Песня пса

*** Портал выбрасывает их отряд южнее границы Туссента, между двумя Нильфгаардскими провинциями — Метинной и Гесо. Здесь очень тепло. Лютик сразу удивляется, насколько здесь поразительно тепло, он за эту зиму уже и забыл, что так бывает. А потом вдруг осознает, что ведь весна. Уже несколько дней как началась весна, а он и не заметил. Он снимает дублет, остается в одной рубашке, хотя от сырой земли тянет холодом. Но ему жарко просто от натянутых до предела нервов. Геральт жадно и молча всматривается в густую темноту. Лес обрывается прямо перед ними, впереди поле и ориентир — переправа через Сильту. От реки поднимается туман. Время тянется мучительно, словно пытка, Лютика от волнения и бессонной ночи подташнивает, будто внутри все перемешалось, и органы диссонируют, как звук при неправильно подкрученных колках. Когда Геральт вдруг срывается с места, бросив ему: «Оставайся здесь», — это похоже на лопнувшую струну. — Что случилось? — кричит он вслед. Начинает было бежать за Геральтом, но Филиппа ловит его за локоть и читает лекцию на тему неповиновения приказам. — Но что случилось? — беспомощно повторяет он. Смотрит, как половина отряда исчезает в этом тумане. — Магический выплеск, — говорит Эйльхарт, — очень сильный. Последите за ним, — бросает она оставшимся солдатам. А потом оборачивается совой — Лютик никак не может к этому привыкнуть — и улетает за Геральтом. Все должно было быть не так. Должна была показаться лошадь, и на ней — Наарс и Цири, живые и здоровые. Потом портал, Северные королевства, и да — им нужно было бы спрятаться, скорее всего, залечь куда-то на самое дно, где их не достанет ни Дийкстра, ни разведка империи. Но что-то пошло не так, что-то всегда идет не так. Лютика тошнит от страха. Сердце бьется, как колокол, у самого горла. В какой-то момент он даже не может уже смотреть туда, откуда они должны вернуться. Рассматривает землю, влажную, с первой, такой сочной, настырной травой. Она кажется лишней, слишком, чересчур радостной, как насмешка. Сладковатая, терпкая вонь жизни отовсюду. Весна. В почве насекомые, жирные, здоровые, извивающиеся и голодные, тоже такие живые, как что-то неуместное здесь… надругательство. Черви. Весна. Лютик даже пропускает момент, как появляется Геральт с Цири на руках. Он охает и бросается к ним, когда они уже совсем рядом. — Она в порядке, — успокаивает его Геральт, — просто в обмороке. Лютик кивает. Оглядывается. — А Наарс? — спрашивает он. — Геральт?  — Не знаю. Я нашел только ее. Она долго бежала к нам навстречу. Увидела меня и упала. — За ней кто-то гнался? — Нет. Нет, никого. Но надо убираться отсюда, — он кладет Цири на землю, подложив под голову свернутый плащ. В их маленьком лагере все начинают паковать вещи. Мельтешат, как муравьи со своими припасами, оружием и сумками. Филиппа командует пятиминутную готовность прыгать в портал. Геральт что-то ласково шепчет Цири. Лютик начинает идти к кромке леса, подальше от них. Хочет перейти на бег, но почему-то на это совсем нет сил, и ноги трясутся. Он останавливается, всматриваясь в пустоту впереди. Какой же густой туман. — Эй, — Геральт сзади берет его за локоть. — Нам пора. — Я… еще подожду немного, — говорит Лютик. — Но никто ждать не будет. Не глупи. Пошли. — Сказал же! Я подожду еще немного, — он вырывается и отступает на пару шагов, — что, блядь, непонятного? Голос ужасно срывается, до стыдного фальцета. Отвернуться. Отвернуться. Надо отвернуться. Он отворачивается и снова начинает брести по этой извивающейся траве. Уже понимает, что все кончено, но еще не верит. — Лютик, я знаю, — Геральт снова его хватает, — но ничего не поделаешь. Не появится он. А ты дрожишь, как припадочный. Он еще что-то говорит, и, кажется, пытается накинуть на Лютика свой плащ, но сейчас это вообще за какой-то гранью. — Отвали. Отвали, уйди, пожалуйста, не сейчас, — кое-как выдавливает Лютик из себя. Иногда слова — это те еще твари с острыми челюстями. Иногда забота — это бессердечное лезвие. Если Геральт не заткнется, его вырвет. Из горла выходит