Песня пса

*** — Ты куда вообще планировал отправиться, дурень? Перед тем как попался? — спрашивает Геральт за завтраком. Лютик тоскливо тычет вилкой в свою еду, поправляет воротник. От горящей печки в этом доме жарко, или просто он все еще не отошел: всю ночь снилось, будто он в последний момент все же рассказывает, выдыхает хрипло название. Два слова безнадеги и необратимости, горящие под кожей, застрявшие в глотке. Лучше бы, право слово, голос у него вернулся чуть позже. Сегодня, например, не тогда. Он просыпается, пытаясь заткнуть себе рот, на мокрой от пота простыне, с бешено колотящимся остатком сердца. Сползает на пол, щупает доски, не сразу доверяя пространству вокруг себя, но потом вспоминает. Жаль, что Йеннифэр не добила Риенса — ушел в портал, хоть и получил нехилый подарочек в виде обугленной плоти на пол лица: единственный приятный аккорд во всей этой истории. — В Alma mater*, — уныло отвечает Лютик. — В Оксенфурт. Он не уверен, что сейчас хочет туда отправляться. Он не уверен, что сейчас вообще чего-нибудь хочет. — Зачем? Ума набраться? — Геральт лыбится. — Не помешало бы, конечно. — От большого ума, Геральт… — Что? — Лишь сума да тюрьма, — припечатывает Лютик раздраженно. — «Сума» — это котомка, или «с ума» — это… — Геральт крутит у виска пальцем, — головой двинуться? — И то, и другое. Или сначала второе, потом первое. Чокнуться, закинуть на плечо узелок с вещами, по дорогам бродить, с ведьмаками дружбу водить. — Ну спасибо. — По крайней мере, начал шутить, — комментирует это Йеннифэр. — Геральт, об этом Риенсе надо навести справки. Сам по себе он никто, бездарь, и портал открыл с чьей-то помощью. За ним кто-то стоит. Его надо найти. — Хммм, — кажется, будто Геральт мнется, хочет о чем-то попросить, не решается. — Я знаю, что его надо найти. Но Цири… — Я позабочусь о Цири, — Йен кивает. — Сыта по горло погонями, магическими битвами и прочим бредом. Ты же об этом хотел попросить? Чтобы я отвезла ее в храм Мелитэле? — Не думал, что ты согласишься. — А ты не думай, Геральт. Тебе сказали уже, что бывает, если много думать. Она подмигивает Лютику: это почему-то наполняет его какой-то слишком сильной, нагревающейся за ребрами благодарностью. Все внутри расклеивается, растекается, как масло на сковородке, и он еле-еле выдавливает из себя кривую улыбку. Встает из-за стола и тащится собирать вещи, морщась от боли в отбитых внутренностях. Эти несколько дней у него вообще все реакции неадекватно сильные, будто струны перетянуты чересчур, до предела: малейшее прикосновение и привет. Он терпеть не может это в себе. Обостренная чувствительность с накопительным эффектом. Абсолютная неспособность держать себя в руках, если плещется через край. И тогда даже полнейшая ерунда, неважно, хорошая или плохая, заставляет его дрожать. Если так дальше пойдет, он расплачется просто оттого, что не удалось застегнуть пуговицу на манжете с первого раза. От этой мысли Лютик фыркает, и становится немного легче. «Вот так, Лиан, молодец», — вкрадывается в его голову отголосок Роннера. «Полезнее над собой поржать, чем над собой поплакать. Ты это умеешь. Время смеяться! Этот век вообще очень смешной, пропитанный тем, от чего либо голову в петлю, либо уж зубоскалить». Подчас Лютик испытывал искреннее, несвойственное себе желание дать Роннеру со всей дури в морду. Когда он говорил загадками. Когда он говорил свысока. И когда он говорил о своей смерти так: постоянно приманивая ее на запах. — Нет ничего удивительного, — сказал он Лютику как-то, когда