее всего, просто не может: ему все-таки повезло, и серебра в монете оказалось много. На улице совсем ночь: неужели прошло так много времени? Геральт его убьет. *** Он ходит по двору гостиницы, нервно меряя шагами пятачок земли. Сжимает и разжимает ладонь на рукояти меча. Где этот болван? Должен был вернуться еще пару часов назад. Оставить Цири одну — почти невыносимо, но он уговаривает себя, что проверил все раз так пятьсот. Тут нет наемников. Только пара торговцев, пара семейных пар с детьми и они трое — тоже… та еще семейка. А потом, как на постоялом дворе в Тибергене, он слышит запах крови. Знакомый настолько, что это уже вообще не смешно. Хорошо, что все-таки не высший вампир: брукса. Но тоже чертовски опасная тварь. Ее голова катится по земле, пока не тыкается в бордюр на другой стороне дороги. Кажется, будто ее губы все еще пытаются что-то сказать. Нетрудно догадаться, в общем. Обычные проклятия от того, кто на этот раз проиграл. Лютик зажимает рукой плечо и смотрит: растерянно, все еще пытаясь отдышаться. Поворачивается к голове на мостовой. — Опоздала, дорогуша, я давно уже проклят, — шепчет он тихо. — Хотела поглубже, так подавись. Геральт подходит к нему, берет за подбородок. — Порядок? — Где Цири? — невпопад отвечает тот. — Пошли, — тянет Геральт его за собой. В комнате он только сует Лютику чистое полотенце, чтобы прижал к плечу. Цири испуганно пытается выяснить, что случилось. — Ничего, птичка, жить буду, — говорит Лютик, рассматривая следы от когтей. — Чтобы ни шагу, — Геральт выходит наружу, и не поймешь: он злится? Или это он так переживает? Или он ничего не чувствует: обычный, типичный Геральт со своим типичным рычанием по любому поводу. Лютик так устал. — Давай-ка, — тянет его Цири за куртку. — Снимай. Он снимает. Как будто ничего ужасного, но, вообще-то, такое надо зашивать. Наверное. Он не очень разбирается. А Цири очень бледная. — Прости, — говорит он. — Прости? — Прости. — Ты… ты… хватит уже извиняться все время, когда ты чуть не умер! — Прости. Она только снова, как в Альдерсберге, обнимает его сзади за шею. — Ты и в самом деле дурачок. — Глупее не найти. Геральт возвращается где-то через полчаса. С полным кошельком денег и лекарем, который ужасно похож на Дериуса. Будто у всех лекарей в этом королевстве одна и та же фигура и борода. — Вот, — кивает Геральт. — От бруксы. — Хм, хм, хм, тогда надо бы чесноком помазать, — лепечет тот. — Вдруг иначе заразится? «Иначе» он произносит с ударением на первый слог. Геральт на это закатывает глаза и чуть не пинком выпроваживает его за дверь. Разворачивает на столе сумку с медицинскими инструментами: иглы, пинцеты и склянки. — Все так серьезно? — спрашивает Лютик. — Заткнись. — Геральт… она сама… я не виноват, честно. Тот только бессильно и яростно, очень неожиданно кидает один из скальпелей в стену. И говорит: — Я знаю. Пальцы у него сжимаются и разжимаются, будто он до сих пор держит меч. — Я знаю. Черт подери. Лютик опасливо отодвигается от него вместе со стулом. — Не уверен, что выдержу еще и от тебя убегать сегодня. — Тогда не дергайся. Но не дергаться не получается: терпеть, когда зашивают раны от когтей — то еще удовольствие. Если бы не Цири, он бы, наверное, вскрикивал. Но ее не хочется пугать еще больше, и он скорее шипит каждый раз, когда Геральт делает новый стежок. — Не мог выбрать шлюху без закидонов? — Не при Цири же, — морщится Лютик. — И погоди-ка, это говорит тот, кто выбрал ведьму с полным чердаком летучих мышей. На это Геральт не отвечает. Сам он ложится на пол, постелив запасное одеяло. Они все трое ужасно напряженные и какие-то дерганые, будто все это еще ни разу не кончилось. Скорее всего, так и есть: не кончилось. Теперь всегда будет происходить странная, догоняющая их херня. Просто потому что stercus accidit*. — Геральт, а вампиры отражаются в зеркалах? — спрашивает его Лютик со своей кровати тихо: вдруг Цири, которая все это время только вздрагивала и испуганно молчала, уже уснула. — Тебя реально это сейчас интересует? Лютик вздыхает, но не рискует спрашивать еще раз. — Нет, — говорит через какое-то время Геральт. — Нет, не отражаются.