глухое мычание. Ему так больно, что он в первый раз в жизни хотел бы молчать, чтобы что-то похожее на вой не вылезло из него. Он сплевывает в песок, слюна катится шаром. В голове шумит. Лютик наклоняется и смотрит в землю, будто прямо сейчас может провалиться к паршивым чертям. Было бы неплохо. Но остается лишь положить за пазуху очередной камушек. Убивать, хоронить, горевать, забывать — такой обычно план? Никакого плана нет. Всех известий пиздец, да весна началась — такой план. Геральт что-то талдычит сбоку, вцепляется ему в лицо и заставляет посмотреть на себя. Лютик что-то не может сфокусироваться, все размывается, как дороги после дождя. И горькая, пряная вонь жизни отовсюду. — Прости, — слышит он от Геральта, но интонация у него прямо как у Наарса в Цинтре. Это сковывает ему легкие, словно в них плеснули огня, до невозможности вдохнуть. А потом он проваливается куда-то вниз, как и хотел. Успевает только подумать: «За что «прости»?». Это же освобождение, не так ли? Ему снится, будто Наарс спрыгивает с лошади и ухмыляется. Хлопает его по спине. Сон очень реальный и долгий: как они ныряют все вместе в портал, как объясняются с Дийкстрой. Он их милостиво отпускает восвояси, и они едут. Непонятно, куда именно, и неважно. Ярко светит солнце. Геральт морщится от него, а Цири, наоборот, подставляет лицо. Они с Наарсом напиваются в кабаке, Лютик что-то играет… безбашенное, глупое. Обсуждают какие-то планы… где остановиться, где найти заказы на переводы. Куча книг, которые не помещаются у Наарса в сумке, торчат оттуда. Его сосредоточенное лицо, когда он читает. И как он поворачивается к Лютику, прикрыв страницы, закусив губу. Спрашивает: — Чем займешься после войны? — Но войны нет, сейчас перемирие, — удивляется Лютик. — Да? — у Наарса появляется на лбу глубокая складка. — Правда? — Правда. — И все-таки? Думал, что делать дальше? — Не знаю. Может, открою свою школу? — Школу? Возьмешь к себе преподавателем? — Не смейся. Это только что пришло мне в голову. Ты неожиданно спросил. — Я не смеюсь. Он и в самом деле не смеется. Хлопает себя по груди, будто только что о чем-то вспомнил. — Черт… кажется, куда-то просрал амулет. На шее и в самом деле нет той цепочки, которую Лютик помнит. — Отец меня убьет, — говорит Наарс. — Тебя тоже? Лютик? Лютик! — зовет он громче и как-то взволнованно. «Откуда ты знаешь?» — хочет спросить Лютик, или вообще понять, почему Наарс задает такие странные вопросы, как одно связано с другим. Но почему-то не может. Приоткрывает глаза и видит Геральта, который его зовет. На лоб падает холодная тряпка. — Ну наконец-то, — кажется, Геральт сердится. — Лежи, у тебя жар. Я не думал… Это был просто Сомн. А ты заболел. Йеннифэр сказала, нервное, скоро пройдет. Нервное. Геральт, скорее всего, не поверил бы, что можно заболеть от чего-то нервного, и сейчас злится просто потому что Лютик — это нелепость. Но ответить ему Лютик не может, снова проваливается куда-то. Уже без снов, просто в тяжелую бредовую полудрему. Ему то жарко, то холодно, и его трясет. Иногда приходит Цири, сидит тихонько рядом. Что-то рассказывает. Геральт чаще всего молчит. Только сурово смотрит и недовольно хмурится. Лютику на это, честно говоря, наплевать. В бреду так хорошо. Дико, но благостно: потому что он знает, что ничего светлого его на выходе не ждет, хоть и плохо помнит, почему. В него, кажется, вливают какие-то зелья. Потолок крутится. Все происходит в каком-то адовом allegro, вертится, вращается, делает обороты, вихрится и взметается, как безумная джига. Но раз он открывает глаза, а потолок не движется. Никуда не движется, хотя лучше бы он рухнул прямо на Лютика. Впрочем, он чувствует себя таким разбитым, что даже все равно. — Очнулся? — спрашивает Геральт. — Три дня коту под хвост. Лютик лениво поворачивается к нему, приподнимаясь на постели. — Где это мы? — не то чтобы ему действительно интересно. — В Ковире. В Понт Ванисе. У Лютика холодеет внутри. — П…п…почему? — еле-еле произносит он. — Почему в Ковире? — Война началась, — Геральт пожимает