Песня пса

*** — Пегас влюбился, — нежно шепчет Лютик, когда первым выходит из таверны Венгерберга. Цири дергается было обойти Лютика, который перегородил ей обзор, но Геральт закрывает ей глаза ладонью. Разворачивает спиной к творящемуся во дворе. — Постой-ка так. Я сейчас. Конечно, она не слушается. Они с Лютиком смотрят, как Геральт быстрым шагом пересекает двор. Хватает Пегаса за узду и пытается снять с Плотвы, ругаясь сквозь зубы. До них доносится только что-то типа: «ублюдок конский», «весь в хозяина» и «не доводи до греха». — Кажется, Геральту не нравится, что Пегас влюбился, — печально вздыхает Цири. — Ревнует к Плотве, это очевидно. — Да. Он к Плотве иногда даже меня ревнует. — Серьезно? Тебе, Ласточка, вообще не стоит знакомить его с будущим женихом. Он сначала ему голову оторвет, а потом уже скажет, что так и было, типа, он ни при чем. — Фу. Не хочу никакого жениха. — Ну и отлично! Меньше проблем. — А ты… хотел бы невесту? — Не дай боги! Променять свою свободу, путешествия и приключения на дом и семейное счастье? Вот уж увольте. — А Геральт? Как думаешь? — Геральт… Геральт, наверное, хотел бы. Но он редко делает то, что хочет. — Почему? — Потому что он немного… того, ты разве не замечала? — отвечает Лютик, покрутив у виска пальцем. Продолжать этот разговор опасно, потому что Геральт возвращается, и лицо у него такое, что шутить про случившееся точно будет лишним. Лютик, правда, сдержаться не может: — Еще раз я увижу, как твой конь прыгает на моей возлюбленной лошади, и он станет мерином, клянусь своими мечами! — пародирует он Геральта, пока тот еще не успел ничего сказать. — Это ты хочешь мне высказать? — Это. — Никакой романтики не признает, да, Цири? — Кроме невесты. — Какой еще невесты? Геральт смотрит на Цири вопросительно, а на Лютика — подозрительно. Но они только хихикают, и ему остается в конце концов просто махнуть рукой. — Поехали. На Венгерберг он оглядывается с тоской. Думает, где она сейчас. Йеннифэр. Представляет, как она ходила по городу, по той же брусчатке, тем же улицам, что и он вчера. Может быть, покупала выпечку там же, где они купили — в дорогу. Он слышал, что после обучения она открыла здесь частную практику, помогала женщинам в лечении бесплодия. И, кажется, какой-то косметический магазин? Но это ему не очень интересно. Ему нравится представлять только, как она плавно и величественно идет по этим улицам. Черно-белое платье подметает мостовую, такое длинное, что кажется, будто она не идет, а плывет по ней. Деньги она хранит в банке Вивальди. В королевском дворце ей кланяются, а она — она не кланяется. И вот, например, она прошла бы мимо таверны, заметила бы его. Как бы все вышло. Только не тогда, когда он разнимает трахающихся лошадей. Тьфу ты. Или, например, много лет назад, когда она еще была презренной горбуньей — какая она была? Какой был ее дом, в котором ее наверняка втаптывали в грязь? Лютик сзади начинает наигрывать мелодию, наполовину веселую, наполовину грустную, и Геральт отвлекается, прислушивается краем уха. Она странным образом задает лошадям и всей их дороге ритм. Уезжать становится не так горько. Геральт смотрит вперед, на раскинувшуюся перед ними плоть Аэдирна: покрытые слоем снега огромные, спящие сейчас поля, полоску леса справа вдалеке, еле различимые, исчезающие в дымке верхушки гор Махакам слева. Он думает, что монстрам, с которыми он всю жизнь сражался, не под силу это разрушить, а вот людям — запросто. Людям — проще простого. Позади остается поворот на Гулету и Дол Блатанна, где они когда-то очень давно первый раз встретились с Лютиком — им туда не надо, им — прямее на север, и теперь до самого Каэдвена ни одного крупного города по пути, только небольшие деревеньки и редкие сторожевые посты. Естественная граница между королевствами — река Понтар, которую эльфы называют «Aevon у Pont ar Gwennelen»*. Они пересекут ее — и окажутся на юге Каэдвена. Геральт все еще не знает, хочет ли он