Песня пса

*** В храме Мелитэле постоянно холодно. Цири встает с рассветом. Тело затекает и не гнется из-за каменной, покрытой тонким матрасом кровати, на которой чувствуешь каждую свою кость. Коленные чашечки. Локти. Затылок. Лопатки, и тазовые, и копчик, и лобную, если перевернуться на живот. Словно состоишь только из костей. Цири чувствует себя скелетом, который зачем-то, ради чего-то подняли, заставили ходить и молиться: на коленях, перед завтраком, на ледяной скамье, в полном безмолвии. Остальные девочки смотрят в пол, шевелят губами. Нэннеке добрая, но сурово хмурит брови, если начнешь оглядываться, отвлечешься от молитвы. Еда отвратительная, совсем безвкусная. Учеба скучна, хотя их учат даже поэзии. Но стихи древние и совсем не похожи на те, что пел ей Лютик, словно буквы в них давно умерли. Руны общего языка, которые их заставляют писать и читать, вызывают тоску. Цири немного оживляется только на занятиях по Старшей речи, но лишь потому, что это полезно именно ей. Потому что иногда, во сне, она видит, как ее глаза закатываются, и как она говорит что-то не своим голосом. Про век Волчьей Пурги. Про Час Белого Хлада и Белого Света. Про Час Безумия и Час Презрения, Tedd Deireadh. Час Конца. Йеннифэр кажется ей неуютной и холодной. Несчастной. Злой. Но с ней интересно. Она рассказывает про магию, и Цири все надеется на ту, которая позволит ей сбежать отсюда. Она часто пишет Геральту. Отправляет не всегда. У Геральта нет адреса. Но Йеннифэр передает письма. Геральт просит ее быть сильной. По ночам очень хочется плакать. Когда ей совсем холодно, она вспоминает тот момент, с Лютиком. Когда он рассказал ей про ненависть и она согрелась. Почему-то сейчас не получается, не выходит. Но, когда она думает о Лютике, ей немного теплее. Геральт почему-то про него не отвечает. «Не знаю, я поехал в одну сторону, он в другую». Другой стороны нет, говорил Лютик. «Забери меня отсюда», — хочет написать ему Цири. Не Геральту, потому что с Геральтом надо быть сильной, а с Лютиком можно слабой. Мелитэле тоже призывает быть сильной и закаливать свой дух в терпении и помощи ближнему. Но Цири молится о том, чтобы кто-то прекратил пытку, в которой смирение трактуется как высшая добродетель. Тут все, даже дети, такие серьезные, что ей хочется вернуться на маятник, к вечно скалящему зубы рыжему Ламберту, который называл ее неуклюжим куском мяса и смеялся тем сильнее, чем больше ей было больно. И она почему-то не могла не засмеяться в ответ. Заразительная кипящая злоба. И глаза у Ламберта тоже кипящие, жуткие, такие… Foilé*. Она сегодня проходила слова Старшей речи на «f». Но никто не объяснил ей, как написать на Старшей «Забери. Меня. Отсюда». Поэтому, когда после очередного эликсира от Йеннифэр та сообщает ей: «Собирайся. Мы едем в Аретузу», — Цири неожиданно для самой себя громко кричит и обнимает ее. Она не помнит, что говорила в трансе, и не замечает, какое у Йеннифэр обеспокоенное, бледное лицо. И она не знает, что в Аретузе было бы еще хуже. Еще хуже, чем здесь: если бы ей суждено было ловить молнии и смотреть, как все ее соученицы умирают. Сомученицы. Электрические угри, принесенные в жертву тем, кто сильнее, чтобы она могла взорваться. *** Перекресток — это точка начала, решает Лютик. Темные сосны зловеще наклоняют головы. Он едет, а они кланяются, кланяются, будто он отыграл лучшую драму в своей жизни, и теперь этот концерт окончен. Дешевый спектакль, за который ему не заплатили. Заплатил почему-то он. Совестью за любовь? Любовью за совесть? Не все ли равно. Не все ли равно, это точка начала или конца, если ты заблудился, и все это какая-то петля, круг, бесконечное повторение. Пусть будет началом. Свободой: когда ты запутался и идти некуда. Из ямы же можно только вверх, так ведь? В конце концов, ему это не впервой, можно было бы уже и привыкнуть. Можно было бы и привыкнуть. Особенно хорошо, что сейчас нет дождя, иначе все это превратилось бы в полное издевательство, но вот он отдирает себя от перекрестка, чувствуя, что часть его так там и осталась стоять в растерянности, озираясь по сторонам, а вперед поехал кто-то другой, как бы тень, как бы вымысел, мираж, призрак, соломенное пугало, может быть. Но остальное потом подтянется, со временем. И почему-то очень чешутся руки с кем-то