Любой ценой (Рождественское предсказание 2)

Ольгу увезли в тот же день. На её место поставили Галю из Надюшиной банды, которая не преминула плюнуть в гороховое пюре, прежде чем протянуть его Никите, и с такой силой швырнула стакан с чаем, что разлила больше половины. Девушка молча взяла свою порцию и села за пустующий стол в самом углу. Она знала, что все эти детские шалости не представляли большой опасности, и куда больше беспокоилась о том, что станет с Ольгой. Кроме того, она была уверена, что скоро Мэдлин сделает очередную попытку заполучить её дитя, и именно от этой мысли её желудок завязывался в узел, а по спине бежали холодные мурашки. Ей нужно было сейчас избегать любых конфликтов и сидеть тише воды, ниже травы, чтобы ни в коем случае снова не угодить в карцер. Какие бы странные отношения у неё ни были с другими заключёнными, находиться среди людей теперь казалось куда более безопасным. Девушка отщипнула кусочек хлеба, положила в рот и заставила себя проглотить его. Её ребёнку требовалась пища, и наверняка требовались какие-то дополнительные витамины, но единственное, что она могла ему сейчас дать, — это ресурсы собственного тела и, если повезёт, немного покоя. Ему придётся стать бойцом уже в утробе, держаться за жизнь во что бы то ни стало. Пройдена уже почти одна треть пути… “Ты молодец, слышишь? Ты такой молодец!” Когда прозвучал сигнал об окончании ужина, Никита отнесла пластиковый поднос к месту сбора и направилась вместе с остальными к выходу из столовой. Она шла, опустив голову и стараясь не думать о том, что будет дальше, когда почувствовала на своей ягодице лёгкий шлепок. От неожиданности её ноги будто вросли в землю, и девушка удивлённо подняла глаза. Перед ней стоял тот самый молодой охранник, по которому убивалась Машка, и который, судя по всему, пребывал в прекрасном расположении духа после раскрытия дела с пропажей “коллеги”. — Hit me baby one more time… — пропел он шёпотом, наклоняясь к Никите и поправляя выбившийся локон её волос. Почти инстинктивно она отбила его руку — и вовремя остановилась. Было бы проще простого сломать ему пальцы, вывихнуть ключицу или отправить на пол, но у неё сейчас и без того хватало врагов. — Ещё раз тронешь, и будешь ходить в гипсе, — прошипелал она скозь зубы, зная, что парень её не поймёт, но, по крайней мере, считает выражение лица. Он лишь усмехнулся в ответ и шутливо пропел ей в спину ту же самую пошлую песню: — Oh baby, baby… Никита поспешила уйти, но от её внимания не ускользнуло, каким воспалённым взглядом проводила её Машка. *** Всю ночь в камере шептались. Никита не знала, о чём, но могла разобрать голоса из Надюшиной банды и матерное слово, повторявшееся снова и снова — “suka”. Сердце девушки наполнялось дурными предчувствиями, и заснуть она смогла лишь под утро. Ей приснилась Ольга, медленно шаркающая по пустому, плохо освещённому коридору, тянущая к ней руки и раскрывающая рот в какой-то беззвучной мольбе. Никита силилась подойти ближе, чтобы услышать женщину, но её собственные ноги будто налились свинцом, и оставалось только ждать и всматриваться в знакомое лицо, пытаясь прочитать по губам. Всё это длилось целую вечность: Ольга то и дело останавливалась, её силуэт терял очертания, словно был соткан из дыма, и Никите приходилось звать её по имени, чтобы снова привести в движение. Тогда женщина коротко вздрагивала, делала несколько шагов, жалобно округляла рот в попытке сказать что-то — и снова застывала на месте. Когда она наконец-то добралась до девушки — через несколько долгих, мучительных часов — Никита увидела тонкую струйку крови, тянущуюся из уголка её рта. В глазах была чернота и какая-то отрешённость, и губы раскрылись в очередной попытке… Вот сейчас, сейчас! “Oh baby, baby, how was I supposed to know…” — громогласно полилось с потолка. Никита прикрыла глаза от яркого света ламп и раздражённо выдохнула. Тело ныло так, будто она всю ночь разгружала вагоны, и где-то во лбу искрилась шаровая молния боли. Со дна желудка поднималась знакомая волна тошноты, и девушка поспешно выпуталась из-под простыни, чтобы занять вакантное место у раскрытой форточки. В камере царила какая-то странная оживлённая атмосфера. Женщины переговаривались друг с другом охотней обычного, и на их лицах то и дело появлялись робкие, дрожащие улыбки, которые они спешили проглотить. Кровати заправлялись резво и бодро, и почти никто не ссорился из-за очереди к умывальнику. Никита украдкой посмотрела на Надюшину банду, но те, казалось, тоже заразились всеобщим весельем. “Возможно, сегодня какой-то национальный праздник, или на завтрак всем раздадут мороженое”, - подумала девушка и отвернулась к форточке, подставляя лицо струе морозного воздуха. После переклички причина неожиданной радости прояснилась. Охранники внесли в камеру толстую пачку писем и несколько пластиковых пакетов, доверху набитых