Любой ценой (Рождественское предсказание 2)

Настоящее испытание — это сделать выбор, когда ты точно знаешь, чего он будет стоить. ("Матрица: Революция") Как же прекрасно было снова дышать свежим воздухом!.. День выдался на удивление ясным и тёплым, почти весенним. Солнце ласково скользило по щеке, и хотелось раздеться ему навстречу, скинуть шерстяной платок и тяжёлый ватник, предстать во всей своей наготе, словно перед любовником. Никита вздрогнула от резкой судороги желания и закусила губу. Перед глазами всплыла та ночь на барже, когда между ней и Майклом в одночасье рухнула стена, когда их тела отчаянно искали близости, которая не могла быть возможна при свете дня. Она по-прежнему так мало знала о нём… Чем он жил? Куда уходил, когда работа в Отделе позволяла взять паузу? Почему постоянно играл с ней в кошки-мышки, будто в нём сосуществовало два абсолютно разных человека? Никита помотала головой и приказала себе не думать об этом. Ей нужно было прожить без Майкла ещё долгие полгода, и чем меньше она будет вспоминать его пристальный взгляд, отзывающийся мурашками в пояснице, тем больше шансов у их ребёнка появиться на свет. Вместо того, чтобы летать в облаках, она должна была подумать о насущном — о допросе, который устроили охранники после пропажи одного из “своих”. Они почти не распускали руки, только пару раз ударили по лицу и вырвали клок волос, но к такому Никите было не привыкать. Кроме того, никто из них не знал английского, и жалкие попытки зачитать что-то из разговорника ничуть не способствовали запугиванию. Она подозревала, что они могут пойти в обход “официальных процедур” и подловить её где-нибудь в тёмном углу, но куда больше переживала за Ольгу. Женщина была уже немолода, и вряд ли имела большой опыт в сопротивлении допросам. Когда она вышла из кабинета дознавателей — после мучительно долгих двенадцати часов без воды, еды и туалета — всю её трясло с такой силой, словно через тело пропустили электрический ток. Лицо было белым, как лист бумаги, и только глаза на нём сверкали чёрными вишнями. Переброситься с ней хоть парой слов Никита смогла только на следующее утро, когда получала завтрак: Ольга украдкой положила ей дополнительный бутерброд с сыром и шепнула, что всё нормально. Девушка не понимала, почему эта молчаливая седовласая женщина так рисковала ради неё: совершила убийство, вытерпела изнасилование, уничтожила записи с камер наблюдения и ничего не выдала на допросе, но спросить её было нельзя. Во избежание подозрений, их не должны были видеть вместе. Возможно, когда всё немного утихнет, и внимание охранников переключится на что-то другое… Из раздумий Никиту вывели резкие, визжащие крики. Она остановилась, как вкопанная, и обнаружила, что ноги снова привели её к злосчастному сараю. В прошлый раз её вмешательство не привело ни к чему хорошему, и теперь нужно было быть умнее. Нужно было позволить другим решать свои проблемы самостоятельно, нужно было позаботиться, прежде всего, о себе самой и ребёнке. Она склонила голову и на свинцовых ногах пошла прочь. Каждый шаг пронзал её, словно нож, но она должна была, должна была… Да, должна была. Никита повернулась и направилась прямиком с сараю. Перед глазами всплыло скептическое лицо Мэдлин, грозный прищур шефа и каменная маска Майкла, за которой ничего нельзя было разгадать. “Ты не видишь за деревьями леса”, “Считаешь себя одиноким маяком нравственности в безумном мире?”, “Если в тебе нет жестокости, нужно притворяться жестокой”… Они были правы. Конечно же, правы. Но как могли они потом смотреть на себя в зеркало? Как могли жить дальше, зная, что имели возможность спасти, предотвратить — но не сделали этого? Она рванула деревянную дверь и, пока глаза привыкали к полумраку внутри, почувствовала у горла холодное лезвие ножа. Кто-то большой и грузный скрутил ей руки сзади и теперь тяжело дышал над ухом. Четыре силуэта перед ней приобрели знакомые очертания: кудрявая и приземистая Надюша, тощая Машка, высокая мужиковая Галя и — сердце Никиты упало вниз — Ольга. Седовласая женщина молча смотрела в пол и теребила в руках старую варежку. Главная, Надюша, что-то сказала ей и подтолкнула в спину. Ольга приблизилась к Никите и тихо заговорила по-английски. — Они хотят знать, что случилось с охранником. Сергей, Машкин хахаль, обещал им по три блока сигарет за содействие. Расследование повесили на него, и, если не справится, его переведут отсюда куда-то в другое место. А если справится, повысят в должности. Никите вдруг стало ясно, отчего Машка всю прошлую ночь ревела в подушку. Глупая, глупая девочка… — Что ты сказала им? — спросила девушка. — Ничего, — Ольга опустила глаза. — Но сейчас скажу. Со мной они не станут возиться, а срок и так пожизненный. Никита замотала головой и попыталась вырваться. Лезвие вспороло тонкий слой кожи, и по шее потекла горячая струйка крови. — Не будь дурой! — сквозь зубы прошипела седовласая женщина. — Они изобьют и изуродуют тебя, если понадобится. Не жалко себя, так подумай о том, кто у тебя внутри! Не дав девушке шанса ответить, Ольга развернулась и сказала что-то по-русски Надюшиной банде. По их вытянувшимся лицам и округлившимся ртам Никита поняла, что женщина действительно взяла всю вину на себя. Арестантки перебросились ещё какими-то фразами, и Надюша коротко кивнула той, кто стояла у Никиты за спиной. Это оказалась крепкая и высокая женщина лет сорока с мускулатурой бывшей пловчихи или штангистки. С абсолютно отрешённым взглядом она вытерла нож о подкладку ватника и встала рядом с хозяйкой, словно послушный пёс. Никита сглотнула и провела пальцами по взрезанной шее. Крови было немного, но от её вида девушку внезапно замутило. Она попятилась к двери, к свежему воздуху, с опаской посматривая на Надюшину банду, по-прежнему что-то обсуждавшую. Ольга стояла чуть в стороне и продолжала теребить свою варежку. Теперь, когда она собственноручно выкопала себе могилу, вся её резкость и решимость куда-то делись, и остались лишь растерянность и обречённость. Она внезапно подняла глаза на Никиту и ласково улыбнулась. Это был её выбор, и она была счастлива им. Необъяснимо, невероятно счастлива.