тот в сердцах поделился с ним желанием его, Роннера, придушить, — что ты хочешь меня убить. Боги, да если я сам себя хочу убить, что уж мне от других желать? Разве что чтобы это был ты, Лиан. Он был склонен к крайностям. Лютик не склонен к крайностям: у него вообще одна сплошная мягкая серединка, разваливающаяся, расползающаяся на нитки ткань. — Я тебя любого люблю, лишь бы ты живой был, — говорил еще Роннер. — Знаешь же эти ходячие полутрупы, которые снуют по улицам, размышляя лишь о том, как бы поуютнее да поудобнее, поздоровее да без проблем? Самое страшное в такой превратиться, да? Надо постоянно бодрствовать, друг мой. Постоянно и зорко бодрствовать, не давать душе вязнуть в покойчике, от него до покойничка как два пальца. После такого все время кажется, что живой ты не на полную катушку — так, максимум на треть. — Ну и стыд, Лиан, мы тут говорим о самом, может быть, главном, а ты клюешь носом. На том свете выспишься, — пихал Роннер его под бок, когда они лежали на берегу, грелись дешевым крепленым и звездным светом, — а ну не спать! Ты посмотри, какая в мире тишь. Ты только посмотри, Лиан. Казалось, будто он вообще никогда не спит, а если и спит, то воспринимает это, как работу: вытянувшись по струнке, выполняя необходимые телу, но муторные обязанности, просто чтобы это тело могло ходить, пока не кончатся силы. Эта дикая, беспощадная требовательность к себе была у него настолько большей, чем требовательность к другим, что Лютик хотел лишь одного: чтобы Роннер позволил себе хоть маленькую передышку. В этом они похожи с Геральтом. Лихорадочное движение вперед до тех пор, пока не рухнешь на землю. А Лютик сидит на кровати, и двигаться совсем не хочется. — Слабость, ленность и страх — три самых страшных греха, приятель, — стучит у него в висках дьявольски рыжий голос. Слабость, ленность и страх — это то, из чего он состоит сейчас. Ну, еще немного из дурости, что тоже не делает Лютику чести. Он знает, что это неправда, что это просто хреновое утро. Но, черт возьми, как иногда сложно над собой смеяться, если хочется только спать: несколько дней подряд. Побыть маленьким, пятилетним, и чтобы мама принесла горячего молока. Не принимать никаких решений. И не видеть сны, в которых он кричит: «Каэр Морхен! Каэр Морхен, только отвали уже, пожалуйста, пожалуйста, прекрати! Каэр Морхен, что бы это, блядь, не значило...». Но в комнату входит Йеннифэр, а не мама. И она говорит: — Собирался в Оксенфурт, Лютик, так поспеши. Тебя там ждут. Я уже кое-кому в Третогоре отправила намек, что ты не забыл родные пенаты. — Вот это новости! И с кем же из столицы Редании ты так мило общаешься? — Лютик притворно удивляется. Успевает догадаться, пока она говорила. И это… очень, очень ему не нравится. — Привет от Дийкстры. Ты погорел, Лютик. И с тобой хотят поболтать. Послушай меня: нельзя, чтобы им попался Геральт. Церемониться с ним не будут. Ты, по их мнению, ничего не знаешь, но еще можешь пригодиться, а Геральт знает. Там не дилетант Риенс. Там даже из ведьмака все достанут. Отговаривать его ехать с тобой бесполезно, да и нужно съездить... Узнать хоть что-нибудь. Но если ты поймешь, что они уверены, будто Цири жива… Я думаю, хоть это ты поймешь? — она дожидается его кивка. — Не задерживайтесь там. Он смотрит на Йеннифэр: долго, так, что она первая отводит взгляд. — А на тебя-то у него что? — не сдерживается он наконец. Дверь хлопает, отрезая отсутствие ответа. Лютик валится на кровать, вытягивается на животе, подложив руку под подушку. Как же