возвращаться в Каэр Морхен. Но Цири нужно где-то жить и учиться, а это — единственное место, где жил и учился Геральт. — Эй, Лютик, — оборачивается он, — а человеческие школы как устроены? Тебе нравилось там? Лютик удивленно подъезжает поближе. — Школы — не очень. У каждого учителя святой предмет — розги, да еще на коленях заставляли торчать по часу, иногда и больше, если что-то им не нравилось. Встаешь ни свет ни заря, все время только и делаешь, что как заведенный то читаешь одно и то же, то пишешь — скукотища. Но знания вбивают крепко, этого не отнять. Он косится на Цири, понимая, почему Геральт спросил. — Потерпи до университета. Недолго осталось. А в школу не надо. Если хочешь… я даже мог бы… сам. — Только не это, — притворно ужасается Геральт. — Что? Почему? Я, между прочим, лекции читал на своей кафедре! — И что это за кафедра? Словоблудства и рифмоплетства? — Пфф, ну куда уж нам, ты-то справишься лучше, да? Какую кафедру оканчивал, Геральт? Не иначе, педагогики и изящества? — Я, вообще-то, тут, и все слышу, — сообщает им Цири. — И мы договорились. Договорились, что ты меня домой отвезешь, — с укором говорит она Геральту. — Отвезет… — шепчет самому себе Лютик, пришпорив Пегаса, — вырастит… чокнутую и несчастную, зато, блин, с двумя мечами и набором параноика на каждый случай. Цири его не может расслышать, а Геральт своим обостренным слухом улавливает прекрасно. Сжимает губы в тонкую, кривую линию, и поводья сжимает пальцами сильнее, чем нужно, чуть не до того, что их почти сводит. Ночью, когда Цири засыпает, когда Лютик уже собирается укладываться, Геральт дергает его за плечо, вцепляется чуть ниже и тащит подальше от костра, за деревья. Тот не вырывается, только широко раскрывает глаза, не испуганно, скорее ошарашенно. Изо рта у него на выдохе выходит пар — горячий в холодное. — Больно вообще-то, — тихо говорит он, когда Геральт останавливается и выпускает его руку. И это сразу сбивает Геральту весь настрой: наорать на Лютика, что вовсе он… вовсе он не прав, вовсе она не будет несчастной. Да он убьет каждого, кто посмеет сделать ее несчастной. Только вот он снова совершает ту же ошибку. Прямо как с больным боком тогда. Надо бы хлопнуть себя по лбу, извиниться и провалиться куда-то… в бездну, потому что это — подтверждение, подтверждение, что Лютик прав, что ни черта он не может. Даже такого простого, как запомнить, кому и где — больно. Но он так делать не умеет, он только рычит и бессильно садится на снег, чувствуя, как дергается глаз. И губы тоже дергаются. Лютик садится рядом. — Забыыыл, — тянет он, ободряюще улыбаясь. — Что сказать-то хотел, не забыл? Или будем рычать, но до сути не доберемся? Геральт бросает на него одновременно разъяренный и какой-то испуганный взгляд. Весь день он копил в себе ответы и аргументы: что он способен дать Цири все необходимое, что он сможет найти ей не только умных, но и добрых учителей, что если они окажутся недостаточно добрыми, то, скорее всего, станут достаточно мертвыми, что он прожил на этой земле раз в пять больше, чем некоторые слюнтяи, исходил эту землю вдоль и поперек, знает, как она устроена. Что надо уметь защищаться. Что он научит ее не только сражаться, но и… А вот что «но и», он сейчас вспомнить не может: растерял куда-то. И это ужасно, до желания кого-нибудь придушить, его злит. — Я слышал, что ты пробурчал тогда. Про чокнутую. — Ммм. Понятно. — Ты и правда так думаешь? Что я больше ничего… ни на что… — Геральт. — Да скажи же! Скажи, черт тебя дери. Не жалей. — Я этого боюсь. Но я не знаю, как будет. — Не знаешь? — шипит Геральт, приподнимаясь. Начинает ходить туда-сюда, и с каждым шагом внутри поднимается что-то горячее, что-то, что хочет выплеснуться наружу. И Лютик, который смотрит на него… насмешливо? С этой своей вечной шутовской полуулыбкой, которая сейчас унизительно жалостлива, — Лютик не делает все проще. — Может, успокоишься? — он еще и прикалывается. — Может, нахер