плечами. — За эти три дня взяли Ливию и Ривию. Аэдирн следующий. За ним Редания. Здесь пока безопасно. И, кстати, нам попался Риенс. Сидит в подвале. — Ясно. — Ясно? И все? Тебя больше ничего не волнует? — Меня все это волнует. А Цири тоже здесь? — Да. И Цири. И Йеннифэр. — Вы с ней помирились? Геральт молчит. По традиции личных вопросов, на которые он не хочет отвечать. Потому что отвечать на них — значит быть небезразличным, а быть небезразличным значит, что тебе все время немного больно. Он встает, проходится туда-сюда по комнате. — За что злишься на меня на этот раз? — спрашивает Лютик. Он и в самом деле не может понять. Будто случилось что-то, пока он валялся в отключке. Что-то, что Геральта расстроило. — Почему ты на самом деле за мной таскался? — А что, обязательно должна быть причина? Какая-то веская, объяснимая? — Всегда есть причина. — Я так не думаю, — просто говорит Лютик. — Кто такой Роннер? А вот сам Геральт иногда задает личные вопросы. Лезет, куда его не просили, ввязывается. Потому что Геральт не может не ввязываться, и Лютика это всегда… не бесило, скорее очень, очень расстраивало. Удручало. Выворачивало наизнанку, потому что кончается это одинаково: на какой-нибудь площади. Скорее всего, Геральт погибнет вовсе не от монстров, в конце концов, он уже черт знает сколько лет успешно избегал смерти от их зубов и когтей. Люди — другое дело. И площади. Особенно если идет война. — Откуда ты знаешь это имя? Дийкстра что-то рассказывал? — Лютик все же заставляет себя ответить. — Дийкстра? — удивляется Геральт. — Нет. Ты просто бредил и часто звал его. — А с чего ты вдруг интересуешься моей личной жизнью? Геральт подходит ближе, садится на стул и вздыхает. — Слушай. Ты же знаешь, я не умею вот это все. — Что не умеешь? «Разговаривать», — хочет сказать Геральт. Выставлять напоказ душу, строить диалог, искать нужные слова и быть кому-то другом. Но, вообще-то, дело в желании. Он смотрит на Лютика и уже знает ответ: иногда надо просто приложить усилие и отдать сколько есть. Всегда есть хоть сколько-то. Даже если ты Геральт. — Я за тебя волновался. Мы все волновались. Ты не виноват, Лютик. Он не из-за тебя умер. — А из-за кого, Геральт? Ты вроде говорил, что никогда не врешь. — Помнишь, когда мы думали, что Борх упал в пропасть… ты сказал тогда, чтобы я не винил себя? — Помню. Но это разные вещи. Ты сравниваешь… две песни, а песни нельзя сравнивать, только слушать. И вообще… Разве тебе помогло? — Да. Честно говоря, помогло. — Хочешь сказать, что ты мне поверил? Тогда? — Нет. Я хочу сказать, что мне помогло. Что ты просто был рядом. Все-таки иногда забота — это какое-никакое лекарство. Потому что Лютика чуть-чуть, капельку отпускает. Будто можно быть… даже таким, даже тем, чем он сейчас является, и даже — встать, даже почти не покачиваться. — Так кто это такой, Роннер? — Бард… Пират… почти. Государственный преступник. Пьяный философ, одержимый святой, божественный дьявол, воплощение… гребаной человечности, я не знаю… я не знаю, как его… вместить в определения. Просто Роннер. Другого такого нет. — Он твой друг? — Он умер. И мы не друзья. Вернее, я не знаю, как обозначить. Брат, учитель и ученик, друг, конечно, конечно, друг. Но гораздо больше. С Роннером сложно. Я подвел его. — Как подвел? — Недостаточно любил, наверное. Хотел свободы. Показалось, что с ним я сам не свой, будто везде только Роннер, будто весь мир — это Роннер. И я испугался. Слишком большая бездна. А ты знаешь, что я заглядывание в бездну считаю идиотизмом. На свете есть множество вещей гораздо более достойных, чтобы их рассматривать. Он говорил, что на самой глубине всегда свет, ну, наверное, так и есть, но зачем спускаться в ад, чтобы его увидеть? Почему нельзя просто… просто жить, без этого? Я же знаю про этот свет, и так знаю, мне кажется… он в чем-то был жестокий, как мясник, только разделывающий души. Начиная со своей, правда, — и поэтому он еще и святой. Я не знаю, как это сочетается, Геральт. «На самом деле все сложнее» — любимая была его приговорка, самая