Любой ценой (Рождественское предсказание 2)

Через пятнадцать минут после отбоя в тюрьме становилось почти неестественно тихо. Валентин стоял в начале коридора, отделяющего камеры друг от друга, и отсчитывал в голове секунды. Он знал, что арестантки не спят: спящие люди никогда не лежат так неподвижно и всегда издают какие-нибудь звуки — храпят, почёсываются, борются с одеялом или пускают газы. Часам к трём-четырём утра так обычно и происходило, но сейчас, когда стрелка едва перевалила за девять вечера, заключённые просто выжидали момента. Они лежали, вытянувшись по струнке, крепко закрыв глаза и навострив уши. Это была игра, которую Валентин раскусил в первое же своё ночное дежурство, и понял, что она ему на руку. По правилам, он должен был стоять в коридоре все двенадцать часов и сторожить чуткий сон арестанток. По факту, все охранники уходили в каморку минут через тридцать после отбоя и занимались своими делами: кто-то доедал остатки ужина и травил байки, кто-то играл в «Дурака» замусоленной колодой с голыми женщинами, а кто-то просто заваливался спать. Заключённые между тем переговаривались из камеры в камеру и плели интриги, имеющие значение только в узком мирке колонии. Валентин кашлянул — намеренно громко, чтобы сигнализировать о своём уходе — и развернулся на каблуках. Действовать нужно было сегодня, в смену Смирнова. Он был туповат, медлителен и обожал сладости. За ночь он мог сожрать штук двадцать шоколадок, после чего откидывался на стуле и засыпал, как младенец. Его сменщик, Володин, наоборот не смыкал глаз до рассвета: читал книги, курил «Яву» и хмыстал одну чашку растворимого кофе за другой. За четыре дня в тюрьме Валентин достаточно изучил поведение обоих, чтобы составить план, и хотя пребывание Никиты в карцере несколько осложняло задачу, были в этом и свои плюсы. Оперативник прошёл на кухню и поставил чайник. Ольга покосилась на него из-за чана с картошкой и продолжила скоблить ножом очередной тёмно-коричневый плод. У неё был пожизненный приговор за убийство мужа, но вела она себя тихо и никогда не нарушала правила. Кроме того, она была единственной женщиной в тюрьме, способной наладить бесперебойную работу кухни — организовать четырёхразовое горячее питание для пятиста человек и время от времени даже выдавать почти праздничные блюда. Ей позволяли оставаться на кухне после отбоя и требовали соблюдать режим только во время проверок. В основном, Ольга делала, что хотела, но так как от неё никогда не было проблем, все смотрели на это сквозь пальцы. Чайник закипел, и Валентин разлил кипяток в два гранёных стакана. Несмотря на двадцать лет за границей, его пальцы прекрасно помнили ритуал: три кубика сахара, два пакетика «Майского» и тонкий ломтик лимона. Ни в США, ни в Европе не пили такого чая, и его ноздри защекотали почти сентиментальные воспоминания. Он ненавидел Россию, с раннего детства испытывал брезгливость к коммунальной квартире, где жил с матерью и сестрой, к общественным баням, где приходилось смотреть на вспухшие, как опарное тесто, женские телеса и на обвисшие груди (отца у них не было, и матери приходилось водить его с собой в женское отделение), к кислому запаху пота, исходившему как от мужчин, так и от женщин, возвращавшихся с работы в душном тарахтящем автобусе, и к каким-то почти извращённым вкусовым пристрастиям своих соотечественников — квашеной капусте, холодцу, салу и сладковатому цикорию, который считался роскошью. Когда Валентин перебрался за границу, то первые годы не мог надивиться комфорту и непринуждённой утончённости в самых бытовых мелочах. Возможно, дело было в том, что поначалу он поселился именно в Париже, гедонистической столице Европы. Каждый вечер он покупал себе бутылку вина (даже самое дешёвое было в разы вкуснее российского) и головку сыра, утро не мог представить без хрустящего круассана и чёрного, как душа дьявола, кофе, а на обед заказывал очередное непроизносимое блюдо наугад — и всегда оставался в восторге. В магазинах