подраться. Надавать, что ли, самому себе по роже? Спеть что-то совсем дикое, нараспашку, от чего кровь может пойти? Музыка так универсальна. Может спрятать все что угодно или высветить это, как лунный свет. Серебряная гадость на ночном теле. Все-таки вина — самый худший попутчик. Даже хуже Геральта. Хорошо, что Лютик знает лекарство, помогающее от ее зубов, и звучит оно похоже. Наверное, неспроста. Ему хочется на море. Зайти туда, и чтобы захлестнула волна. Никаких проблем. Никакого Лютика. Но если несколько раз пробовал и каждый раз трусил, то стоит признать: кишка у тебя тонка. Искупаешься и вылезешь, отряхиваясь, как пес, улыбнешься и пойдешь дальше. Петь песенки, раздавать улыбочки и пить вино, вот, например, в Цидарисе. Дверь в трактир призывно приоткрыта: разнузданный рот, приглашающий забыться и стать совсем хуевеньким, под стать своему состоянию. А то что-то он пока не соответствует. Но матерь Мелитэле, чего он не ожидал — так это увидеть гнусную рожу Вальдо Маркса, скалящуюся так, словно ему уже вручили звание Ard taedh*. Хотя да, он же отсюда. Из этого города, пропахшего приморским базаром, деньгами, рыбой, солнцем, экзотическими товарами, виноградниками, склочными торговцами. И даже поэзией, потому что поэзия есть везде. Особенно много ее в трущобах под мостами, в чьей-нибудь благородной нищете, в темной подворотне, в мусорном баке, из которого торчит вечернее платье, но и иногда и в этом кошмаре. Богатеньком и лощеном, вымещающем на всех свои детские обиды университетском кошмаре Лютика. — Посмотрите, да это же сам виконт Юлиан Леттенхоф! Собственной персоной! — Отъебись, Вальдо, — Лютик толкает его плечом, пробираясь к барной стойке, — я тут, чтобы выпить, а не тешить твое самолюбие. — Что его тешить! Одно твое появление в таком виде — уже праздник! Из какой помойки на этот раз? — Три раза ха-ха, и будет. Я не в настроении. — Можно подумать, нужно какое-то особое настроение для встречи двух старых приятелей. Кстати, а где твой новый? Ну, который ведьмак и который тебя прославил? Не будь его, право слово, не знаю, как бы ты справился: папочка-то не помогает, а рифмы нынче жиденькие. Мы тут с ребятами решили помочь, да, парни? Парни, в количестве пяти разномастных деятелей искусства, кивают и похихикивают. А потом они все хором затягивают «ведьмаку заплатите», но концовки у этой строчки далеки от оригинала. «Говяжьей котлетой» — самая, пожалуй, безобидная. На «унылом еблете» Лютик не выдерживает и начинает ржать, сползая под стол. Наверное, это не та реакция, на которую Вальдо рассчитывал, потому что он немного краснеет. Но делает вид, будто так и надо — и подсаживается к Лютику. — Два бокала вашего лучшего красного и чего-нибудь соленого пожевать, — говорит он трактирщику. — Угощаю, — наклоняется к Лютику, — а то видно же, поизносился в дороге. — Угощай. А то видно же, растолстел и отрекся от собственных идеалов. Вальдо вопросительно приподнимает бровь. — Ну, как… Собрал толпу и потакаешь… низменным вкусам. А говорил: да я! да никогда! — усмехается Лютик. — Проверим? Песню я, песню ты. Судят — они. — И побеждает тот, кто споет заумнее, чтобы толпа не поняла, так, что ли? Или ты пригласишь какого-нибудь лингвиста-эксперта, что разберет наши стихи на метафоры и тайные смыслы? — Да брось. Мы же сами все поймем. Ты и я. Как раньше, в старые добрые времена. — Наши мнения не часто совпадали. — Вслух — не часто, но разве в глубине души ты не восхищался тем, как я гениален? — Не более, чем ты делал это в мою сторону. — Тогда и в самом деле довольно редко. Может быть, никогда. Ты пей, пей, авось наберешься храбрости. Я помню, тебе ее вечно не хватало. — Ну ты начинай, а я послушаю. Там посмотрим. — Вот это дело, — улыбается Вальдо, ловким движением перекидывая лютню со спины на грудь. И ударяет по струнам. Это почти как пощечина, но от Вальдо вообще все — как пощечина. Лютик настраивается, что тот споет что-то свое обычное. Довольно заумная лирика, в которой отточенная форма всегда казалась Лютику издевкой над содержанием, спетая с ухмылочкой и еле различимым, но явным презрением, как если в блюдо добавить чуть больше перца, чем надо. Кому-то нравится. Он не мог не признавать, что его стихи умны, профессиональны и иногда действительно приближаются к гениальности, но