это все отвратительно пахнет, гнильцой и проблемами, и просто огромной, огромной кучей вранья, которого Геральт, вообще-то, не заслужил. Геральт ненавидит шпионов и завтракает в компании двоих, не подозревая об этом. Какая ирония. Лютик-то думал, что он один. Не то чтобы он настоящий шпион, нет. — Делать из тебя полноценного агента было бы катастрофой, — почти сразу заявил ему Дийкстра. — Все, на что ты способен, это периодически слушать шепотки на королевских пьянках, вот этим и занимайся. Я многого не прошу. Люди там, сам знаешь, сплошь неприятные, так что совесть твоя не сильно пострадает. И, в общем, единственное, в чем он пригодился — это рассказ о том самом бале у Калантэ, заинтересовавший главу Реданской разведки настолько, что он попросил Лютика его пересказать раз сто, прежде чем отпустил восвояси. — Дитя Предназначения, говоришь? Понаблюдай за этим ведьмаком при случае. Я хочу знать, что он из себя представляет. И при случае Лютик рассказывает, что Геральт из себя представляет. Потому что если Лютик не будет рассказывать, несколько людей в Лан Эксетере скоропостижно скончаются, даром что прошло больше десяти лет. Да и он, скорее всего, будет мертв за ненадобностью или, как это у них называется? Отказ от сотрудничества? Дело Роннера было довольно громкое. Тогда Лютик этого не понимал, он тогда вообще ничего не понимал. И в приговоре не было ничего конкретного, никаких фактов. Когда его вызвали на допрос: неуютный кабинет в сером здании тюрьмы, с задернутыми шторами, холодный, как ледяная пещера, — он в первый раз и увидел Сигизмунда Дийкстру. Внешность под стать имечку. Боров с маленькими глазками, похожий не на человека, а на груду сваленных кое-как камней. Но взгляд у него был цепкий и умный, а еще выворачивающий наизнанку, будто Лютика уже встряхнули и повесили сушиться выжатой простыней на ветру. — Я буду с тобой честен, мой юный виконт Леттенхоф. Думаю, ты имеешь право знать, чем занимался твой друг. Ты ведь хочешь узнать? Лютик хотел. Дийкстра тогда вывалил на него много информации. Во-первых, он скупо обрисовал всю эту историю, о которой Лютик был ни сном ни духом: что Ковир с Нильфгаардом втихую заключили договор о поставке оружия от первого ко второму. Что этого оружия было очень, до неприличия много. Что Роннер каким-то образом об этом узнал, и получается, что кто-то в этом заговоре был из правящей верхушки Ковира, но сдал информацию о сделке Роннеру. Что первую и, по-видимому, последнюю поставку Роннер сорвал, каким-то образом потопив только вышедшие из порта корабли. — Никому в Северных Королевствах не нравится эта ситуация. Я представляю Реданию, но вообще сюда сейчас приехали многие. Ваш король Эстерад Тиссен утверждает, что не знал о сделке и переговорах, будто все это подстроенный заговор. Еще бы он сказал другое: тогда это официальное признание в союзе с целью военных действий — и понятно, против кого. — Против кого? — спросил Лютик. — Против нас всех. Против нас всех… Хммм, о чем это я? Ах да. Эстераду выгоднее сейчас делать вид, что он ни при чем: все знают, что это не так, но доказательств нет. Единственное доказательство — смерть бродяги, который каким-то образом смешал им все планы. Поймали только его. Но его уже не расспросишь. — Он не бродяга. — Я не хотел оскорбить его память. Редания, вообще-то, и я лично, считаем его героем, которому просто не повезло. Скорее всего, кто-то из своих же и предал. Ты, случаем, не знаешь, кто? Лютик помотал головой. — Зачем я здесь? — Я хочу тебя