частая, и он прав, он всегда был прав. Но у меня сил на это нет никаких, я слабак, ты сам знаешь. Мы перед его смертью долго не общались. Мне было с ним херово, и без него херово тоже. До сих пор не знаю, что хуже. Почему каждый любит другого не так, как нам это нужно? Что на это все отвечать, Геральт не знает. С Лютиком вообще часто так: будто тебе дают что-то, что ты не просил, просто раскладывают перед тобой на скатерти, вскрывают и все это там лежит… цветет и кровоточит. Ты смотришь, как дурак, и не знаешь, что делать — то ли попросить забрать обратно, то ли накрыть, чтобы не светилось, то ли начать вываливать и свое, потому что так, наверное, надо — в ответ? Но Лютик говорит: — Не надо. Будто он умеет читать чужие мысли. — Не надо, — говорит он, — я, — говорит, — знаю, я же знаю, что все это чересчур. Я потому и не смог, с Роннером, а сейчас веду себя так же: он тоже вываливал, с ним и поговорить нельзя было по-простому, всегда надо было… как будто ты через минуту сдохнешь. Так он жил. Но я не могу, Геральт, мне лучше даже, если ты молчишь. Не обязательно выворачивать себя наизнанку, чтобы быть близко. Я и так от этого с ума схожу который год. А ты… я знал, что ты не попросишь, что тебе это нахрен все не сдалось, я потому за тобой и поперся. — Потому что я тупой? — Ты не тупой. Иногда, конечно, тупой, тут уж из песни слов не выкинешь, бывает, — Лютик усмехается, когда Геральт рычит, — но вообще-то ты не тупой, ты, как сказать? Ничего не требуешь? — Но я и не отдаю ничего. — Это… не совсем так. Ты так думаешь, а делаешь по-другому. Слушай, да ты истинный гуманист, хоть и дерево. Я еще тогда, в первую нашу встречу, удивился. Геральт вопросительно поднимает бровь. Кем-кем, а гуманистом он себя никогда не считал, скорее наоборот. — Ты делаешь то, что тебе смертельно не нравится, чтобы помочь тем, кому ты смертельно не нравишься. Если это не живое, горячее сочувствие к людям — без какой-либо отдачи причем — то что это тогда? Я вот так не могу. Я пишу песню, и мне нужно ее спеть всем, сразу, и не просто спеть, а получить что-то… чтобы похвалили, чтобы высказались, чтобы я почувствовал, что меня заметили, оценили, пусть ругают даже, но чтобы хоть словечко сказали, я без этого не могу, я этим питаюсь, как голодный, и без этого будто мертвый. Мне даже не стыдно, хотя должно было бы быть, выпрашиваю, как последний нищий, хотя у меня все есть. А тебе будто наплевать на себя вообще. Мне нравятся люди, которым наплевать на себя — в хорошем смысле. Ты прости… это все лишнее, излишнее, идиотизм, просто весна началась, и ее так много, я весной всегда малость… того. А знаешь, что самое страшное? Что даже если бы Роннер был жив, я не уверен, что смог бы быть с ним рядом. — Может быть, тебе и не нужно. Лютик удивленно поднимает голову. — Может быть, тебе и не нужно, — повторяет Геральт. — Прекрати уже сам над собой издеваться. И признается: — Я не знаю, что еще тебе ответить. Сядь, не мельтеши. — Я знаю, что ты не знаешь, — садится Лютик. — Спасибо, что выслушал. И вообще. Спасибо. Он и в самом деле устал. Устал, и ему хреново. Но лучше. Он раньше ни с кем об этом не разговаривал, как бы запретил себе, и оно варилось в нем, как ядовитое зелье. Отрава и манна небесная одновременно — вот во что превратился Роннер. А он ведь этого не заслужил. Должно было остаться только хорошее, только свет. На самой глубине всегда свет. Может быть, если вылить отраву куда-то наружу, это произойдет? Уже потихоньку происходит? Вся его жизнь — это какое-то затянувшееся искупление, но каждый раз, когда он думает, будто к нему приблизился, он делает очередную ошибку. Наарс тоже будет приходить по ночам теперь? Лютик знает, что будет. Странно, что Геральт не вышел еще на первом монологе, но остановиться Лютик никогда не умел, раз уж начал. Однако Геральт не выглядит больше расстроенным, скорее задумчивым. И спокойным. — Это Роннер написал балладу, которая про каждого? Ты пел ее в таверне, где было туссентское. — Да, — улыбается Лютик. — Да, он. Слушай, то, что