подача Лютика всегда раздражала настолько, что сводило челюсть. Чего он не ожидает, так это того, что Вальдо вдруг возьмет простой мотив и слова тоже будут совсем простыми, примитивными даже. И будет смотреть на Лютика своими черными дырами, а губы будут выдавать что-то совсем, совсем другое, и это другое будет настолько про Лютика, именно сейчас, именно после того перекрестка, что его размажет тонким слоем по барной стойке. Размажет, и он останется, прилипнет к ней, в глазах будет горячая вода, а в голове вино, а в руках дерево стойки; а ухмылочка Вальдо ширится, и его песня превращается в самый, самый, самый божественный дар, который Лютик только мог себе представить. Издевательство похуже чем дождь. Если бы он был один, он бы разрыдался. Он встает, кое-как протискивается к выходу, чтобы стало прохладнее, потому что здесь так жарко, ярко и душит. Какой же этот Вальдо змееныш, лучше бы он ему просто дал в морду, честнее и по-человечески. — А как же ответный удар, маэстро? Почтите меня своим выпадом, будьте любезны! — хохочет тот, будто не спел только что кристальный шедевр, будто не знает об этом, издевается, издевается. Лютик разворачивается. Что-то говорит, не особо соображая, что. И кланяется, по-настоящему, как если бы он был в храме, перед статуей бога музыки, только этого никто не понимает, наверное, кроме Вальдо. Предвечерний воздух густой и пряный здесь, с близкой пристани тянет водорослями и лаком для пропитки досок. Видны мачты, в сумерках похожие на длинные шеи, которые тянутся к небу. Лютик сидит, вцепившись в скамейку, думает о том, что произошло, и пока не очень понимает. Но его расквашенные ровным слоем по дороге части начинают подползать поближе. Рядом с ним опускается человек, которого он четыре года учебы хотел уничтожить тысячей разных способов, что так сладко придумывать перед сном. Понарошку желал мучительной смерти, со свойственной всем детям жестокостью. В полумраке он почему-то не очень похож на себя: половина лица в тени, и Вальдо кажется серьезнее, печальнее, расстроеннее, чем когда-либо, — а он никогда на памяти Лютика не был ни серьезным, ни печальным — только заносчивым и гордым, и дьявольски душным с этими своими претензиями на прижизненный памятник. — И что это за нахрен было? — спрашивает он. — Признание в твоей безоговорочной победе. Ты не рад? — Мудак, — Вальдо дергается и встает, начинает идти обратно к квадрату света из приоткрытой двери трактира. Это странно, думает Лютик. Неужели он ничего не понял? И чем он опять провинился, что на этот раз сделал не так? Почему каждый раз, когда его оплевывают, он же и оказывается виновен? — Сам мудак! — выдыхает он Вальдо в спину. — Мммудила! Наверное, если бы Геральт видел эту драку, он бы изменил своим принципам и ржал бы как конь на виду у всех. Может быть, даже держась за живот и вытирая ведьмачьи слезы. Но Геральт, хвала богам, не видел, как они с Вальдо катались по земле, собирая пыль и натыкаясь на скамейку, как пытались достать до лица, укусить, вырвать волосы, ударить хоть куда-нибудь побольнее. Это было прекрасно: чистое упоение и чистое искусство. У Лютика от удовольствия даже вся эта шпионская история куда-то отодвинулась, махнула рукой и пошла бухать восвояси, оставив его здесь и сейчас захлебываться от восторга и такого детского, нелепого самозабвения, когда чувствуешь только свое тело, и это нормально. Больше ничего и не нужно. Никаких душевных тревог. Никакого Лютика, и в то же время он наконец-то был средоточием себя, самым полноценным четырнадцатилетним собой: собирая боками и спиной эту грязь и мелкие камни, и колотящий его по печени кулак Вальдо — совсем, совсем не больно, скорее приятно, и гадости, которые слетали у них с языка, — все это было так исступленно и упоенно, словно он в первый раз за долгое время делает что-то правильно. Потом они лежат, тяжело дыша, придурочно улыбаясь. Небо словно наваливается сверху, близкое, облачное и густое. Вальдо поднимается первым, хрустнув шеей, встает такой на фоне куска с корабельными мачтами, хоть картину пиши. Под глазом у него наливается фиолетовый красивый фингал. — Эй, Вальдо-о-о, — зовет его Лютик с земли. — Ты охуенный. — Мудак? — Охуенный мудак. Это правда твоя песня? — Моя. Я решил тебя пожалеть и выбрать самую убогую, а