обезопасить, Юлиан. Тебя, и всех остальных его друзей. Потому что начнутся чистки, и многих убьют. Я могу помочь. Подумай, в конце-концов, об отце: ведь в первую очередь полетят головы влиятельной знати. — Причем тут мой отец? — Совершенно ни при чем. Просто его сын дружил с тем, кто сильно насолил Эстераду, а Эстерад подозрительный. — Но зачем вам мне помогать? — Я не тебе помогаю. Я помогаю своему королевству: нам нужно знать, кто на самом деле участвовал в сделке и продавал оружие, а кто пытался это предотвратить. И мы хотели бы, чтобы вторые остались живы. Поверь, я смогу их защитить. Нам не нужно укрепление отношений Ковира с югом, и союзники в этом не помешают. — Но я ничего не знаю. — Невозможно дружить с человеком так долго и совсем ничего не знать. Он был прав и неправ одновременно. В общем, если отбросить шелуху, на которую Лютик тогда по молодости повелся: про желание кого-то там обезопасить, любовь к миру и прочую чушь, расклад выходил такой. Лютик называет пару имен. Художник, у которого была своя мастерская возле пристани. Их приятель-флейтист, у которого дома висело то самое круглое зеркало. Проститутка Лили, открывавшая им бордель через черный ход и смеявшаяся Роннеру в подбородок. Лютика она постоянно трепала по щеке при приветствии, как маленького. Он не знал, чем они занимались. Он думал, что они занимались искусством. Все это время. Живопись, музыка и любовь. Дийкстра пообещал, что их не повесят, как Роннера, на городской площади. Скорее всего, все эти имена он знал и без Лютика. Скорее всего, им он пообещал то же самое про него. Ему просто нравилось ловить людей на крючки: никогда не знаешь, кто тебе пригодится. Он еще много и убедительно говорил: так убедительно, как умеют главы разведок целого королевства. Но потом, в их редкие встречи, когда Лютик уже начал шляться по королевствам и выступать среди распомаженных вельмож, его изредка провожали до незаметного домика на окраинах. Там сидел грузный, заплывший человек, единственный и неповторимый в своем различии внешности и содержания. И он нет-нет, да и намекал: в Лан Эксетере ничего не забыли. И только по его, Сигизмунда, доброте душевной, только его стараниями их общие друзья остаются на этом свете. Лютик должен шепнуть ему на ушко что-нибудь интересное про пятого сына одного из баронов Роггевеена, к примеру. О чем тот вел речь, пьяный, со своими приятелями. Кого хлопал по плечу, а на кого смотрел косо. Простые, безопасные, «никому не вредящие» задания. А Дийкстра тогда не шепнет на ушко Эстераду, что проститутку Лили уже можно прирезать, потому что та больше не под его защитой. Он не говорил этого вслух. Но Лютик был не такой тупой, каким иногда казался. Он просто знал. И в целом, это его устраивало. Пока не появился Геральт. Наверное, ему должно было хотеться отомстить? За приговор, за то, что кто-то отправляет в Нильфгаард оружие, магическое в том числе: какие-то взрывные смеси. Магия друидов. А кто-то их останавливает. А кто-то предает того, кто их останавливает. Но ему не хотелось. Ему хотелось отомстить Роннеру за то, что он в это полез и за то, что тот ему врал, когда говорил, будто им изначально дан выбор — история или любовь. Время здесь и сейчас или вечность. Политика или поэзия. Людское или божественное. Роннер всегда выбирал божественное, казалось, ему дела нет до земли. Но Роннер мертв, и Роннер в земле. И чего он добился? Война с Нильфгаардом началась на несколько лет позже, только и всего. Им надо было уехать на побережье. Лютик просил