пойдешь? — выдыхает Геральт. Лютик и в самом деле делает шаг назад. Смотрит, как у Геральта раздуваются ноздри, как он напряжен, будто мышцы у него свело все и сразу. Странно, но таким он его еще ни разу не видел. А еще странно, что сейчас в голосе у Геральта что-то совсем не похожее на Каингорн, на тот его монолог в горах, хотя слова и смысл — почти те же. Но голос совсем другой. Словно Геральт о чем-то его умоляет, а не прогоняет прочь. И кажется, что надо его подтолкнуть. — Это твой способ решать проблемы, да? Смотри не лопни от натуги, господин я-все-контролирую. А то костюм мне заляпаешь. А до горячей воды нам как минимум пару дней добираться. Это ожидаемо выводит Геральта из себя еще больше, так что он все-таки не выдерживает. И говорит тоже ожидаемое: — Ты — моя проблема. Ты — чертовски большая проблема, Лютик, всегда был и всегда будешь. Твою мать! Какого черта ты это сказал? Какого черта ты считаешь, что Цири будет чокнутой? По-твоему, я параноик? Меня, в отличие от тебя, учили жизни, а не идиотизму с лютней. Меня учили жить, понимаешь? — это он уже кричит в голос, разворачивается и посылает знак Аард дальше в лес. Так, что ближайшее дерево ломается и падает с громким, неестественным треском. Потом он просто стоит спиной к Лютику. Плечи вздымаются от быстрого дыхания. И, если Лютик знает Геральта хоть чуть-чуть, хоть немного, — то ему сейчас очень, до тошноты стыдно. Вот после Каингорна стыдно не было — так, по крайней мере, кажется Лютику. А сейчас — да. Не перед ним: перед собой, что не сдержался. А еще он чем-то похож на его отца: в этом своем глупом убеждении, что лучше всех знает, как устроен непрочный мир. Но Лютику кажется, что Геральту, в отличие от отца, еще можно помочь. Поэтому он подходит и осторожно кладет руку ему на плечо. Сжимает немного. Сбросит? Или не сбросит? Если сбросит — то ему и в самом деле лучше пойти. Узнавать конец истории от кого-то другого. Собирать по слухам. Но Геральт не сбрасывает, хотя застывает, словно замороженный. — Тебя не жить учили, Геральт, тебя учили, как умирать стоя. Какое-то время Геральт осмысливает эту фразу, а потом разворачивается к Лютику. И разворачивается уже расслабленный, обессилевший. Совершенно растерянный. Ему хочется что-то ответить. Что это осознание — осознание того, что Лютик сейчас сказал — оно выбивает из-под него почву, что ему от него больно, будто он долбаный пятилетка, у которого отобрали игрушку, что оно сейчас ему абсолютно невыносимо. А еще хочется сказать… Хочется сказать: «Я без тебя не смогу. Без тебя не справлюсь». Наорать, чтобы Лютик понял. Выкрикнуть это так же громко, как до этого он его посылал. Но Геральт так не умеет. Он и себе-то в этом признается словно бы не всерьез. — Мы, наверное, Цири разбудили, — неуверенно говорит Лютик. — Тут было шумно. — Не разбудили. Я на нее Сонм наложил. — Ты… что? — Сонм нало… — Да уж, наложил! Волк, блин, одиночка! Это, по-твоему, воспитание? — возмущается Лютик. — Ты бы предпочел, чтобы она слушала? — Я бы предпочел, чтобы ты перестал сомневаться в том, что из тебя выйдет хороший наставник. Потому что я и все остальные могут думать что угодно, до тех пор, пока ты действительно уверен, что справишься, а не обманываешь самого себя. — Разве ты никогда в себе не сомневался? — Я никогда не переставал этого делать. Но я хотя бы не витаю в иллюзиях относительно того, будто все про себя понял и знаю, как жить. Я ни черта не знаю, как жить, Геральт. А ты… идеалист чертов, и да — ты параноик. И чокнутый. На всю голову отшибленный. Ты добровольно лезешь в пасть каждому встречному монстру, чаще всего — бесплатно, и, как ты мне когда-то сказал, на пенсию ведьмаки не выходят. Если это, по-твоему, эталон нормальности, то у меня для тебя плохие новости. — И как мне быть с Цири? Разве не достаточно… любить ее? — Ооо, — Лютик лыбится во все тридцать два, — не думал, что тебе под силу произнести это слово. — Не знаю, друг мой. Ты готов сделать