ты не оценил. Не подонок ли? — Не оценил? Да я чуть не умер. Чуть не сдох прямо там, за столом. Было бы совсем позорище. — Я думал ты издеваешься. Лютик встает, пружинисто, легко, потому что ему сейчас легко и невесомо. — Жаль, — говорит он. — Я не хотел. Перепишешь мне слова? Я не смог все запомнить, потому что чуть не умер. — Иди ты. — Да как мне сказать, чтобы ты поверил? Мне что надо сделать? Думаешь, легко это говорить? Думаешь, я сейчас отказываюсь вот так походя от всего, во что верил, и все это тебе отдаю — и это я шучу, да? Я же известный шутник? Так ты думаешь? Паясничаю? Может быть, если долго паясничать, никто не будет верить, когда ты хоть что-то делаешь не в шутку, я не знаю… Мне казалось, это должно быть видно, но ты не смотришь в глаза. — Ты должен был спеть, — говорит Вальдо. — Иначе это будто я сам с собой устроил соревнование. — Ну и что? Ты же все равно выиграл. — И в драке тоже, — Маркс усмехается. — Конечно! Мы же дрались сами с собой. — Надеюсь, хотя бы напьемся мы в компании? Пошли, — он хлопает его по спине, — пошли, пошли! Твоя очередь проставляться. — Ненавижу тебя. Хлыщ. — Нищеброд. — Позер. — Убогий. — Пижон. Замечательная пара дней, пока в город не приезжает Геральт, вытаскивает Лютика наружу и впечатывает в сугроб. Лютик как раз напился до той стадии, когда просветленно и хорошо, и когда любишь все вокруг, все эти приметы жизни, от милейшего румянца девушки-разносчицы до трещинок на столе, и почему-то особенно — то, что некрасиво и выбивается — заусенец, оспины на лице одного из постояльцев, заплатка на чьем-то старом плаще, запах пригорелого из кухни. Запахи вообще странные. От сугроба пахнет мокрой собачьей шерстью, и он это тоже любит, это тоже из детства и так оглушающе. Словно внезапно посреди взрослости, когда и не думал, вдруг вспоминаешь, как маленький, семилетний, вышел после большого дождя на улицу и встретил собаку — а как пахнет мокрая бродячая собака? Вспомнишь, что как раз недавно узнал новое слово: «специфично», смешное, похожее на «специи», значит «особенно». И вот шерсть бродячей собаки — отстраненно думаешь — наверное, пахнет как раз этим словом: хочется зажать нос, но терпишь, потому что обнял ее, и потому что тебе читали на ночь звериную сказку, а потом, утром, наорали за что-то неважное, глупое, и ты плакал и вышел на улицу, и обнял эту собаку, и сейчас у тебя нет никого роднее. Она сидела и дрожала: беспомощный, круглый взгляд, очень худая и очень вонючая, а ты все глубже утыкался куда-то ей под подбородок, в шею: уютное место как раз для твоего лица. Прямо как этот снег. *** Думать ни о чем не хочется. Геральт стискивает зубы и просто едет, быстрее и быстрее. Хочет оказаться как можно дальше от перекрестка. Злости и в самом деле нет, только странное душное опустошение. Которое не получается обогнать. Новиград, где он узнает о парне, знающем о парне, знающем о парне… Контора детектива Кодрингера в Дориане, куда он по итогу приезжает, и довольно бесполезные сведения о прошлом Риенса. Йеннифэр присылает ему сказанное Цири в трансе пророчество на Старшей речи. Несколько страшных и непонятных слов, в которые превратилась их жизнь. Он просит Кодрингера о расшифровке, особо не надеясь: отношения между людьми и эльфами не способствуют. Но тот берется, хоть и предупреждает, что сделать это будет сложно. Йеннифэр пишет, что забирает Цири в Аретузу, и что им обязательно надо встретиться. Поговорить. Поэтому из Дориана он скачет в Горс Велен. Ждет. Ему тревожно. Тревожно, муторно, и он не знает, что скажет Цири, когда она спросит его про Лютика. Потому что он не хочет думать о Лютике. И не может не думать. Но Лютик разделился на двух разных людей: с одним из них они хоронили Плотву и того маленького замерзшего на снегу зверька. Один из них потерял голос, спасая его от недобитого накера. Один из них все-таки не проболтался под пыткой, что бы он там себе ни думал по этому поводу. А второй тем временем рассказывал Реданской разведке о бале в Цинтре, его отношениях с Йеннифэр и еще черт знает что к этому вдобавок. И даже это ладно: но почему он не признался, пока не стало слишком поздно? А ведь Геральт только-только размечтался и счел, что может просить о помощи, быть кому-то другом и действительно, по-настоящему, полностью, без