уехать. — Скоро, — отвечал Роннер. — Очень скоро. Я стану пиратом, а ты останься собой, пожалуйста. Обещаешь? Он тогда посмотрел на него серьезно, как если бы уже умирал и брал предсмертный обет, и так же серьезно, обхватив его за плечи, сказал: — Обещай. Обещай, Лиан. Пообещай мне. — А как же скальды? Роннер отрицательно помотал головой. — Никаких скальдов. Он никогда раньше не просил его что-нибудь обещать. Остался ли Лютик собой? Кто он вообще? Чертов Роннер. Чертов ублюдок Роннер. С ним он постоянно чувствовал себя то самой лучшей, то самой ничтожной версией себя самого. *** Геральт косится на Лютика, пока они не спеша покачиваются на лошадях. Дорога широкая, по обеим сторонам ровное поле, покрытое застывшим злым снегом. Лютик слишком сильно не похож на того шута, к которому он привык. Всю дорогу отводит глаза и острит редко, вымученно. — Хватит, — в конце концов останавливается Геральт, натянув поводья Плотвы. Новой Плотвы при своей живой тезке в Каэр Морхене, которую он не стал тащить сквозь портал. — Что хватит? — Лютик вопросительно приподнимает бровь. — Я тебя ни в чем не обвиняю, ты понимаешь? — Да. — И? — Что «и»? Геральт раздраженно поводит плечами. Будто они поменялись ролями, и это он пристает к кому-то угрюмому и односложному, как доска. — Ты не похож на себя. — А должен? — Хотелось бы. Это потому что ты все еще переживаешь о… — Это не поэтому, — перебивает его Лютик. — Я… что-то сделал не так? — внезапно спрашивает Геральт. Это настолько удивительно, что у Лютика вместе с выросшим до каких-то немыслимых пределов отвращением к себе вдруг разгорается внутри искреннее, диковатое, неестественное веселье. Будь это при любых других обстоятельствах, он бы уже танцевал победный танец счастья, потому что ожидать от Геральта этого вот… как назвать? Желания помириться? Но они не ссорились. Волнения за его, прости святая Мелитэле, душевное равновесие? Да еще и предположения, что именно он в чем-то виноват и это надо исправить? — Ты что на завтрак ел, волк из Ривии? Белену? Геральт только сурово хмурит лицо, гримаса у него такая, будто он хочет сплюнуть. Смотрит на него рассерженно и разочарованно. Лютику становится стыдно и весело. — Нет, ну серьезно. Это пугает, Геральт. Ты бы себя видел. Будто сейчас вырастет что-то несвойственное. Что это? Третий глаз? Еще одна рука для объятий? Я всегда готов! Иди сюда, поплачу у тебя на плече и расскажу историю своей жизни, хочешь? Очень увлекательно: как мне один раз не дала графиня де ла Сталл, и теперь я обречен на вечные муки отверженного. О, эта графиня! Я вспомнил ее утром и теперь не могу выбросить из памяти, спасибо, что обратил внимание на скрытые, как я думал, от тебя страдания — ты же терпеть не можешь баллад о романтике. — Тьфу ты, — говорит Геральт и пришпоривает лошадь. Лютик снова его выбесил. Как, наверное, не случалось ни одному человеку больше: настолько сильно. Перешагивать через себя он не планировал, вышло как-то непроизвольно. Это само по себе неприятно, но когда в ответ прилетает идиотское глумление, кажется, будто в дерьмо наступил. Да чтоб он еще хоть раз. Бросаешь все, чтобы присмотреть за трутнем в идиотском костюме. Оставляешь Цири на незнакомых ей чародеек. Тащишься в гребаный Оксенфурт, лишь бы чего не случилось по дороге. В кои-то веки решаешь, что, может быть, ты еще не совсем отбитый ведьмак, или что тебе сейчас объяснят, как быть нормальным. — Геральт! Да подожди, вот же… бурдюк надутый! — слышит он сзади. Запыхавшийся Лютик сдувает челку со лба. Прикусывает разбитую губу.  — Ты ничего плохого не сделал, — тихо говорит он. — Не знаю, откуда это у тебя в башке. Я… хотел сказать спасибо. Что поехал со мной. — Я поехал с тобой только потому, что Риенс, надеюсь, опять попробует тебя поймать. Ты — неплохая наживка, даром что обычно полностью бесполезен. — О, вот как? Я-то думал, что очень талантливый. А мой голос… — Громкий. А теперь будь добр, заткнись. — Некоторые песни, вообще-то, очень тихие, — еле слышно бросает на это Лютик и отъезжает в сторону. Ему страшно. Страшно, что его опять будут допрашивать, страшно, что Геральт узнает, что он на него стучал, хотя творческий и подчас рифмованный пересказ их нескольких совместных приключений не тянет на что-то очень уж крамольное. Но это как по Лютику. А Геральт принципиальный, и закопает его под первым кустом тоже из принципа. Ему страшно, потому что он чувствует, будто превращается во что-то другое, становится не таким, каким про себя думал. Не знает, чего от себя ожидать. Словно у него вынули позвоночник, и теперь все распадается на части, не хочет собираться в человеческую нормальную форму. Разваливается на куски. В Оксенфурте они с Геральтом почти сразу расходятся, бросив лишние вещи на постоялом дворе у восточных дверей. — Когда ты уезжаешь? — спрашивает Лютик. — Завтра с утра. Йеннифэр дала ведьмаку какие-то советы: у кого и что спросить, кто может что-то знать про чародея-ренегата, и Геральт, не особо прощаясь, сваливает в туман по своим делам. Лютик заглядывает в трактир, заставляет себя поесть. Ему предлагают сыграть и спеть, заметив за спиной лютню, но сейчас не хочется. Он отказывается. С тоской проходит мимо огромного здания борделя «Под Розовым Бутоном». Искушение заглянуть туда на часок борется с рассудком. Побеждает рассудок. От самой ратуши за ним следуют два типа, вполне понятно, с какими целями. Оксенфурт, его любимый город, шумный, пестрый, хаотичный, музыкальный, с острыми башнями и узкими улочками, кажется сейчас ловушкой, из которой нет выхода. Воротник натирает шею. На территории Университета все по-другому и в то же время все так, как он запомнил: спокойно и чинно. Широкие каменные дорожки огибают здания Кафедр, каждая из которых причудлива на свой лад. До своей дойти не получается — за одним из поворотов его поджидают оба агента. По обычаю всех шпионов мира они стараются не смотреть собеседнику в глаза. Пустые глаза и пустые физиономии, которым эти двое усиленно пытаются придать умное выражение, из-за чего здорово напоминают душевнобольных. — Какие нервные лица, — усмехается Лютик. — Быть беде. — Привет от Дийкстры, — по традиции бросает один из них. — Идемте. — Взаимно, — как можно нахальнее отвечает Лютик. — Идите. Юмор не оценивают: сильно подталкивают в спину, и Лютик шипит, дергается и идет. Разговор с Дийкстрой проходит примерно так, как он себе представлял: сначала куча обвинений в том, что он облажался, а потом они напряженно утопают во взаимном вранье. Его спрашивают, что он знает про Цири. Потому что ее нужно обезопасить. Безусловно, главная миссия разведки — осчастливить весь мир, это же так понятно. Но главное в этом — ее нужно обезопасить. Не «если она жива, ее нужно обезопасить», а просто. Нужно. Они знают, что Цири жива. Его спрашивают. Он ничего не знает о Цири. Его спрашивают, где Геральт. Намекают, что видели, как они въезжают в город вместе. — Уже выехал, — лжет Лютик. — Он спешил куда-то на очередной заказ. Кажется, в деревне на побережье развелись жагницы и мешают рыбалке. Конечно, при этом он