Колдун

Федор, лёжа на животе и положа голову на руки молча наблюдал за Иоанном. Его локоть дотрагивался до плеча царя, который лежал на спине и долго уже недвижимо смотрел в потолок: глаза его медленно тускнели, взгляд ослабевал, но он, казалось, пытался высмотреть что-то потустронне на кривом потолке подземельной тайницы. Тихо шурша грубой обивкой, Басманов, не спуская холодных глаз с царя, бесшумно повернулся к нему. Он первым пересёк молчание, заставив Иоанна вздрогнуть в бесконечных размышлениях. - О чем задумался, государь? - спросил Федор и голос его звучал приятно спокойно. Он вообще будто не говорил, а снотворно мурлыкал - не откроешь мне.. Иоанн только повёл плечами. Он чуть повернул голову к Басманову, задев его беспечный взгляд своим, мрачным и серьёзным, но тут же отвернулся от него. В глазах у Фёдора заискрилось приторное лукавство. Привыкший к тону царя, ему захотелось подразнить его: по итогу царь всегда потом начинал говорить с ним. - Ну не хочешь - не надо - сжимая губы в притворной обиде, пробурчал Федор. Он мягко дотронулся холодными пальцами тёплое плечо Иоанна, однако царь не пошевелился. - Над этой комнатой раньше были темницы для пыток - глухо отозвался Иоанн, снова поглядев в потолок - криков не слышно.. значит ошибся я. Откуда то дунул ополаскивающий холодом ветерок. Дрожь пробежала по неприкрытой голой спине Фёдора. Он поморщился и принялся за одеяло. - Бррр! И холодно как! - он, ухмыльнувшись, добавил - от темниц остались приведения, вестимо.. - Да нет - медленно произнёс царь - тут и ледяные комнаты где-то рядом были.. Федор, чуть нахмурив брови, уставился на него. Царь мельком поглядел на Басманова, увидев недовольство на его лице, коротко улыбнулся: его веселило упрямств Фёдора. - Ну и нравится тебе страсти пересказывать - насупился Федор, в душе ликуя от того, что ему удалось привлечь внимание царя. Царь сам вдруг улыбнулся. Кинув на время думы, в которые он никого не посвящал, Иоанн тоже повернулся к Фёдору. - А что, твоя вся правда, Федюша - он добро посмотрел на него - чего это мне все страсти тебе сказывать.. вот не знаешь сам какую историю? Иоанн выбрал прядь шелковистых волос Басманова. Федор, уткнувшись в мешок, недвижимо наблюдал за ним одним глазом. Он вдруг приподнялся, нагло посмотрел на царя и, сладко потянувшись, заговорил весело и безмятежно. - Слыхал про то, как мы с батькой Рязань защитили? - спросил он, ухмыльнувшись: про себя истории он любил сказывать. Иоанн усмехнулся. - Как не слыхать! - усмехнулся Иоанн в ответ. - А про то как меня там чуть в плен не унесли, слыхал? - Прям унесли? Об этом не слыхал. Когда Иоанн выпустил из рук прядь волос, Федор положил голову ему на плечо и заговорил. - Ну, дело было так - он украдкой взглянул на царя, будто проверяя, слушает он или нет - татары город штурмом решили взять. Хоть мы от них и так и так и на головы им бочки с камнями бросали и хворост горящий - а ихних все куча! Они ворота то сломали, и давай лезть в город.. - А сколько тебе было? - перебил Иоанн. - Лет пятнадцать - призадумавшись ответил Федор. - Достойно удивления - сказал царь и Федор возобновил свой рассказ. - Ну вот так. Вбежали в ворота татарьё, люди с криками попрятались в церкви, ворота заперли, а мы, мало нас было ратников, встали защищаться. Батька татар с четырнадцати рубил, он их и так и сяк и а мне кричал «в самую сечу не лезь - убьют!». Но сеча то повсюду! Татары наших напополам рубили, а наши сначала только знай что защищались. Я освирепел от злости, только так на них нападал.. - Ну уж не столько, сколько с Казанами - вновь перебил его Иоанн. - Не столько - немного задетый, ответил Федор - но тоже достатошно - добавил