я наговорил про него… на самом деле все сложнее. — Да я уж понял, — скалится Геральт. — Его за нее убили? За песню? — Как ты понял, что именно убили? — Потому что я бы его, скорее всего, сам придушил, твоего Роннера. — Тебе бы он понравился. Не за песню… Он же в сто раз умнее, чем я, в конце концов. Но он не мой. Люди друг другу не принадлежат — в этом он был абсолютно прав. Их нужно уметь отпускать. — Даже если их любишь? — Тем более, если их любишь. — Но тогда все кончится. — Почему же? — пожимает плечами Лютик. — Любить можно и после смерти. *** Лестница в подвал узкая и темная. Внизу горит блеклый огонек света. Лютик спускается тихо и останавливается у приоткрытой двери. Риенс привязан к железному столбу у стены. Его обожженное лицо кажется надетой на человека маской. Совсем рядом стоит Цири и крутит в руках кинжал. Она мечтательно улыбается, сглатывая. Проводит очередную красную черту по телу — от шеи вниз по груди. Риенс взвизгивает, насколько позволяет кляп во рту. Очень сильно воняет мочой и кровью. Лютик будто прирастает ногами к порогу, облокачивается на косяк. Смотрит на это. Застывший кусок времени в темно-алом. Пока Цири не оборачивается. Она испуганно ойкает, и ее кинжальчик стучит по каменному полу. Лютик наконец отлипает от порога и выходит, совершенно не понимая, что ему делать. Какая-то новая, очередная тоска. — Лютик! — какой у нее чистый, детский голос. И какая она тонкая, маленькая, легкая, когда врезается в него и плачет, захлебывается слезами. Он обнимает ее, усаживает прямо на пол, и они покачиваются вместе, как брат и сестра, пока Цири не выпутывается из его рук. — Прости. Ты так смотрел… — Как? — Будто… будто я делаю что-то ужасное. Я делала что-то ужасное, да? Так нельзя? Но ты же сам говорил про ненависть, ты сам говорил! — она начинает злиться, сжимает кулаки и смотрит на него исподлобья, огромными, сверкающими, покрасневшими, хищными глазами. — Ласточка, — тянет он, — я говорил. Ты права, я говорил. — Почему ты тогда так смотришь? Словно не можешь больше на меня смотреть? — Но я смотрю. Как объяснить ей? Если он и себе объяснить не может. — Словно я чудовище. Я чудовище? — выплевывает она. — Послушай меня, пожалуйста. Я просто увидел в тебе свое… свое чудовище. Штука, которая смотрит тебе в затылок… не обращай внимания, — он трет лицо. — Я думала, у тебя нет такого. Лютик усмехается. — Мое просто очень давно не кормленное. Оголодало, и не вылезает чертову тучу лет. Съело само себя, наверное. Цири… ты имеешь право на любые чувства. Любые. Особенно если они помогают тебе согреться. — Но не действия? — догадывается она. — С действиями… сложнее. Ты не виновата. Я не могу тебе что-нибудь запрещать, понимаешь? Может быть, так нужно. Может быть, так нужно в этом мире, я не знаю. Чтобы выжить. Но разве тебе не больно, когда больно кому-то? Я не мог смотреть, потому что ты делала себе плохо. В первую очередь себе, Цири. — Но мне было приятно. Мне нравилось. Цири очень честная. Честнее, чем Лютик, подбирающий слова. — Хочешь вернуться и продолжить? — спрашивает он. — Нет. Нет, у тебя такой взгляд был, что у меня что-то внутри… я теперь себя ненавижу больше, чем этого Риенса. Это холодно. Тебе поэтому холодно? Не хватало только обречь ее на постоянный холод. Как непросто быть взрослым — один твой взгляд может упасть и прорасти кривым деревом в памяти. Отравить ее. Как сделать это дерево не отравленным, а лечащим? — Мы все делаем плохие вещи. Все, понимаешь? Поэтому мы умеем прощать. — Даже пророк Лебеда? Он тоже делал плохие вещи? — Я думаю, да. Даже он. — Лютик, я так скучала. Я так сильно скучала. Без тебя темно. — Я тоже, Ласточка. Пойдем? — Подожди, — она роется в сумке на боку. — У меня для тебя кое-что есть. Достает цепочку, на которой что-то покачивается. Она падает ему на ладонь, свернувшись. Лютик знает эту цепочку. Круглые звенья. — Я подумала, что так он будто бы… всегда с нами. Серебряный пес с грустными глазами. — Похож на тебя, — говорит Цири. В чужом зеркале мы всегда немного лучше, чем кажемся