заваливает Дийкстру огромной и цветастой лапшой. Дийкстра снимает ее с ушей и перевешивает Лютику обратно. Все это долго и муторно, но нужно. Хорошо бы выяснить, насколько им нужна Цири. По итогу у него ноющая скула, которой его впечатали в стол, заломленная рука и осознание, что Цири нужна им куда больше, чем объяснимо. Почему? Знает ли об этом Геральт? Лютик изо всех сил делает вид, что сотрудничает. Те, кто стоят слишком гордо, платят втройне, так ведь? Напоследок Дийкстра хлопает его по щеке и говорит: — Довелось недавно быть проездом в Лан Эксетере. Видел твоего отца. Он весь поседел. Лютик бледнеет и молчит. — Ты бы как-нибудь навестил его, что ли, мало ли что случится. Уважь ветерана, — тянет Дийкстра тоном любящего и заботливого дядюшки. — Обязательно, — выдавливает из себя Лютик. — Как только переквалифицируюсь из бардов в солдаты королевской гвардии. — Не забудь о третьей профессии, — усмехается глава реданской разведки. — На память не жалуюсь. Первая обязывает. — Мне нужно пообщаться с ведьмаком, Лютик. Приведи его ко мне. Он же считает тебя другом? — О да, лучшим и единственным, — фыркает Лютик. — Но у него аллергия на шпионов и стукачей. — А ты устрой так, что мы пересечемся случайно. — Я могу идти? — встает Лютик. — Само собой. Не задерживаю. — Ах да, Дийкстра! Агенты, которые за мной ползают. Отзови их, пожалуйста. — Конечно, — лжет тот. — Отзову. Неужели ты мне не веришь? — Верю, — лжет Лютик. — Я тебе верю. Он вываливается оттуда полуживой, выпотрошенный, и думает, что все это даже хуже, чем пытки от Риенса: там хотя бы все просто и ясно. Заставляет себя пойти на Кафедру, машинально кивает на приветствия и сидит на паре лекций, абсолютно не слушая, что вещают профессора. Заставляет себя пройтись по магазинам, многие из которых уже начинают закрывать ставни. Агентов он не замечает, и это пугает больше всего. Вечерние сумерки душат. Потом он идет по памяти, теми проверенными путями, которыми сбегал от рассерженных мужей милых дам (ну ладно, это было не так часто, как он сам всем рассказывал. Может быть, пару раз). Но черт его возьми, если он не знает тут каждую трещину в мостовой и каждую отодвигающуюся доску в заборе. И он знает, как с чердака одной сувенирной лавки перелезть на край деревянного настила, а с него прыгнуть на мансарду второго дома, а оттуда по водосточной трубе долезть до нужного окна, немного разбежаться и подпрыгнуть, зацепиться за решетку балкона, опоясывающего постоялый двор у восточных ворот. Это дело техники и, немного, искусства. Лютик стучит по стеклу, створка приоткрывается. Он не успевает отшатнуться, как его втягивает внутрь черная рука, обхватив за горло. — Какого… — ругается Геральт. — Через дверь нельзя? — Нельзя, — обиженно хрипит Лютик. — И вылезать мы тоже будем через окно. Собирайся. — Риенс? — Не Риенс. Хуже. — Объясни. — Нет времени. Ну, давай уже, не тормози, глыба, ноги в руки и вперед! Но Геральт смотрит на него, не сдвигаясь с места. — Пока не скажешь, в чем дело, я с места не сдвинусь, — подтверждает он. — А то окажется, что «хуже» — это чей-то рогатый супруг. — По-твоему, я совсем идиот? — шипит Лютик, но, натыкаясь на взгляд Геральта, видит красноречивое подтверждение и вздыхает, трет лицо. Чувствует себя донельзя вымотанным. Тоскливо и траурно, как на чьем-нибудь отпевании. И чувствует, что время пожирает его беспощадно, почти физически обгладывает, как волк — большую, скрипящую на зубах кость. — Послушай меня внимательно, пожалуйста. Если мы сейчас будем выяснять