ради нее что угодно, но вряд ли ты знаешь, хочет ли она сама, чтобы ты это делал. Мы тут… как бы… идем вслепую. Просто слушай ее почаще, чем себя. Сам же видишь — творишь какую-то ересь. Дерево, вон… сломал. Ей бы это понравилось, по-твоему? Цири это бы не понравилось. Да, определенно не понравилось бы. Но сам он смотрит на дерево со странным удовлетворением. — Я не могу стать другим. — Вот же упрямый! Да ты сначала пойми, какой ты есть вообще. Хоть немного. Хоть немного, блин, вылези из своего мирка, со стороны посмотри на себя. Ее глазами посмотри. — А если твоими? — Моими? — Твоими. Что видишь? Чокнутого и несчастного параноика? — Ты обиделся, что ли? Тебя и похлеще называли. — Нет… не обиделся, — рычит Геральт. — Просто я никак не могу понять, зачем ты с нами идешь. Со мной. Сейчас-то все куда серьезнее баллад и деревенских выдумок. Это больше не весело, ты заметил? Ни черта не весело. Лютик от этого вопроса дергается, поводит плечами, словно его продувает ветер. Но ветра нет. — Это никогда не было весело, — серьезно говорит он. Но его серьезности не хватает надолго. — Просто от тебя все еще за километр разит приключениями… И ты все еще пахнешь как смерть. И судьба. Пафосно и драматично, — Лютик делает театральный жест руками в воздухе. Прямо как тогда. — Это лук, — фыркает Геральт. Тоже прямо как тогда. — Да, да. Это лук. Конечно. Я помню. Они смотрят друг на друга и все-таки начинают смеяться. Хохочут над собой, согнувшись посреди этого белого леса. И Геральта окончательно отпускает, несмотря на то, что он, кажется, запутался еще больше. Уж точно не выпутался до конца. Но эта сложность… становится нормальной. Нормально, что она есть. Раньше ему никогда так остро не хотелось поддержки. Просить о помощи — жутко нервирует. Признаваться, что она нужна. Задавать вопросы. И все-таки, получать ее от Лютика почему-то в итоге не кажется предательством кодекса. Получать ее от Лютика, честно говоря, очень славно. Может быть, потому что он тоже чокнутый? «Смертью и судьбой». Смертью. И судьбой. А по виду не скажешь, что это то, чего Лютик так настойчиво ищет. *** Цири спит. Геральт смотрит на нее, и его сердце делает какие-то несвойственные ему толчки. Ему хочется, чтобы оно так не делало, не трепыхалось. Странно, что с Йеннифэр оно ведет себя по-другому: наоборот, замедляется до того, что почти не стучит вовсе, будто он в полном покое. Будто с ней он настолько на своем месте, что оно вообще не волнуется. Как же по-дурацки это вышло. Из-за какой-то полнейшей, с его точки зрения, ерунды. Будто он нашел ту, что любил и искал всю жизнь… но он пахнет луком. Ну не могла же она его всерьез бросить только потому, что эта любовь — возможно магическая. В лук верится гораздо сильнее. Как раз его степень невезения. Причины и последствия. Нелепые, абсурдные причины и ужасающие последствия. Как через пару недель, на подступах к Понтару, когда Цири вдруг заявляет, что хочет свою собственную лошадь. — Я не ребенок. Я умею верхом, сама. И Плотву жалко: ей тяжело, наверное. — Ей не тяжело, — говорит Геральт. — Нет. Нам не нужна еще одна лошадь. — Мне нужна. — Нет, Цири. Они как раз приготовили на привале обед, и сейчас миска в руках у Цириллы немного трясется. Сама она оборачивается за поддержкой к Лютику, но он только пожимает плечами. — Я-то не против, но зачем? Почему именно сейчас? — Мне… снятся странные сны. Будто я от кого-то бегу, бегу… босиком по земле. И в этих снах воин из Нильфгаарда преследует меня верхом. И каждый раз догоняет. Она мнет в пальцах ветку, подобранную с земли. Переламывает ее посередине, складывает и переламывает снова. Упрямо поджимает губы. — Именно поэтому ты едешь не одна, а со мной, — говорит Геральт. — Я хочу ехать на своей лошади. Рядом. Чтобы она была. На всякий случай. — На какой такой всякий случай? — На какой угодно. — Нет. Миски начинают дрожать в руках у них троих, не только у Цири. Свою она откладывает, ставит рядом. Снова