мужской одежды, среди длиннополых пальто, кашемировых свитеров и приталенных рубашек самых разных расцветок, он чувствовал себя, как рыба в воде, и почти каждый день ходил в парикмахерскую, где его щёки ласкали опасной бритвой, а затем сбрызгивали одеколоном. Именно с парикмахером, молодым чернокожим парнем, подрабатывающим после колледжа, у него случился первый половой акт — в тёмной аллее рядом с мусорными баками, в такт африканской музыке, отбиваемой прямо посреди улицы на каких-то железных вёдрах и крышках. Париж никогда не спал, и парижанам было всё равно, с кем и когда ты занимаешься сексом до тех пор, пока всё происходило по обоюдному согласию. Если в Советском Союзе даже женатые пары редко проявляли какие-то знаки внимания на людях — максимум, чмокнуть в щёку или постучать по спине так, словно выбиваешь ковёр — в Париже можно было нередко встретить несовершеннолетних парней и девушек, обжимающихся прямо на ступеньках Сакре-Кёр. Однажды Валентин проходил мимо такой парочки и невольно покраснел: рука парня совершала ритмичные круговые движения под юбкой девушки, пока та с подобной же увлечённостью сжимала его набухшую промежность и жадно засовывала язык ему в рот. В СССР такое и представить было невозможно, не говоря уже об однополых отношениях. Примерно через полгода своего пребывания в Париже Валентин превратился в совершеннейшего европейца, а о своём советском прошлом вспоминал, как о страшном сне. За двадцать лет он ни разу не испытал ностальгии или тоски по родине, и только память о Димке сводила сердце неожиданной судорогой. Теперь же, вернувшись в Россию, он обнаружил, что его тело как будто само реагировало на какие-то мелочи — на тающий сахар в чае, на горячий маскулинный запах из поношенной обуви, который его нос знал наизусть с первых лет спортивной школы, на неизменную традицию здороваться за руку даже с незнакомыми мужчинами — и внутри тут же поднималась какая-то запрограммированная, сладостная дрожь узнавания: «Я дома. Я русский». От мысли этой было и горько, и хорошо одновременно, но больше было как-то неудобно и страшно. Валентин желал побыстрей разделаться с миссией и вернуться в свой безопасный мир, где никто о нём ничего не знал, а единственной сильной эмоцией был оргазм во время случайной встречи в каком-нибудь баре или туалете спортивного зала. Оперативник взялся за мельхиоровые ручки подстаканников, тёплые от чая, и понёс их в каморку к Смирнову. На лестнице, где не было камер наблюдения, он аккуратно поставил напиток на подоконник и вылил в один из стаканов ампулу с желтоватой жидкостью. Когда он вошёл, охранник уже клевал носом, а на столе громоздилась куча порванной фольги и скомканных фантиков. Среди прочих Валентин заметил жёлто-коричневую обёртку из-под «Алёнки», и его сердце коротко ёкнуло: каждые выходные, когда в интернате разрешали посещения, Димка просил у матери привезти ему только одного — плитку молочного шоколада, а лучше сразу штук десять. Сам Валентин был равнодушен к сладкому, но оттого, как его сосед по комнате жадно поглощал одну дольку за другой и облизывал пальцы, внутри становилось как-то по-особому тепло. В десять лет, ещё не зная толком своего тела и желаний, не зная даже, что там, внизу может быть горячо и мокро, он искренне удивился, когда в его трусах вдруг сделалось тесно: Димка в тот момент прыгал на кровати — полуголый, смеющийся, взбудораженный резким выбросом серотонина после двух проглоченных «Алёнок». Может быть, неслучайно он и жену себе нашёл с этим безыскусным деревенским именем… — Валька! Здорово! — Смирнов протянул ему свою огромную мозолистую ладонь, липкую от сладкого. — Решил почаёвничать на ночь глядя? Валентин кивнул и достал из кармана несколько «Сникерсов». В глазах охранника зажёгся нездоровый азарт, и он тут же надорвал обёртку. — А ты мужик что надо! — Смирнов похлопал его по плечу, смачно чавкая. — Всего пару дней здесь, а уже освоился! Я-то сразу понял, что ты наш человек. По глазам видно, что