каких-либо сомнений доверять. Как будто история с матерью ничему его не научила. И злиться он может только на собственную тупую наивность, свое звериное простодушие, сбитый нюх. Повелся, как голодный хищник на кусок свежего мяса, протянутого на открытой ладони. Чего удивляться, что оно оказалось отравлено? Разве он не знал с самого начала? Ядовитый, мать его, цветочек. Сама невинность с распахнутыми глазами. Но почему он не может, никак не может перестать за него волноваться? Иногда просыпается среди ночи, потому что приснилось, будто Лютик мертв. И почему-то перед рассветом, когда Геральт выходит на улицу, обнимает морду Плотвы и пялится в снег под своими ногами, ему совсем неважно, врал Лютик ему или не врал. Но Геральт стискивает зубы и ждет Йен и Цири в Горс Велене. С пристани виден край острова Таннед, на котором через несколько дней планируется сход чародеев и прочих властью облеченных, решающих судьбу этого мира. Йеннифэр хотела, чтобы Геральт присутствовал. Геральт ненавидит присутствовать. И пока он ждет, ему почему-то все тревожнее и тревожнее, будто он тоже заделался пророком чего-то стремного, и слово «Cáerme»*, что ему твердили, а он отмахивался, обретает плоть. До Горс Велена Йен и Цири к назначенному времени не доезжают. Наверное, это потому что то, чего мы боимся, обязательно происходит. Сначала он думает сорваться с места, бесполезно рыскать по дороге и нюхать воздух в надежде взять след, но это так тупо и наивно; а еще он почему-то не может выбросить из себя ощущение, что чутье его подводит, что он заранее обречен на ошибку. У первого попавшегося барда он спрашивает, не знает ли тот, где сейчас пищит крыса, которую он считал своим другом. Не прямо этими словами, но бард явно пугается его тона и говорит правду. Отчего-то Геральту кажется, что если он сейчас поскачет обратно, через Оксенфурт к Новиграду, то Лютик так и будет стоять на том перекрестке. Словно там он и остался, никуда не двинулся с места. Но этого не может быть, так ведь? — В Цидарисе, господин ведьмак! Точно, точно в Цидарисе, и ходят слухи, что не соперник он больше Вальдо: дескать, они повздорили там, и маэстро Лютик отказался петь! Так и ушел, осмеянный, и зализывает раны местным вином, которое хоть и уступает сортам из Туссента, но все равно очень неплохое. — Это туссентское что, какой-то бардовский специальный эликсир, что ли? — рычит Геральт. — О да! — серьезно восклицает бард. — Под него отчего-то пишется по-особенному. Хорошо, что Цидарис совсем рядом. И хорошо, что первый же прохожий указывает ему на трактир «Сонатина», и хорошо, что за барной стойкой Геральт видит знакомую спину в темно-красном костюме. Плохо, что Лютик, кажется, в жопу пьян. — Привет, — говорит Геральт сквозь зубы, садясь сбоку и заказывая большой стакан эля. — Мне нужно, чтобы ты свел меня с Сигизмундом Дийкстрой. Лютик оборачивается и смотрит на него совершенно осоловелыми глазами. Проводит рукой в воздухе перед его лицом, как бы разгоняя несуществующий дым, и выдыхает с перегаром: — Сгинь. Будто Геральт — это какая-то привидевшаяся ему по пьяни галлюцинация. Галлюцинация допивает свой эль. И тащит Лютика на улицу за шкирку, а потом опускает лицом в сугроб и держит, пока тот не перестает пытаться вырваться. На выходе получается почти адекватный Лютик, только дрожащий и злой. — Какой же ты сукин сын, — отплевывается он. — Я только-только преисполнился прекрасного, неужели надо было вот так все разрушить? Каждый чертов раз. — Ты преисполнился красного, а не прекрасного. Пошли. Есть разговор. В комнате Лютик снимает дублет и промокшую рубашку. На груди и животе следы от раскаленного железа, от которых Геральту хочется отвернуться, но он не отворачивается. Лютик вытирает голову полотенцем, являя миру раскрасневшееся, усталое лицо. Наливает из кувшина два стакана воды, дает один Геральту (зачем? но Геральт машинально берет) и делает вид, что внимает. — Мне нужно, чтобы ты свел меня с Сигизмундом Дийкстрой, — повторяет Геральт. — То есть, ты меня кинул посреди ничего без права на прощение, потому что я вынужденно за тобой шпионил, а теперь тебе нужен я в качестве шпиона? — Я тебя не поэтому кинул. Лютик вздыхает и начинает ходить туда-сюда по комнате, хватаясь то за один предмет, то за другой. Теребит их в руках, а