и снова ломает прутик, уже двумя руками, на мелкие кусочки, хрустящие и колкие. Ее глаза темнеют. От ночных кошмаров весь день ощущение спрятанного, душного страха, который липнет к ее ребрам. Ей нужно хоть что-то, что его успокоит, заставит отступить прочь. Запасной план. Запасная лошадь. Почему Геральт не понимает? Не хочет понять? От злости она бросает сломанный прутик на землю, и только сейчас замечает, что у Лютика и Геральта миски вылетели из рук одновременно с ее броском. Лежат на снегу, перевернутые, выдернутые ее злостью. — Охренеть, — челюсть у Лютика съезжает от удивления вниз и вправо. Геральт выражается намного жестче. И понимает, что все-таки Каэр Морхен. Не обычная школа, а именно Школа Волка. Из-за лошади им приходится сделать крюк — заехать в Верген, небольшой город краснолюдов в Верхнем Аэдирне. На самом деле, через него даже ближе до переправы через Понтар, но после битвы за Цинтру и шаткого перемирия с Нильфгаардом эльфы и краснолюды, по слухам, еще больше обозлились на людей. Геральт не хотел туда заезжать. И в городе их встречают неприветливо, кое-кто из молодых, науськанных речами скоя’таэлей*, сплевывает за спинами. Они спешат оттуда убраться, купив тонконогую, небольшую кобылу, которую Цири называет Лара — перед этим помучив Лютика тем, каких птиц он знает на Старшей Речи. И тот вспоминает только сокола — Gvalch, и ту самую чайку — Lara. Лара Цири нравится. Пегасу Лара нравится еще больше. Скорее всего, даже больше, чем Плотва. А через несколько часов после выезда из города они натыкаются на засаду. Первая стрела чиркает по куртке Геральта, над локтем, но не ранит, и Лютик даже не успевает заметить, как тот оказывается на земле: неуловимым, плавным движением, и сразу же перетекает к кустам слева. Еще одна стрела втыкается в землю прямо возле копыт Плотвы. Они с Цири дергаются вперед, но обогнать никого не успевают: на дорогу впереди вываливается тройка краснолюдов и один высокий эльф, натягивающий тетиву. Все в беличьих шапках, голосящие что-то на Старшей речи. Лютик не разбирает, что именно. Сзади раздаются чьи-то предсмертные крики. Он успевает крикнуть Цири: — Назад! — и она разворачивает лошадь, чуть не вставшую на дыбы. Краснолюды бросаются к Пегасу, стаскивают его с коня, прижимают головой в сбитый снег дороги так сильно, что он чувствует привкус крови. Пытается вырваться, но руку только заламывают еще сильнее. — Dearme! — смеется один из напавших, прежде чем со всей дури влепить ему кулаком куда-то возле виска. Это слово он помнит. «Спокойной ночи». И действительно проваливается в ночь, но не спокойную, а тревожную, пустую и гулкую, как его собственная лишенная сознания голова. Сначала ничего не видно: кромешная чернота. Но это, наверное, оттого, что его глаза закрыты. И он их открывает. Медленно, потихоньку. Обнаруживает себя на берегу моря, в летней одежде. Галька приятно теплая. Пахнет водорослями и солью. Во всем теле необыкновенная легкость. Лютик оглядывается и совсем рядом — руку протяни — видит Роннера. Тот лежит на нагретых камнях вообще без рубашки, в подвернутых почти до коленей простых штанах. Руку закинул себе на лицо, прикрывая глаза от солнца. — Эй, — трогает его Лютик. Роннер косится на него, уютно улыбается. — Не ждал тебя так скоро, — говорит он. — А мы где? — На островах. На море. Правда, красиво? Море очень спокойное. Странно: Лютик себе его представлял по-другому. По крайней мере, на Скеллиге. Бушующим, с огромными волнами. Не таким ярко-синим. Посередине на нем полоска: словно плеснули расплавленное золото. — А почему сейчас лето? Была зима. Роннер встает, тянется, закидывая руки вверх и сцепив их в замок. — Тут всегда лето, — отвечает он. — Искупаемся? «Почему бы и не искупаться», — думает Лютик. Вода мягкая. Держит сама, даже двигаться почти не нужно. Он какое-то время просто лежит на спине, прикрыв глаза, пока Роннер не брызгает ему в лицо, и приходится отплевываться. — Попробуй