отношения, то застрянем. Если мы застрянем, случится кое-что нехорошее, в первую очередь с тобой, во-вторую — с Цири. Можешь один раз в жизни не спорить и сделать так, как я говорю? Геральт разглядывает его, словно пытается распознать что-то за лицом, рассеять иллюзию, догадаться о правде. — Я расскажу тебе все, когда мы отсюда уберемся. Одевайся. Пора сваливать. Ты мне веришь? — спрашивает он, понимая сразу же, что вот этот вопрос задавать не стоило. — Верю, — медленно и нахмуренно отвечает Геральт. — Я тебе верю. Это словно Лютик поставил капкан на самого себя и радостно в него влез. Он лязгает. И захлопывается. Стремление всем и всегда нравиться, избегать конфликтов (не шуточных, а настоящих, серьезных) — тоже тот еще грех, который Лютик почти никогда не может побороть. Он предпочитает извиниться первым. Сделать так, чтобы тебя простили, не подумали чего-нибудь плохого. Иногда он врет просто по привычке, даже когда не нужно. — Студент Леттенхоф, почему вы опоздали? Он пил и у него похмелье. Он вдохновленно рассказывает, что зачитался новой рукописью одного из современных писателей, может даже выдумать ее название. При необходимости он мог бы сам написать эту рукопись, если от него потребуют доказательств. За одну ночь. Называется «Ложь не во спасение». Говорить правду — все равно что пустить себе кровь: больно и совсем невесело. Ходят слухи, что она очищает, но Лютику чаще кажется, что она грязнит. Честность — это загаженная половая тряпка. Он рассказывает Геральту все вкратце, без подробностей.  — Ну, понимаешь, кое-кого убьют, если я не буду на них работать, и даже не меня: если бы это был я, то неприятно, конечно, и смертельно, но не так уж страшно. Хотя на самом деле довольно страшно, и спроси его кто, а если бы, мол, речь шла только о твоей смерти? — он едва ли нашелся бы с ответом. Он рассказывает и чувствует, будто сам себя поливает помоями из ведра. Про то, что когда-то очень давно у него, в общем-то, не было выбора. — Только вякни про «выбор есть всегда», Геральт. Геральт хмыкает, но потом наклоняет голову и, вроде, кивает. Но Лютик уверен, что, по Геральту, это как черное и белое. Геральт прямой, как ратовище копья. Из большего и меньшего зла он отказывается выбирать в принципе. Лютик пытается отмыться. Все объяснить. Выгородить себя. Геральт слушает и молчит. Лютик пытается. Замолкает и ждет чего-то. Вроде лицо у Геральта нормальное. Обычное лицо. — Да какого хрена ты оправдываешься? — спрашивает он. — Так ты не злишься? Я же… — Я не злюсь на это, — равнодушно говорит Геральт. — Просто сделал кое-какие выводы. — Не поделишься? — Почему ты сразу не рассказал? Ну ладно, не сразу… Вчера? Неважно. Они стоят на лесном перекрестке. Слева поворот на Новиград, куда Геральт собирался после Оксенфурта. Справа поворот в никуда. Геральт кивает Лютику направо. Это довольно однозначно звучит как «проваливай». Но Лютик все равно спрашивает, что это значит. — Это значит, что мы расходимся. — Я думал, ты меня понял. — Да все понятно, Лютик. Все понятно. Дело не в этом. — Просвети меня, будь любезен. — Просто я тебе никогда не лгал. И сейчас не собираюсь: не в моих привычках, как ты мог заметить. Чертов ублюдок Геральт со своими сраными принципами. Который пришпоривает Плотву. — Что, вот так? — кричит ему вслед Лютик. — Бросишь меня посреди леса? Серьезно? Если слишком долго пробыть в капкане, когда он вдруг открывается, ты забываешь, куда идти и остаешься с ним рядом. Даже если поставил его сам на себя. Особенно в этом случае.