потом ставит на место. — Если бы я рассказал тебе, все кончилось бы так же, но чуть раньше. Разве не так? — Не знаю. Может быть. Но это неважно. — А что тебе важно? — Чтобы ты не боялся говорить правду, даже если тебе от этого будет плохо. — Смешно. Смешно, Геральт, отличная шутка от того, кто только и делает, что врет себе самому. — По крайней мере, не другим. И я не вру себе. — А кто утверждает, что у него нет чувств и при этом имеет привычку обижаться на всех подряд? — Хочешь считать себя ни в чем не повинной жертвой — пожалуйста. Мне нужно… — Я услышал, что тебе нужно. Снаружи раздается дурацкий шум: пьяная компания провожает кого-то в коридоре. Смех оттуда кажется совершенно чуждым, словно параллельная реальность на расстоянии вытянутой руки. — Знаешь, ты прав, — Лютик подходит к окну и говорит словно не Геральту, а туда, в пространство. — Я тут приехал… Не знаю, почему сюда, наверное, до Туссента просто слишком далеко. Эсси Давен… помнишь ее? Моя подруга, с которой вы как-то чуть не стали парой, говорила, что не встречала более южного человека, чем я, родившегося отчего-то на самом севере. Пробовал здешнее пойло? Ничего такое. Ты же помнишь, я могу обойтись без необходимого, но не могу жить без лишнего, — на этом Лютик коротко смеется. — А тут… в общем, этот Вальдо Маркс, и он сразу по нашей традиции предложил песенный поединок, дескать, давай, покажи на что способен, проверим, кому будут больше аплодировать. Я ответил, что всегда считал его талантливее, и вышел. Странно, да? Вроде бы проиграл: это как если тебя бьют, а ты не сопротивляешься. Но почему-то я чувствую, что выиграл. Можно ли победить, проиграв? Я это к тому, что я сказал ему правду, и мне было больно, однако это и в самом деле к лучшему. Но у Вальдо почему-то было такое лицо… расстроенное. Он смеялся надо мной со всеми и улюлюкал, но я все равно заметил: разочарование. Я одно сплошное разочарование, да? — Ты идиот, — говорит Геральт. Лютик поворачивается к нему вопросительно. — То, что он талантливее тебя — это не правда. Не смей так думать. Геральт сам не знает, почему говорит это. Просто почему-то злится на этого Вальдо, будто разочаровываться в Лютике — только его, Геральта, прерогатива. Не пошел бы этот Вальдо со своими замашками в пизду. И Лютик, который считает кого-то талантливее, чем себя. — Я идиот, — соглашается Лютик. И потом подходит ближе, смотрит ему в глаза, и другим совсем тоном, настоящим, как если бы они все еще были на той лесной дороге, не уходили с нее, он признается:  — Геральт… я запутался. Прости. Я просто не подумал. Мне просто в голову не пришло, что можно рассказать тебе. Понимаешь? — Цири и Йен куда-то пропали, — тихо отвечает на это Геральт. Проходит минута. И Лютик наконец превращается в самого себя, когда орет, набрав воздуха и совершенно перестав чего-либо бояться: — И ты только сейчас об этом говоришь?! С этого надо было начинать, седое бревно! Придурок! Гротник! Дубина шерстяная! Да какого хрена? Как? Когда? — Где. Сигизмунд. Дийкстра, — спрашивает Геральт, разворачивая Лютика к себе и вцепляясь в его плечи. — На Таннеде, — Лютик вырывается, — там какое-то собрание сильных мира сего. Что стоишь? Поехали, — торопит он Геральта, натягивая не просохшую от снега рубашку. — Поехали! *** В какой момент все пошло наперекосяк, Лютик не понял. Скорее всего, с самого начала, когда они безуспешно пытались попасть на Совет чародеев, и Геральт уже тогда начал доставать мечи из ножен. Внутрь их пускают только вечером, когда все расходятся. Филиппа Эйльхарт, чародейка из Редании, работающая вместе с Дийкстрой, провожает их в кабинет. Дийкстра узнает в Геральте Геральта и одобрительно прикрывает глаза, глядя на Лютика. Наверное, подумал, что это Лютик выполнил недвусмысленный приказ. Как все это до смешного грустно. — Я в курсе ситуации, — сразу сообщает Дийкстра Геральту. — Взять на себя обязательства опекунства и не справиться с ними ни на грош… Предоставил бы лучше это профессионалам, ведьмак из Ривии. — Где Цири? — рычит Геральт. — Терпение, ведьмак. Терпе… — Не является моей добродетелью. — Ты хоть знаешь, почему она так важна? Какая мощная сила у твоей подопечной? — Главное, что она важна мне. Дийкстра обменивается с Филиппой многозначительными взглядом. Кивает ей. — А