нырнуть, — советует он Лютику. — Зачем? — Чтобы проснуться. — Разве я сплю? — Конечно, спишь. Я же давно умер, забыл, что ли? Он вдруг странно дергается перед глазами: так распадается картинка, если быстро-быстро моргать. — Может, я тоже умер? — Нееет. Если бы ты умер, мне было бы не так грустно. — Почему это? — Не пришлось бы прощаться. Ныряй давай. Настолько глубоко, насколько получится. Лютик с тоской оглядывается. Подплывает в несколько гребков к Роннеру поближе. — Напомни, как там звучал мой приговор? — спрашивает тот, прикасаясь легонько к виску Лютика. — За подстрекательство к бунту, распространение запрещенных идей и книг, преступления против короны, контрабанду, пособничество врагам государства и оскорбительные баллады. За то, что ненавидел неправильное. — Ничего не забыл? — Только добавил. А почему ты спросил? Я думал, такое из памяти не стирается. — Да я его как-то не слушал даже, — объясняет Роннер. На ощупь он совсем как живой. Мокрая, теплая кожа. Они упираются друг в друга лбами, как бы бодаясь: их старый жест, появившийся сам собой. Лютик чувствует, что от соли очень щиплет глаза. Потом он сильно, насколько может, втягивает воздух и задерживает дыхание. Роннер толкает его спиной назад, в волны. Они смыкаются. Опять становится очень, кромешно темно. А потом появляется свет, все больше и больше. Сначала рассеянный, постепенно он разрастается, пока не заполоняет все. С другой стороны моря. Цири бьет его по щекам. — Очнись! Да очнись же! Это все снег: он такой ослепительно белый. Вдруг он ловит на нем красные капли, чуть в стороне от себя, и дергается наконец, вспоминает все, что произошло. — Цири! Ты цела? Геральт цел? — вскидывается он. — Да, да, — тараторит она. — Все нормально. Геральт разобрался. Как ты? Геральта рядом не видно. — Где он? — спрашивает Лютик. — Он… тела прячет. Лютик тянется, обнимает ее. Голова болит. На языке все еще привкус соленой воды. Может быть, это кровь. — Они меня искали, — всхлипывает Цири. — Меня. Геральт одного из них допросил. Кто-то приказал им ловить всех девочек моего возраста со светлыми волосами, если проедут через Верген. Это был Нильфгаардец в черном. Тот самый. Я же знала, Лютик. Я знала, что он не перестанет за мной идти. Он еще немного сидит с ней, успокаивает. Потом встает, охнув от головокружения. Они идут искать Геральта, и видят его на краю небольшого оврага. — Подожди, пожалуйста, — просит Лютик. — Не стоит тебе смотреть. А я ему помогу, чтобы быстрее было. Цири кивает, обхватывает морду Лары, закутывается плотнее в шарф. Она замечает вещи убитых, которые Геральт сложил в кучу чуть в стороне. — Разберу их пока. Вдруг там что-то полезное. На ее лице проскальзывает какое-то почти кровожадное выражение. — Уверена? — диковато спрашивает Лютик. — Уверена. И он оставляет ее, подходит к Геральту. Тот оглядывается на него, на Цири. Хмыкает, глядя, как она достает из вещей тонкий эльфийский кинжал и разглядывает его. Овраг неглубокий и неширокий: не овраг даже, а просто слой просевшей земли. — Ты как? — спрашивает Геральт Лютика, который, как подошел к краю, застыл и задышал ртом. Лютик не отвечает. Внизу лежат восемь трупов, друг на друге, вповалку. — Слушай, я сам закопаю, — говорит ведьмак. — Лучше за Цири пригляди. Но Лютик его плохо понимает: слова, которые он слышит, не складываются в осмысленное предложение. Он чувствует, как к горлу подкатывает тошнота. В ушах шумит, и он опирается ладонями на колени, сгибается, потому что на какую-то секунду видит себя среди этих тел. Словно это уже было когда-то. — Эй! — зовет его Геральт. Трогает за рукав. — Ты в норме? — Да, — выдыхает он. — Просто вспомнил кое-что. И как только он признает это, сил стоять не остается. Он пятится назад, спотыкаясь, потому что надо уйти отсюда, как из Цинтрийского рва — отползти как можно дальше. Чувствует, что его трясет крупной дрожью. И что он задыхается, никак не может вдохнуть. Упирается спиной в ближайшее дерево