он, гордо вскинув брови. - Ну добро, продолжай - снова усмехнулся царь. Больше всего на свете он любил слушать истории. - Ну вот уж пол часа мы рубили направо и налево, зато в наступление перешли, татар оттесняем... И тут! Вижу я, виновника татского пришествия! Сам хан вышел в город, дерётся с нашими, да ещё так - только руки до ноги летят от него в разные стороны. Хана тяжело не признать: мы с батькой с ним переговоры вели, а он, погань татарская, и слушать не захотел! Ну вот, я притаился и думаю: одолею его, прытко, из-за угла.. Потом вылез из укрытия, начал подбираться и вдруг вижу - хан меня заметил и смотрит на меня, да ухмыляется, мол, «вьюнишка себе не по зубам противника отыскал!». Это меня совсем из себя выгнало, я кинулся вперёд, через сечу, а хан с луковым взглядом рукой повёл и тут, бац! Татарская дубина на меня сзади обрушилась - бог весь, как я все это помню! Потом я конечно упал, меня подхватили и понесли за ворота. - Скажешь, он на тебя глаз по красоте твоей положил? - спросил царь, снова опуская руку на голову Фёдора. Тот громко хмыкнул. - Аль ты не знаешь, как татары наших мальчишек воровать любят? Бывало что потом освобождали пленников - пол сотни деревенских мальчишек! И куда этих только.. - Вестимо, куда. Одних в солдаты, других - в прислужники.. эх, Федяша, а тебя сам хан с поля брани велел унести! Пожалел, значит. - Пожалел! - фыркнул Федор - я ему дал бы, пожалел! - прибавил он, краснея. - Ладно ладно.. так кто ж тебя спас? - Батька спас, вестимо. Он как заметил, меня уносят, так на этого татарина с дружинниками побежал и бац! Ему по башке! Только искры посыпались! Иоанн зевнул и тихо засмеялся. Странно было слышать его смех даже Фёдору, который готов был поклясться, что услышал его впервые за многие месяцы. С этим смехом Басманов вдруг почуял то, чего ему недоставало все эти месяцы: полной уверенности в своём положении. Иоанн вновь погладил его по голове и сказал. - А волосы у тебя не в отца - он усмехнулся - в мать. Красива твоя матушка была? Взгляд Федора сделался рассеянным то ли от лаского слова, то ли от воспоминаний, он досадливо пощелкал ратушами, напрягшись. - Отец сказывал и глаза и волосы - все в неё - Федор повернут голову, его глаза, всегда холодные теперь прозрачным голубым отливали в тени свечей подземелья. - А сам мать ты не вспомнишь? - царь лаского щёлкнул Басманова по носу. Федор, зажмурившись, ответил. - Мать в родах умерла - Федор нахмурил брови, но ни печаль ни сложение его не брали: мать была ему неясна, как приведение, которое не являлась ему даже во снах - в ледяной темнице провела две ночи и через месяц родила. - По чьей милости? - продолжал выпрашивать Иоанн. Федор запнулся, он не мог знать, что царь на это скажет, однако ответил. - По милости Оболенского князя. Он замолчал. Иоанн тоже лежал молча, почёсывая бороду: князь Овчина Оболенский был сначала у него в немилости. У Елены Глинской был от него младший брат Иоанна, немой, глухой Юрий, однако злые языки говорили, что и Иоанн был сыном Оболенского и вовсе не Василия Иоанновича. Однако убили князя ещё когда Иоанну пяти лет не было: тогда же его мать отравили. Вновь забывшись в воспоминаниях, Иоанн вдруг с силой сжал Фёдора за плечо. У Басснова глаза вмиг зажглись, он вдруг взвизгнул больше от неожиданности чем от боли, вмиг пронзившей все тело его от спины до пяток. Иоанн вздрогнул и оторвал руку. - Чего это ты? - спросил он, глядя на Фёдора, растиравшего своё покрасневшее плечо. Федор покачал головой и извиняющимся тоном ответил. - Прости, плечо заболело. Он ещё раз, изобразив вину у себя на лице - ему нравилось все, что кормило его притворство - поглядел на Иоанна. Однако Иоанн