сами себе, не так ли? Они выходят во двор, и тут тоже весна, со всей своей пронзительностью, пожалуй, даже чересчур ранняя для Ковира. Йеннифэр кивает Лютику с террасы, разбирая какие-то склянки в своем чародейском саквояже. Геральт рядом чистит мечи. Цири бежит к нему, обнимает, и он подхватывает ее на руки. Лютик чувствует, что очень соскучился по музыке. Он тащится в комнату, выносит лютню наружу. И до вечера его слушают, не просят заткнуться, хотя песни, честно говоря, унылее некуда. Лютик ловит себя на том, что ему нравится тут, нравится жить, и играть, и петь, и этот вечер, и это небо, и этот бардак, в котором его голова и сердце, все это скрученное, страшное, хрупкое счастье при свечах, когда они все вместе. Нравится смотреть, как у Йеннифэр волосы змеисто развеваются на ветру, как Геральт прикрывает глаза, и из-под век у него тихонько светится желтым, как Цири забирается босыми ногами на лавку, поджимает их под себя — такая ломкая, стеклянная Цири, ребенок-дар. Геральт рассказал ему, что она умеет ходить между мирами. И перемещаться во времени. Лютик думает, что вместо этого она хотела бы, чтобы у нее была семья. До определенного момента жизни нам нужно только одно — чтобы нас любили. Потом нам нужно еще любить, и даже необязательно, чтобы взаимно. А все остальное, в общем-то, только фон, на котором мы чувствуем вечность. И прилипший от голода к ребрам живот. Сколько Лютик не ел нормально? — Есть что пожрать? — спрашивает он, откладывая лютню. — У меня сейчас желудок будет петь свои песни, и вам это не понравится. Как приятно, если несколько людей одновременно улыбаются. — Завтра едем в Лан Эксетер, — вечером Йен подходит к Лютику во дворе, когда Геральт уводит Цири спать. — Там сейчас кое-кто, кто нам нужен. Тебе следует выспаться. А еще, оказывается, император Нильфгаарда — отец Цири. Ты можешь себе представить? Лютик думает, что почему-то, кого ни возьми — у всех с отцами какая-то херня. Либо отца не было вовсе, пустота, выемка, как у Геральта, либо с ним связана какая-нибудь история. Роннер вон тоже не мог за что-то простить своего, но не рассказывал. Отец Йен продал ее дешевле, чем скот. Папочка Лютика, наверное, ждет не дождется его в родном городе, чтобы посмотреть, как Лютик будет подыхать. — Ты почему побледнел? — спрашивает Йеннифэр. — Мне нельзя в Лан Эксетер, — тихо говорит Лютик. — Почему? — Потому что я там родился. Слушай, что вообще происходит? — Хаос. На Таннеде после того как мы ушли в портал, случился бунт. Половина чародеев во главе с Вильгефорцем продалась Нильфгаарду, вторая половина безуспешно пыталась их остановить, все это закончилось кровавой бойней, и теперь у нас больше нет ни Капитула, ни Совета. Север полыхает. Эта война будет дольше и страшнее. В Ковир сбежал Кардуин, это маг, который кое-что знает. Про мифическую Башню Ласточки. Слышал о ней? — Нет, — говорит Лютик. — Связано с Цири? — Связано с Цири. — Она все еще всем нужна? — Больше, чем когда-либо. Но Дийкстра занят войной. Как и Вильгефорц, как и Эмгыр. Я надеюсь, что они пока не знают, где мы. Филиппа вернула вас на остров, а я сразу же забрала сюда, пока они все были заняты бунтом и убивали друг друга. Геральт успел сломать Дийкстре ногу. Ты рад? — Невероятно рад. И что теперь? Что за Башня Ласточки? — Портал в другие миры, скорее всего. Через который Цири может пройти. Сбежать отсюда. — Но это — ее мир. — И что, она должна в нем погибнуть? Стать чьей-то подопытной, в лучшем случае? — Почему ты ей помогаешь? — А ты? На крыльцо выходит Геральт, смотрит на них, на сад, но ничего не говорит, садится за стол с какой-то дымящейся чашкой. Здесь кажется, будто войны не существует. — Любишь его? — Лютик кивает в сторону Геральта. — Не знаю. Я, наверное, вообще его не знаю. В отличие от тебя. Так ведь? — Геральт — это Геральт. Йеннифэр фыркает. — А где же поэтичность? Эпитеты? Метафоры? — Оставь их для песен. Она улыбается. И треплет его по голове так, что волосы все торчат. — Значит, остаешься? — Я правда не могу туда поехать. — Могла бы