едой. Когда Никита увидела ярко-оранжевый бок апельсина, выглядывающий из чьей-то посылки, у неё изо рта потекла слюна, и она с трудом отвела взгляд. Ей нечего было ждать: её сокамерницы вряд ли бы поделились хоть чем-то, а если бы даже захотели, Надюшина банда тут же бы пресекла подобные попытки и забрала всё “лишнее” себе. Арестантки выстроились в шеренгу, хотя едва ли могли устоять на месте. Никита опустила глаза в пол и попыталась отвлечься мыслями о Майкле. Как и многие оперативники, он попал в Отдел через тюрьму. Долго ли он провёл там? Какое место занимал в иерархии? Боже, она совсем ничего не знала о нём… Почему они никогда ни о чём не говорили? Почему любую информацию из него приходилось вытягивать клещами? Симона, Рене Диан… Что ещё таилось в его прошлом? Девушка закусила губу и принялась неосознанно теребить край своей робы, засаленный после трёх недель беспрерывной носки. Она уже почти перестала замечать кислый запах пота, исходивший ото всех вокруг и от себя самой, перестала задаваться вопросами, где во всех этих бесконечных коридорах скрывались душевые кабины и когда их туда поведут. У русских явно были какие-то свои понятие о гигиене, но ей было не впервой. Если требовалось все девять месяцев проходить в одной и той же одежде, мыть голову в раковине под холодной водой и сушить нижнее бельё на ободке кровати, то она была на это готова и надеялась только, что все лишения скажутся только на ней самой, а не на ребёнке. Он должен был выжить, должен был… Что-то царапнуло её щёку, и Никита подняла глаза. Молодой охранник, раздававший почту, махал у неё перед лицом желтоватым конвертом и сально улыбался. Девушка наморщила лоб и протянула руку за письмом (Кто мог отправить его? Наверняка какая-то ошибка…), но парень резко отдёрнул свою ладонь. Он явно вздумал поиграть, принимая Никиту за собачонку, и она едва сдержалась, чтобы не отвесить ему оплеуху. Через несколько секунд — по каменному лицу Никиты и её безразличному взгляду — он понял бесполезность своей затеи, но нашёл новый способ испортить ей жизнь. Его губы скользнули по её щеке, оставив влажный след. В камере повисла густая тишина: слышно было, как капает кран, и кто-то громко дышит. Никита демонстративно вытерла лицо рукавом и опустила голову. Машка ей этого так не оставит… Ну что ж, придётся ей разобраться и с этим. Но прежде - письмо. Оно было вскрыто, конечно же, и под истрёпанным конвертом скрывался сложенный вдвое неразлинованный лист бумаги. Когда девушка развернула его и пробежала глазами первые строчки, её сердце подпрыгнуло к горлу, и всё вокруг перестало существовать. Не было больше ни оживлённого гама камеры, ни тяжёлого взгляда Машки, ни отвратительного следа чужих губ на коже. Не было тошноты, не было апельсинов в чужих посылках, не было никакой тюрьмы и даже Мэдлин. Была лишь сама Никита и пульсирующая теплом жизнь в её животе. Был знакомый низкий голос, пробирающий её до мурашек. Josephine. Partir, c'est mourir un peu, C'est mourir à ce qu'on aime : On laisse un peu de soi-même En toute heure et dans tout lieu. C'est toujours le deuil d'un vœu, Le dernier vers d'un poème ; Partir, c'est mourir un peu. C'est mourir à ce qu'on aime. Et l'on part, et c'est un jeu, Et jusqu'à l'adieu suprême C'est son âme que l'on sème, Que l'on sème à chaque adieu... Partir, c'est mourir un peu.* Слова плыли у неё перед глазами, и она почти не различала их смысла. Её французский оставлял желать много лучшего, и потребовалось бы перечитать всё это не один раз, чтобы разобрать… Но какое же это будет блаженство! Никита улыбнулась, и её пальцы едва заметно задрожали. Ей вдруг захотелось расцеловать это письмо, прижать его к груди и всегда носить с собой. Мысленно она уже представляла, как шепчет эти слова снова и снова своему растущему животу, как гладит маленькие аккуратные буквы, выведенные твёрдо и без прикрас. Она ведь никогда не видела его почерка, в Отделе все работали без бумаг, а теперь он подарил ей эту маленькую частичку себя, такое бесценное сокровище… Кто-то грубо рванул лист, и Никита не сразу вернулась к реальности. Машка бросила на письмо лишь беглый взгляд, злорадно скривила лицо и демонстративно порвала бумагу. Надвое, затем ещё раз и ещё раз. Никите казалось, что она падает, что земля под её ногами разверзлась, а в голове начался пожар. Не до конца осознавая, что происходит, она сжала кулак и ударила девчонку в нос. *Дословный перевод Жозефина. Уходить значит немного умирать Умирать в том, что мы любим Оставлять немного себя В каждом часе и в каждом месте Это всегда траур желания Последний стих поэмы Уходить значит немного умирать Умирать в том, что мы любим Мы уходим, и это игра До последнего, высшего прощания Мы сеем свою душу Сеем в каждом прощании… Уходить значит немного умирать. Стихотворение французского поэта Эдмонда Харакура (Edmond Haraucourt).