и не заметив притворства, растрогался этим. Он подался вперёд и, убрав со лба Фёдора непослушную прядь, поцеловал его в макушку. Федор улыбнулся с дерзинкой. Теперь он ловко перевернулся и, заглядываясь на Иоанна, скрестил руки у него на груди, забыв и о плече, и предложил ему с ухмылкой - Царь батюшка, с ты ведь сказки слушать любишь! - и не дождавшись пока Иоанн скажет «да», вкрадчиво продолжал - вот расскажу я тебе сказку.. Федор положился целиком на грудь Иоанна, оставив и руки и голову так, все его тело ощущало удары сердца. Погладив царя по плечу, он задорно начал. - В далеком царстве, царстве- государстве жил был самый краснощёкий Алёшка Попович. И была у него мечта заветная, завоевать.. Он продолжал еще пару минут, удовлетворённый тем, что царь, не перебивая слушал его, однако вскоре, вникная мерному биению его сердца и их согревающей близости, Федор и сам не заметил, как быстро уснул, так и не закончив сказку. Он умолк и дышал очень тихо, уже ничего не замечая, веки его плотно сомкнулись, лицо осталось гореть, румяное от удовольствия. Иоанн долго лежал неподвижно. Но уснуть он не мог. Напряжённым, не отдыхавшим взглядом Иоанн вновь глядел в потолок и внутри него что то наростало с такой силой, что он уже не мог сдержать волнение. Мучаясь как будто от страшной жажды, он лежал ещё пару минут, а потом, следя за тем, чтобы Федор не очнулся, так как пока он не нуждался в его помощи, спокойно начал отодвигать от себя спящего. Уснувшее тело легко повиновалось, голова Фёдора склонилась на бок и он остался лежать неподвижно, ни о чем не подозревая. Тогда Иоанн встал, нащупав рядом с собой мантию, свой чёрный кафтан, скорее оделся и натянул на ноги лёгкие чоботы, потом встал и прошёлся до середины комнаты. Там он оставил ларец с незыблемой находкой. Только лишь снова взяв его в руки, Иоанн почуял, что к нему прикоснулась дремучая сила, как кинжал упрочнил его надежду, а значит - то была подлинная реликвия. Скрипя зубами, он чуть не прикусил губу от волнения. На лбу у царя выступили пока совсем незаметные, маленькие капельки пота. Он взял из ларца кинжал и, осмотрев его, поняла, что ему осталось только молиться. Иоанн подошёл к иконам, они стояли впереди монашеского ложа, на котором в дремучем сне недвижимо лежал Басманов, и аккуратно встал перед ними на колени. Его строгий, непоколебимый взгляд, хотя бы и строже этого не могло быть, недвижимо смотрел на иконы, будто моля их о совете. Когда теперь царь начал молиться, сквозь иконы проникала его молитва и рассказывала богу все о его намерениях. Он чувствовал, как и тут и там к нему тянулись сильные лучи энергии, Убить себя - не было подвигом. Родиться заново однако являлось большим делом. Он и сам не заметил, как молился уже час или больше. И хотя Иоанн, быть может, заблуждался, если верил в то, что он сможет так легко убить себя и переродиться, он все равно повторял в себе надежду и уже не смог бы остановиться не перед чем. Порою мысли, даже самые жёсткие и ужасающие его безрассудной халатностью, он превращал в необходимость, в угоду своему террору, в укор своим подданым. Однако здесь он нужен был лишь себе самому. Иоанну было ровно наплевать: погибнет он или оживет - он сделает это своими руками и ни за что не примет смерть из чьих то других. Настал тот час, которого он так долго ждал. Басманов или кто угодно другой, кого он собирался позвать в эту ночь в подземелье, нужен был ему лишь для того, чтобы засвидетельствовать это странное происшествие. Теперь осталось только донести до на многое ради него готового Фёдора, что он собирался сделать. Иоанн встал с колен перекрестился и подошёл к мешкам. Сперва даже не взглянув на Фёдора, Иоанн