залезть тебе в голову и выяснить, почему. Но тебе это не понравится, да? — Очень не понравится. — Сам скажешь Геральту? Он сам говорит Геральту. Когда тот подходит. Почему-то они часто прощаются под ночным небом. Звезды — маленькие немые свидетели расставаний. Солнце — свидетель встреч. Здесь остро пахнет близким морем. — Цири расстроится, — говорит Геральт. — Ей сейчас полезно порасстраиваться. — В каком смысле? — У нее спроси. Или у Риенса. Если он еще не подох в подвале. Отнесешь ему бутерброд? Я знаю, что он любит без корочек. Можно еще налить вина напоследок. Позовешь Цири смотреть, как ты перерезаешь ему горло? Ну, для практики, мало ли, на будущее пригодится. — Ты иногда фантастически циничен, — вздыхает Геральт. — Расскажешь, почему ты не можешь поехать? — Долгая история. Мне кажется, на сегодня достаточно долгих историй. — Ты изменился. Раньше не упустил бы случая. — Ты тоже изменился. Раньше бы не спросил. Скорее, порадовался бы моему отсутствию. Или и сейчас в глубине души облегченно выдохнул? О, этот незатыкающийся тупица не будет меня доставать в дороге! О, неужели кто-то услышал мои молитвы? Признайся, ну? — смеется Лютик. — Не без этого. — Тогда почему ты как в воду опущенный? А обещал не врать. Геральт и в самом деле удивляется самому себе. Потому что ему очень тоскливо. Сегодня он вышел после разговора с Лютиком в сад, и там были эти… первые цветы на земле, и какой-то особенный запах весны, от Йеннифэр почему-то не пахло крыжовником и сиренью — вообще не пахло, она пахла сама собой, и он любовался ей как-то издали, будто действительно отпустил. Но это не было тоскливо, а то, что Лютик остается — тоскливо. Пока он стоял в саду, в глаза почему-то бросалось то, чего он раньше не замечал: трещины на коре деревьев и тонкая полоса облаков, и крик какой-то птицы, и все это было так непривычно тонко, по-дурацки нежно, — он и не думал, что его глаза могут так смотреть. Будто он в первый раз видит мир не серым, не жестоким, не отвратительным. Сейчас ему тоже кажется, будто мир немного дрожит, и он вдруг так сильно… может быть, правильное слово — любит? Не Йеннифэр, не Лютика, даже не Цири, не мать, не людей, а просто — все вокруг, их как бы тоже, вместе со всем вокруг, и одно перетекает в другое, тоже так по-дурацки, ужасающе, слишком сильно. Об этом ему говорили, когда доказывали, что у него нет чувств? Это ему было недоступно? А теперь открылось, и он просто стоит и любит весь этот мир, неправильный, горький, темный, беспроглядный и нестерпимо сверкающий. — Когда все стало так запутано? — спрашивает он у Лютика. — Будь моя воля, я предпочел бы, чтобы все было намного проще. Это даже забавно. Кого ни спроси, про меня ведь скажут: циник, свинтус, бабник и лжец. Ну, может добавят пару комплиментов про пение. Было бы гораздо проще жить, если бы это было правдой. — На хрена тебе эта маска? — А тебе? Ты, к примеру, правда из Ривии? — Нет, — ухмыляется Геральт. — Я не из Ривии. — Вот видишь. Иногда вранье — это довольно забавно. Не обман, а так, как в смешных песенках. Что бы я делал без смешных песенок? — Пел бы грустные? — Но это уныло. — Это уныло. Но красиво. Лютик смотрит на него ошарашенно. — Повтори, пожалуйста, — просит он. — Что-что ты сейчас сказал? Как тебе мое пение? — Слишком много начинки, — ухмыляется Геральт. — Какая же ты сволочь. Ужасная сволочь, и не стесняешься. — Умру, можешь выбить это на моем надгробии. — Ты не умрешь, — неожиданно и упрямо говорит Лютик. Когда-то давно им с Роннером попалась неизвестная книжка кого-то из современных, сухая и честная, как земля. Они читали ее вдвоем при свечке, и там был один персонаж, Симор, очень похожий на Роннера, такой же сильный, с этой неистовой тягой к морю и небу, с проколотым сердцем, будто оно постоянно чего-то ищет, с не прекращающим работать, как вечный двигатель, умом, и отчаянием, и измочаленной душой — словно парус, который попал в шторм, но выдержал. Лютик тогда сказал ему об этом: «Ты красивый, и очень похож на Симора». Роннер поцеловал его в висок и