и сползает по нему вниз. — Лютик. Тебе больно, что ли? — Геральт говорит что-то типа этого, насколько он может распознать. И потом что-то еще: «ответь, что, нахрен, случилось», «в обморок, как девица», «подумаешь, несколько покойников», «раньше не пугался», «что ты вспомнил, да ответь же», «совсем болезный», «посмотри на меня», «скажи что-нибудь». Все это сливается в плотный, тяжелый гул, пока не остается только одно: дыши, дыши, дыши, да дыши же, мать твою, ради всего святого. И он делает вдох, закашлявшись, перевернувшись. Все вокруг ужасно забито запахом гнилого мяса, хотя этого не может быть: мертвецы еще свежие, не пролежавшие всю ночь друг на друге. Они бы не успели. Лютика несколько раз рвет, и потом он сидит, вытирая лицо снегом. Постепенно все перед глазами перестает кружиться, и он видит лицо Геральта, и его руку с протянутой фляжкой, в которую Лютик вцепляется, жадно пьет, не чувствуя вкуса. — Извини, — выдавливает он из себя. — Я на Цири опять Сонм наложил, — признается Геральт. — А то ты даже меня напугал, контуженный. — Дай мне минутку, — просит Лютик. — Сейчас пройдет. — То есть, это у тебя не впервые? Это что… какие-то приступы, что ли? — Нет… отстань. Просто дай мне минуту, ладно? — Слушай, нам еще недели три ехать вместе. И мне надо знать, отчего ты можешь провалиться… куда ты там провалился. К горлу снова подкатывает тошнота, но Лютик аккуратно вдыхает несколько раз. Делает еще несколько глотков из фляжки. Потом ловит себя, что больше не трясется: наоборот, застыл. И уже все равно. Так было после смерти матери: в какой-то момент он просто словно окоченел, как каменный стал. Ее закапывали, а у него внутри уже ничего не дергалось, не болело. И сейчас тоже перестало болеть. И он односложно, скупо, равнодушно рассказывает. Как отчет перед кем-то вышестоящим. Доклад на уроке. Оксенфуртская лекция. Про Цинтру и Наарса, и как очнулся там, среди трупов. — Наверное, почти весь город. Но я только сейчас… до этого мне казалось, что я в лесу очнулся. Не получалось вспомнить, как я там оказался. Наарс меня нашел потом, у ручья, лютню отдал. И вообще… Извини. Извини, Геральт. — Прекрати извиняться. Зачем ты туда пошел вообще? В Цинтру? — Не знаю. Узнал, что армия близко. — И что? — Ну… ты… Цири… из-за меня в чем-то. Предназначение. Тот бал во дворце, это я тебя потащил. Показалось, что надо что-то сделать. Предупредить. Но я ничего не смог, ничего. Бесполезно и бестолково, ты это хочешь услышать? Это? Что я зря туда поперся? Я и сам знаю. — Какой же ты… ты иногда такой… героический, блядь, сорняк, — выдает Геральт. — Откуда только взялся, я не понимаю. — За грехи твои тебе послан, — отшучивается Лютик. — Идти можешь? Сейчас в порядке? — Нет. Честно говоря, не особо в порядке, Геральт. Но идти могу. — Можем… подождать. Хочешь еще поговорить — говори. — Нет уж, увольте. Поехали. Чем дальше отсюда, тем лучше. Геральт помогает ему подняться, доводит до Пегаса и сажает возле него. — Голова болит? — спрашивает он. Лютик кивает, прикрыв глаза. Получает из сумки фляжку, на этот раз не с водой, с отменной, обжигающей водкой, и выхлёбывает ее всю, пока Геральт что-то делает с трупами, пока они не собираются все втроем у лошадей. К этому моменту он уже начинает клевать носом. Слабо кивает на какие-то вопросы Цири, пока Геральт не просит ее оставить «этого в стельку пьяного поэта» в покое. Зато дальше, после Понтара, в Каэдвене, до самого Ард Каррайга они едут спокойно. Оглядываются, ожидая новой засады, вздрагивают при каждом шорохе, осторожничают сверх меры: но все тихо. И они решаются снять комнаты в местном трактире. Нормально поужинать. Это теплый, хороший вечер. За исключением того, что это Ард Каррайг. Когда Геральт выходит проверить и покормить коней, Лютик наклоняется к Цири. — Ласточка. Ты только не расстраивайся. Мне сегодня идти надо. — Куда? — Я пока не знаю, просто надо. Только Геральту… не говори, ладно? Я с ним как-нибудь