протянул руку к его запястью. И вдруг с криком отпрянул от него. В один миг глаза Иоанна пробежались по всему телу спящего. Федор и впрямь будто бы глубоко спал: губы уже не улыбались, но были плотно сжаты, вся фигура застыла в скульптурной чёткости. Лицо его было так спокойно, что черты явно выражали чувственную серьезность. Но то было иное. Румянец с его щек исчез, будто его и не бывало, кожа, и так бедная, побледнела ещё сильнее и стала крахмально белой, а губы, его губы, которые так быстро наливалась тёплой краской, потухли, потемнели и у самых кончиков отлили горьким голубым цветом. В страхе Иоанн отнял руку от руки Фёдора, которая была снежно холодной. К телу его были прикованы его взгляд и внимание, но он отвернуться и больше не рассматривать. Иоанн захлопал глазами: Федор оставался полностью неподвижен. Грудь не вздымалась и веки потемнели. Пересилив себя, ставя свои цели превыше всего, Иоанн, стараясь все понять, крикнул: - Федор! Голос его застонал по стенам темницы, задев стеклянные дроби икон, пролетело волнение. Но Федор не собирался открыть глаза на своё имя. Уже не зная, что ему нужно сделать, Иоанн взялся за левое плечо Фёдора и начал с силой расталкивать его, отвлекая себя от того, что оно так же безжизненно холодно, как запястье. Ещё два раз выкрикнув имя, Иоанн вдруг резко дернулся, попятился от кровати и в страхе отвернулся. Он громко вздохнул и закрыл лицо руками. Мертвец или нет, Иоанн не в силах был смотреть на больше недышащее тело. Нет, сто раз мертвые являлись к нему во снах, а наяву он видел в сто раз больше убитых или замученных до смерти. Ни казни, ни духи ни даже по его же приказу умерщвлённые младенцы не смогли б потревожить его готовую к новой жизни душу: сердце его давно напилось крови и привыкло к своей же жестокости. Страх его отнюдь не породило сострадание к Фёдору. И тому была причина. Ведь сердце Фёдора не могло внезапно остановиться, это не могло быть правдой. Это не было возможным. Федор был здоровее всех живых, ещё пол часа назад на щеках его страстно загорелся румянец, а руки согревали теплее соболиной шерсти. Если бы Басманов погиб бы прямо перед царем внезапно, но объяснимо, Иоанн, уже давно со странной тяготой увлекшийся Фёдором, скорее всего искреннее жалел бы о его кончине, оплакивая душу любимца. Но это было необъяснимо. Иоанна сводила с ума не смерть, а причина смерти, на мертвец, а его духовное умерщвление. Царь уже не верил ничему, что видел и наяву пытался очнуться от жуткого сновидения.. Страх его рождён был лишь одной мыслью. Он сразу понял. Смерть - это был знак свыше. И в ужасе снова повернувшись к недавно дышащему полной жизнью Фёдору, он, сделав над собой нечеловеческое усилие, решил последний раз убедиться во всем. Подойдя к ложу, он нагнулся и аккуратно приставил ладонь к лицу спящего. «Это может быть от холода, он почти не дышит» - говорил он себе, приближаясь с отчаянной надеждой. Однако скоро стало ясно: Федор не дышал совсем. Глаза Иоанна застелили слезы, оплакивавшие его начатое дело. Отпрянув от кровати, он, дрожа всем телом вдруг тяжело вздохнул и хрипло зарыдал сломанным голосом. Секунду две после он стоял, не двигаясь, не вслушиваясь в тишину и не видя ничего перед своими глазами. Его самый заветный план, казалось, был сорван. Сам бог, вестимо, разгневался и наслал проклятье, но не сразу на него: его черёд ещё не настал. В короткое мгновение, когда больное сердце его заколотилось с новой силой, Иоанн подошёл к иконостасу и рухнул перед ним на колени. Он почти лежал на полу и негромко, всхлипывая и дрожа от стыда и душевной муки, страстно молился, вымаливая позади у господа: это было все, на что он смог решиться.