серьёзный и с опытом. Раньше-то где работал? — В Братске. Развелись с женой, вот и уехал, — повторил Валентин свою легенду. Смирнов воспринял его дальнейшее молчание за признак душевной боли и участливо наклонил голову. Несмотря на свою грузную фигуру, седые усы, торчащие над губой, словно старая щётка для обуви, и круглую лысину, которую то и дело приходилось промакивать платочком, чем-то он до сих пор походил на мальчишку. Валентин ещё в детстве заметил, что все русские мужчины делятся на два типа: злые, как черти, мужланы, недовольные всем и вся и частенько пускающие в ход кулаки и вот такие, как Смирнов, добродушные тюфяки, ищущие в неуютных реалиях своей страны хоть какого-то тёплого угла, где можно притулиться, и счастливые этим. — Да… — протянул охранник, отхлёбывая чай. — Бабы сейчас почуяли свободу, всё разводов им подавай. Веришь ли, из моего класса я единственный, кто так и не развёлся. Недавно была встреча выпускников, так у всех то вторая, то третья жена — и ползарплаты на алименты уходит. По мне, так я неплохо сэкономил! Смирнов разразился хохотом и поставил стакан на стол, чтобы не пролить. — А ты-то что? Дети есть? Валентин кивнул и выдал ещё кусок легенды. — Девочка. С матерью осталась. У неё там и друзья, и школа, да и женщинам вместе легче. — У меня тоже дочка! Погляди, какая красавица! Смирнов достал из бумажника несколько истёртых фотографий. Валентин едва сдержался, чтобы не ахнуть от удивления, и уже не слышал половину того, что болтал Смирнов о дочкиных оценках и музыкальных талантах. Нет, женщины оперативника не интересовали — он едва взглянул на их округлые улыбающиеся лица, неотличимые от сотни других — но на фото был и сам Смирнов. Высокий, худой, с игриво торчащей прядью на затылке, словно прямо перед съёмкой его лизнула языком корова. У него было растерянно счастливое выражение лица, и на щеках проступал пунцовый румянец, как будто он стеснялся своего счастья. Если бы Валентин встретил его десять лет назад, он бы не только не узнал его, но и предположить бы не смог, что этот тонкий мальчишка с мечтательным взглядом превратится в огромного неуклюжего мужика, всю свою жизнь проводящего за чёрно-белыми мониторами в иркутской тюрьме и тоннами поглощающего шоколад. Охранник от души зевнул и откинулся на стуле, всё ещё держа в руках фото жены десятилетней давности. Валентин вдруг почувствовал к этой незнакомой женщине почти невыносимую ненависть, как будто это она сделала из Смирнова туповатого увальня, будто она каждую ночь собственноручно выдёргивала волосы с его затылка, увеличивая радиус лысины, будто она подавала ему на завтрак, обед и ужин исключительно шоколадки. Да, это женщины были во всём виноваты! Хитростью и лестью они забирались под кожу, постоянно требовали внимания, требовали жениться на них, и если не получалось, то беременели в самый неподходящий момент и ставили перед фактом. Так сделала эта Алёна, и Димка, будучи от природы особенно совестливым и ответственным, не смог оставить её и ребёнка на произвол судьбы. Если бы не случилось тогда этой досадной мелочи, Валентин бы уговорил друга выйти из аэропорта Орли с гордо поднятой головой и больше никогда не возвращаться в Советский Союз. Они бы вместе обрели свободу — свободу любить другого человека вне зависимости от его пола, возраста, вероисповедания и прочего… Теперь же Димка наверняка ничем не отличался от Смирнова: так же ходил каждый день на бессмысленную работу, толстел, лысел и с ностальгией всматривался в старые снимки. Валентин уже давно не наводил о нём справки. Первые годы в Париже его обуревала злость и обида, да и не было возможности проникнуть за Железный Занавес. Позже, когда его завербовали в Отдел, он несколько раз воспользовался базой данных, но, кроме сертификата о Димкином рождении и свадьбе, ничего не нашёл. Конечно, никакие агентства не интересовал «простой советский человек» Дмитрий Боярышников: его спортивная карьера закончилась вместе с холостяцкой жизнью, и