сам. Потом. — Нет, не уходи, пожалуйста. Я не хочу, чтобы ты уходил. Пожалуйста, Лютик. — Ой, вот только без слез, — просит он. — Ты же Львенок из Цинтры, — обнимает он ее и шепчет на ухо так тихо, что она еле-еле может его расслышать. — Взяла кинжал того эльфа себе, да? — Да. Он красивый. Не уходи. — Не могу, птичка. Я обещал. Не будешь плакать? — Если мне пообещаешь, что мы еще увидимся. — Обещаю. У меня для тебя кое-что есть. Маленький подарок. Он протягивает ей сложенный вчетверо лист бумаги. — Что это? — Когда соскучишься, откроешь, прочитаешь. Договорились? — Договорились, — шмыгает она носом. А когда приходит Геральт, сразу откланивается спать. Утыкается лицом в подушку, глотая жаркие, быстрые слезы, что никак не хотят кончаться. Почему-то Лютику ей сложнее возразить, чем Геральту. Наверное, можно было устроить истерику, убедить его остаться. Ей кажется, что она могла бы разнести весь трактир по щепке, если бы захотела. Но она не может. Не может не признать, что у него есть право поступать, как он считает нужным. Или просто знает, что он и сам уходить не хочет? А значит, просить его остаться — совсем жестоко? Ночью Лютик выскальзывает за дверь своей комнаты максимально тихо. И Пегаса успокаивает, гладит ласково по лбу, пытаясь нащупать в темноте узел, за который он привязан, размотать его. Пахнет сеном. Зимний воздух прозрачный и звонкий. Он выводит коня во двор: небо все усыпано звездами. — В Оксенфурте тоже не учат говорить «до свидания»? — окликает его Геральт со спины. Лютик разворачивается. — Цири рассказала? — с досадой спрашивает он. — Сам догадался. Так ты что, мне отомстить решил, что ли? — Какой ты пень иногда, Геральт. Просто хотел избавить тебя от необходимости прощаться. Ты, помнится, этого не любишь. — Знаешь, может быть, все-таки… — Нет. Ты сейчас скажешь, что я могу пойти с вами, потом пожалеешь об этом, в какой-то момент вызверишься, и все это… лучше не надо. Береги ее. Лютик стоит перед ним: похудевший, с запавшими глазами, вытянутый тонкий силуэт. И Геральт вдруг ловит себя на том, что ему хочется осенить его каким-то защитным знаком, чтобы он не вляпался опять во что-нибудь. Почему-то Лютик сейчас, на этом ночном дворе, кажется словно уже пропавшим. Тронь — и разобьется, будто стеклянный. Но у него есть только Аксий, а это совсем не то: быстрое воздействие, подчиняющее волю. Нет, этот знак должен быть другим, медленным, остающимся на ком-то, словно прозрачный доспех. Как вообще изобретали ведьмачьи знаки? Может ли он изобрести что-то сам, или это полное безумие? Он подходит к Лютику очень близко, касается пальцами, как по наитию, виска, проводит от правого до левого, возвращается к середине лба и ведет рукой вниз, не дотрагиваясь, только обозначая линию, до солнечного сплетения. Потом обе ладони кладет ему на плечи. И тихо говорит на Старшей: — Va faill*. Ничего не происходит. Никакого магического всплеска. Знаки, скорее всего, придумывают не так. Но он по крайней мере попрощался. — Ты умом тронулся? — спрашивает Лютик. Геральт улыбается. — Давненько, ты разве сам не знаешь? — Слушай… я в тебя верю. С Цири. Ты справишься. Она не будет несчастной. Не из-за тебя, по крайней мере. — Спасибо, — сглатывает Геральт. И зачем-то повторяет снова. — Спасибо. На втором этаже, при свете дрожащего огня свечи, Цири разворачивает свой подарок. Потому что она уже соскучилась. Ужасно соскучилась, заранее соскучилась по нему, и не может больше терпеть. Это стихотворение, или песня, если бы Лютик ее спел. Она называется «Ласточка». Цири стоит, повторяя про себя самую понравившуюся ей строчку, от которой ей бесстрашно, бестрепетно. Эта строчка не раз потом будет ее спасать, когда надо за что-то держаться или во что-то верить. И она шепчет ее вслух, задувая свечу, забираясь с ногами под одеяло, сворачиваясь клубком. — С одной стороны свет, а другой стороны нет. С одной стороны свет, а другой стороны нет. С одной стороны свет, а другой стороны…