странно произнес, в своем духе: «Ты не умрешь». Почему-то именно это. «Что значит я не умру?» — спросил Лютик. «Иногда, если человек говорит тебе, что ты не умрешь, он говорит «я люблю тебя», — пояснил Роннер. «Это не я придумал. Кто-то из старых философов, кажется, сейчас не помню, кто». — Все умрут, — возражает Геральт. — О чем ты вообще? Но спасибо. Ты засранец, но ты хороший засранец. «Все, что есть во мне хорошего — это Роннер», — хочет сказать Лютик. Но не говорит. Много позже, когда они с Роннером общались в последний раз, сразу перед тем как Лютик ушел, Роннер обнял его. «Ты мне говоришь: ты такой красивый и очень похож на Симора — но ведь это ты — красивый, и ты — похож на Симора. Посуди сам: что бы Симор скорее делал — слушал подобное или говорил? Вот и всё. Нет меня, и нет тебя, а Симор есть». Геральт подцепляет пальцем цепочку на шее Лютика. Рассматривает фигурку собаки. — Похож на тебя, — говорит он и, разворачиваясь, собирается уж было уходить. А потом вдруг, вновь полуобернувшись, спрашивает словно мимоходом: — Как тебя на самом деле зовут? — Юлиан, — отвечает Лютик. — Леттенхоф. Юлиан Альфред Панкрац де Леттенхоф. Геральт хмыкает. Почти смеется, но потом сдерживает себя. И признается: — Сначала я хотел взять имя Геральт Роджер Эрик дю Хо-Беллегард. На секунду Лютик столбенеет. Потом говорит: — Ты же понимаешь, что я не могу это не использовать для баллады. Это будет эпичный материал. Тебе не понравится. Наверное, только с Лютиком у Геральта получается так смеяться, ржать над собой, будто они оба — тупые подростки, которые увидели облако в форме члена. — Я понимаю, — выдавливает Геральт сквозь слезы, — и уже жалею. Спокойной ночи, Альфред Панкрац. — Приятных снов, дю Хо-Беллегард. Надеюсь, пафос твоего имени не удушит тебя во сне, но на всякий случай прощай. Наверное, не стоит говорить «прощай» на всякий случай. Утром все уезжают, а Лютик остается. Шатается по дому, не зная, чем себя занять, куда себя деть, копит какие-то строчки, черновики песен, но больше просто смотрит в окно. Пока там не появляется кудрявая, окровавленная Трисс, которой он кидается навстречу. Ловит ее и кладет на землю. Первая трава и подснежники. — Там засада, — шепчет она, — в Лан Эксетере на них засада. Предупреди, Лютик. Предупреди, прошу тебя. — Но я… мне страшно. — Мне тоже страшно, — Трисс вцепляется в его руку. — Пожалуйста. Она ему нравилась. Они несколько раз пересекались, пока мотались с Геральтом туда-сюда. Еще до дракона и Каингорна. Веселая Трисс Меригольд с каштановыми волосами, хохочущая по любому поводу и выглядящая как девчонка. По уши влюбленная в Геральта Трисс Меригольд. Мертвая Трисс Меригольд. Это потому что то, чего мы боимся, обязательно происходит? Лютик стискивает зубы и собирает вещи, бросая их в сумку как попало. Седлает коня — не Пегаса, но похожего на него жеребца, которого Геральт купил у местных. Когда он выезжает на тракт к Лан Эксетеру, плечо вдруг сводит болью, не сильно, но будто кольнули тупой иглой. Он отворачивает рукав, пытаясь рассмотреть. Это родинка, и она сорвана. Течет кровь. «Если решишь сюда вернуться». «Хоть приблизишься к этому дому, к этому городу». «Медленнее и страшнее». Почему все проклятия такие неконкретные? Сколько у него времени? Мать долго болела, но именно умирала она два дня. Или нет? Может быть, ту самую ночь? Как это считается? В любом случае, вряд ли отец планировал, чтобы Лютик шатался по Лан Эксетеру больше суток. И все же, это забавно. Ему ведь всю жизнь казалось, будто он чем-то смертельно болен, хотя он не был. И сейчас он испытывает даже какое-то облегчение: ему больше не нужно чувствовать себя за это виноватым. Словно болезнь ласково говорит ему: «Ну. Теперь можно. Теперь все правильно. Теперь ты дома». Это даже в чем-то утешительно. Если бы ему не было до тошноты страшно не успеть. Он перехватывает поудобнее ремень с лютней. И начинает насвистывать мелодию, подстегивая коня. Потому что надо улыбаться, даже когда тебе чудовищно стремно. И потому что он хорошо, красиво свистит.