тебе стоит знать, — говорит она. — Девочка — мощный исток. Нильфгаард думает, что она может быть Aen Hen Ichaer*. Ты в курсе, что это значит? Лютик беспомощно проводит головой из стороны в сторону, а Геральт бледнеет. — Где она? — упрямо спрашивает он. — Некий Риенс, который работает на Вильгефорца, имеющего честь возглавлять сегодняшний совет, взял ее в плен и порталом доставил в Нильфгаард, самому Эмгыру вар Эмрейсу. Йеннифэр мы отбили. Она сильно ранена, но будет в порядке. И нет, ты не можешь пока ее увидеть, хотя бы потому, что она далеко. — Я вам не верю. — Я же говорила, что он вам не поверит. Это Йеннифэр: бледная, с запавшим лицом, она выходит из неприметной двери в другом конце комнаты и падает в кресло. — Прости. Прости, Геральт. Не сберегла. Тот только сжимает зубы и разворачивается, чтобы уйти. Лютику кажется, что еще чуть-чуть, и он разнесет это здание по камешку. — Куда ты? — спрашивает Дийкстра тем железным тоном, от которого люди обычно пристают к полу. — В самый центр Нильфгаардской армии? Ехать на лошади несколько месяцев, чтобы тебя нашпиговали стрелами еще до границы? — А что ты предлагаешь? Сидеть в кресле и ничего не делать? И какого хрена советом чародеев заправляет предатель? — У нас пока нет на него доказательств… Но они будут. Зато у нас есть люди в окружении Эмгыра. Поверь, мы хотим вернуть Цириллу не меньше, чем ты. А может и больше. — Она просто вам нужна. — Она всем нужна. Я бы сказал, жизненно необходима. А еще крайне опасна. — И каков план? — Проблема в том, что наши люди пока недостаточно высоких чинов и недостаточно втерлись в доверие. Это требует времени и большой удачи. — Времени, которого у нас нет. Значит, и плана нет? — У тебя есть дельные предложения, или мы продолжим ругаться? — Кххмм, — покашливает Лютик, пытаясь привлечь внимание. Его, кажется, вообще никто до этого здесь не замечал и уж точно не воспринимал всерьез. Но он издаёт этот звук снова. И собирается с духом. И говорит: — Кажется, у меня есть. Не знаете, какое место при императоре занимает семья де Гуров? Дийкстра сначала смотрит на него оторопело, а потом расплывается в широкой улыбке. — Кого конкретно ты имеешь в виду? Имя? — Наарс. Наарс де Гур. — Губа не дура! — смеется Дийкстра так, что у Лютика холодеет внутри. — Вы знакомы? И он не предаст тебя ради идеалов империи? — Я… не знаю. Шанс очень зыбкий, но я в него верю. Напишу ему письмо… попробую достучаться. Но у меня есть условия. — Условия? Какие условия? — Вы обеспечите его безопасность на территории Северных королевств. И он будет свободен. Полноценный гражданин, который ничем вам не обязан. — Я согласен. Пиши свое послание. Мои агенты передадут его адресату. Дальше останется только ждать. Филиппа соорудит портал, мы доставим вас на границу с Нильфгаардом. В общем, обсудим место и время, спланируем отступление — это уже детали. Главное, чтобы он не струсил и не сдал всю компанию. — Я немного зашифрую письмо. На всякий случай. Он лингвист, должен разобраться. — Главное, избавь его от стихов, — фыркает Дийкстра. — Меня ты ими кормил достаточно, до сих пор дурно. Лютик обиженно поводит плечами и отворачивается. Геральт придерживает его за локоть. Смотрит в глаза. В них такая сильная тоска, словно он еле сдерживается, чтобы завыть наконец или кого-то грохнуть. Но он только ему кивает. Руки, честно говоря, очень дрожат. Лютику так сильно, до утопичной картинки новой, счастливой жизни — домика с садом и библиотекой — хочется вытащить Наарса из войны. Но в то же время он понимает, что делает сейчас: он просит кого-то совершить почти самоубийственную херню. У разведчиков это, наверное, называется «миссия». Потому что Лютик любит Цири. Потому что ребенок не должен попадать в плен. Потому что это их единственный шанс. Что написать? «Привет, помнишь меня? Юан Леттенхоф из Лан Эксетера? С эльфийской лютней в Цинтре? Горящие окна? «Тут чисто»? Один раз ты уже спас меня от смерти, а теперь я прошу спасти еще кое-кого, просто так, без причины, только потому что ты хороший человек, Наарс, только поэтому? А чтобы все получилось, вот тебе пара инструкций: иди и постарайся не умереть, только выведи ее оттуда, выведи, выведи, потому что она маленькая девочка, а ты еще не забыл, как это, когда ты маленький человек, не взрослый, и