с тех пор в его судьбе не происходило ничего примечательного. Когда Союз распался, получить информацию стало куда проще, но к тому времени обида в Валентине пустила прочные корни, и вместе с этим появился страх — страх узнать, что у его лучшего друга и единственного возлюбленного всё хорошо, страх разрушить тот детский, идеалистический образ худющего белобрысого мальчишки, прыгающего по кровати и слизывающего с пальцев шоколад. Смирнов захрапел, и его тело резко дёрнулось. Стул под ним заскрипел, а фотография дочери выпала из толстых пальцев на пол. Валентин ещё несколько секунд наблюдал за ним, убеждаясь, что снотворное подействовало. Охранник не отреагировал ни на своё имя, ни на громкий хлопок перед лицом — он глубоко провалился в какой-то свой мир, и его мышцы заходились мелкими судорогами, словно у собаки после долгой изнурительной прогулки. Камеры наблюдения тоже показывали благоприятную картину: трое охранников в восточном крыле увлечённо играли в карты, Ольга всё так же монотонно чистила картошку, а заключённые в общих блоках мирно переговаривались, решая свои мелкие проблемы. Валентин снял со щитка ключи от карцера и, обогнув кухню с левой стороны, направился в северный коридор. Несмотря на то, что всё складывалось, как нельзя лучше, — из шести одиночных камер занята была только одна, а единственный возможный свидитель был успешно нейтрализован — оперативник чувствовал странный холодок в животе. Ему хотелось только поскорей со всем этим покончить, хотелось уехать из злосчатной России, напоминавшей ему на каждом шагу, что он русский, что он отсюда, хотелось, чтобы мысли о Димке перестали будоражить сердце и растаяли, как мартовский снег. Он аккуратно приоткрыл смотровое окно карцера номер два и заглянул внутрь. Никита лежала на спине, обняв живот обеими руками. Её тюремная роба задралась почти до груди, а тонкое одеяло соскользнуло на пол. Несмотря на то, что Валентин никогда не работал с девушкой, он много о ней слышал — о ней и Майкле, конечно же — и за глаза недолюбливал. Почти все мужчины в Отделе падали жертвами её красоты и готовы были ради неё в лепёшку расшибиться. Она, конечно же, пользовалась своим положением, нарушала все писанные и неписанные правила, но всегда выходила сухой из воды. Очень хитро с её стороны было добиться расположения Майкла, который мог вытащить её из любой передряги и хорошенько оттрахать в перерывах между заданиями. Валентин сжал в руке ключ и почувствовал, как острые зубцы впились в кожу. Ослеплённый своими эмоциями, он никогда не задумывался, как Никита оказалась в тюрьме и зачем была нужна Мэдлин. Он бы и сейчас лишний раз не остановился, если бы девушка не убрала одну из ладоней с живота и не приоткрыла лёгкую выпуклость. Чёрт возьми, она была беременна!.. Эта вертихвостка залетела от Майкла, и тот каким-то образом убедил Мэдлин помочь ему. Да, теперь всё стало ясно! Валентин рисковал жизнью ради какого-то приплода! Он усмехнулся себе под нос и резко повернул ключ в замке. Пусть эта сучка и не надеется, что довезёт ребёнка до Отдела живым! Уж он-то сделает всё возможное, чтобы у неё случился выкидыш по дороге, — и пусть Мэдлин делает с ним, что хочет. Димку он потерял двадцать лет назад, и давно пора было признаться самому себе, что его жизнь не имела никакого смысла. От железного лязга двери Никита мгновенно проснулась и присела на полке, служившей кроватью. Её руки инстинктивно обхватили живот, а взгляд лихорадочно бегал по стенам в поисках хоть какого-то выхода. Она, очевидно, думала, что похотливый охранник пришёл воспользоваться её телом, и Валентину вдруг сделалось смешно. Высвобождая из кобуры пистолет, он всё же решил приоткрыть ей тайну. — Мэдлин хочеть видеть тебя, — медленно сказал он, смакуя шутку. Никита приоткрыла рот и выпустила короткий, удивлённый возглас. Валентин едва набрал воздуха в лёгкие, чтобы рассмеяться, когда почувствовал несколько резких ножевых ударов со спины и повалился на пол, захлёбываясь кровью.