понимаешь, что я пишу это и ненавижу себя, ненавижу. Передай ей привет от Лютика. А лучше не это: передай ей…» Конечно, первый лист он сминает, и второй, и третий. Черновики пахнут кровью, страхом, чем-то ослепительно-белым, беспомощностью. И надеждой. *** Дверь ее тюрьмы скрипит, и Цири вжимается в стену, пытаясь укрыться своим плащом, обхватывает руками колени. Ее трясет. Здесь все очень красивое, но чуждое, хотя с ней обращаются как с принцессой. Золото, королевская еда, платья. Клетка для птички. Для маленькой ласточки. И ей кажется, скоро придет черный, страшный. Разложит на столе инструменты и проведет операцию, отрежет ей крылья. На пороге показывается молодой нильфгаардец, которого она раньше не видела. Вертит в руках ключ и как-то неуверенно улыбается. — Шшшш, Ласточка, — говорит он. — Другой стороны нет. Ни о чем не спрашивай и иди за мной. Подходит к ней и протягивает одежду — что-то невзрачное, черно-серое. У него странное, немного асимметричное лицо, будто он морщится от боли, или будто правая половина его лица почему-то старее, чем левая; по крайней мере, складка у губ справа куда глубже и выточенней. И глаза тоже какие-то расфокусированные, смотрят в разные точки. Но это совсем не отталкивает. Наоборот почему-то: словно это лицо не может быть нечестным, не умеет врать. Цири улыбается. Ей о многом хочется спросить, но это вскользь брошенное «другой стороны нет»… Его достаточно. И в первый раз за все это время она почему-то верит, что все будет хорошо, как она хотела. И так же доверчиво позволяет взять себя за руку. Нильфгаардец кивает на дверь, и они выходят. Он оглядывается, закусив губу. Садится перед ней, так чтобы их лица оказались на одном уровне, и шепчет: — Меня зовут Наарс. Ты можешь мне верить. Я помочь пришел. Поняла? Цири кивает. — У нас мало времени. Пройдем через северные ворота, потом на лошадях до границы. Там нас встретят. Обещали встретить… Если я все правильно понял. Юан… шифровальщик хренов… — Юан? — тихонько спрашивает Цири. Наарс только отмахивается, дескать, неважно, и натягивает капюшон ей на голову. Делает так, что тот закрывает почти все ее лицо, и она видит только пол и свою обувь, ту, старую, в которой ее поймали. По дороге к выходу Цири замечает на полу несколько тел: патрульные? Охрана? Снаружи никого нет, кроме двоих солдат. Они кивают Наарсу и почему-то ничего не спрашивают про Цири, будто так и нужно, будто не происходит ничего необычного. В лагере шумно. Горят костры. Наарс ведет ее дальше и дальше, по краю, к конюшням. Помогает забраться на лошадь и сам прыгает сзади. — Ничего не бойся, — тихо говорит он ей на ухо. Как будто она боится. — Почему нас не остановили? — спрашивает она, когда они наконец оказываются далеко, так далеко, что огней лагеря уже не видно. Вокруг лес. — Те двое на выходе из тюрьмы? — Потому что даже среди чужих есть нормальные люди. — Их убьют? Наарс не отвечает. Но вздрагивает. — Откуда ты знаешь Лютика? — Так вот что это значило! — восклицает Наарс. — Что? — Неважно. Какое глупое прозвище… Но ему подходит, — смеется он грустно, совсем негромко, пока его не прерывает хлопок. А потом не смеется, а хрипит, страшно дергается, наваливается на нее так, что они сваливаются на землю. Их споткнувшаяся лошадь убегает в темноту, вдаль по дороге. Сзади несутся всадники, почему-то молча, и от этого втройне страшно. Наарс встает, зажимая рукой плечо. Оборачивается. Говорит ей бежать. У него все-таки очень странные глаза, разного размера. Такие настоящие и юродивые. И она бежит, но постоянно оглядывается. Как он делает несколько шагов за ней, тяжелых, измученных. Потом снова щелкает арбалет, и Наарс сначала совсем замирает, выпрямляется, словно его вздернули за позвоночник. Цири все дальше от него, но почему-то видит его лицо так близко, словно стоит к нему вплотную. Потом он падает на живот, скорее даже ложится, неловко подвернув руку. Она почему-то думала, что после смерти лица расслабляются, разглаживаются. Но у него — нет, у него оно остается таким же несимметрично-красивым, наполовину молодым, наполовину старым, наполовину здесь, наполовину там. Один глаз у него смотрит в землю, а другой — в небо. Таким она его и запомнила. Еще успела подумать: «Я сейчас тоже умру, и все это будет зря». И тогда закричала.