Любой ценой (Рождественское предсказание 2)

Они держали её в одиночной камере и каждый день водили на допрос, заставляя повторять одно и то же. Ольга знала, что её история держалась на костылях: никто не верил, что Валентин был способен на насилие, а, если и так, то почему из всех возможных вариантов выбрал сморщенную и худосочную старуху? Никто не понимал, как она могла справиться с ним в одиночку и не поднять никакого шума. Никто не знал — в том числе, и она сама — как у неё хватило мозгов пробраться в кабинет дежурного незамеченной и уничтожить видеозаписи. Снова и снова они требовали описать в мельчайших подробностях, что говорил Валентин, в какой позе стоял, где находился его пистолет, куда она вонзила нож, закричал ли он, когда упал и т.д. Они искали несоответствия в её простом маленьком рассказе, и она бы сломалась, непременно сломалась, если бы не раскрыла правду. Просто они не знали — и не могли знать — что правда эта случилась больше двадцати лет назад. Тогда её особо и не допрашивали. Домашнее насилие считалось обычным делом, и на её мужа — рядового, по чёрному пьющего каменщика — всем было наплевать. Она прожила с ним почти десять лет, в крохотной однокомнатной квартире, и сама не понимала, как умудрилась протянуть так долго. Этот брак был западнёй с самого начала, но, будучи молодой и наивной, готовой в любой момент разбиться на тысячи осколков после того, как единственный мужчина, которого она любила, навсегда уехал из страны, она не могла противиться Борису — его настойчивым предложениям проводить её до дома, его постоянным букетам сирени, коробкам глазированного зефира и билетам в кино. Он был видный парень — высокий, крепко слаженный, голубоглазый — и все женщины в больнице, что молодые, что старые, бросали на Ольгу завистливые взгляды и выспрашивали, когда они собираются в ЗАГС. Родители, с которыми Борис познакомился в первый же месяц ухаживаний, тоже прочили скорейшее замужество: у парня была стабильная, пусть и не самая высокая, зарплата (ну не всем же во дворцах жить), он не боялся работы и практически всё мог сделать своими руками — от вбивания пресловутого гвоздя до постройки целого дома. Ольга была бы за ним, как за каменной стеной, а что ещё нужно? Поженятся, первое время поживут в коммуналке, потом дети пойдут, и можно будет встать на очередь на квартиру. Девушка молчаливо выслушивала все эти планы, которые строили на её жизнь другие люди, и послушно кивала. У неё не было сил сопротивляться — тоска по тому, другому, подтачивала её на корню, а Борис хотя бы отвлекал от настойчивых мыслей о самоубийстве. Головой она понимала, что он действительно хороший парень, но не понимала другого — почему никто не спрашивает, любит ли она его?.. Иногда она подолгу замирала у окна, смотря в пустоту и пытаясь понять, что с ней не так. Почему тот, другой, нищий студентишка с наполеоновскими планами и юркими синими глазами, проник ей в сердце практически мгновенно и до сих пор жил там, хоть и бросил её, подло бросил, несмотря на все свои красивые слова. А Борис, сильный и надёжный советский мужчина, вызывал в ней не больше эмоций, чем алюминиевая чашка, обязательно присутствующая в каждом хозяйстве. Как у Ольги не было сил противиться его ухаживаниям, так и не нашлось смелости сказать нет, когда Борис сделал ей предложение. Она решила, что стерпится-слюбится, и покорно поставила свою подпись в свидетельстве о браке. Покорно улыбалась на свадьбе и подставляла губы для поцелуев, пока гости кричали: «Горько!» Покорно облачилась в кружевную сорочку и раздвинула ноги, когда Борис, пахнущий водкой и солёной сельдью, вошёл в комнату, запер дверь и выключил свет. Любовью он занимался так же быстро и методично, как забивал гвозди. Он не заметил, что Ольга оказалась отнюдь не девственницей, и, выпрыснув в неё горячее семя после нескольких сильных, грубых толчков, чмокнул её в щёку и отвернулся к стене. Девушка ещё долго лежала с открытыми глазами и вспоминала того, другого, с кем её тело всегда дрожало, словно натянутая струна, и под конец взрывалось соловьиной трелью. Уже тогда, в первую брачную ночь, она знала, что с Борисом такого не будет никогда. Через несколько месяцев после свадьбы он увёз её в Иркутск, где шла большая стройка: там он мог неплохо заработать и наконец-то вложиться в квартиру. Свой супружеский долг он выполнял каждую ночь — то ли оттого, что действительно считал долгом, то ли в надежде поскорее обзавестись потомством. Ольга подозревала, что и для него самого удовольствие от ежевечерних экзерсисов не превышало банального физического облегчения, как после опорожнения кишечника, но обсуждать эту тему не собиралась. В её памяти хранилось достаточно воспоминаний, чтобы обеспечить вдохновение собственным пальцам. Когда муж отворачивался к стене, она представляла рядом того, другого, и заходилась в беззвучной агонии несбывшихся надежд. Ещё через несколько месяцев, не обнаружив у себя менструации ни на первый, ни на второй, ни на десятый день цикла, Ольга впала в отчаяние. Она поняла, что до этого момента всё ей казалось какой-то странной игрой, чем-то, что происходило не с ней, а с похожей на неё девушкой и где-то в параллельной вселенной. Ей казалось, что всё можно выключить в любой момен или отмотать назад: вернуться к родителям в Подмосковье, работать медсестрой и мечтать о большой и светлой любви. Но теперь, почувствовав внутри новую жизнь — плод этих безумных ночей, начинавшихся с грубых толчков и заканчивающихся немым, исступлённым, почти вымышленным оргазмом — она поняла, что все пути назад отрезаны. Какое-то время она ничего не говорила мужу и ходила, как в воду опущенная. То, что зрело у неё внутри, казалось ей чужим, инородным и лишним. Оно завладело её телом, словно вирус, и, будучи размером с горошину, уже требовательно меняло его под свои нужды: её грудь налилась непривычной тяжестью, и каждый раз, когда Борис щипал соски своими грубыми пальцами, ей хотелось выть от боли; желудок скручивало по утрам мощнейшими спазами, и выплёскивая в унитаз всё его содержимое, вперемешку со слезами, Ольга начинала молиться, чтобы наружу вышел и плод. Сначала почти бессознательно она стала покупать в магазине куда больше еды, чем требуется, чтобы сумки были потяжелее. Затем придумала изнурительные пробежки по школьному стадиону и голодания. Но ничего не помогало: монстр внутри неё только креп и радовался. Когда муж начал подозрительно посматривать на её растущий живот, она поняла, что другого выхода не оставалось. Это было чрезвычайно опасно, но пойти в больницу или к бабке она не решалась. Никто не должен был знать, никто. Борис бы не простил ей ни за что на свете. Он в тот день до ночи провозился на стройке и, вернувшись домой, обнаружил жену на полу их крохотной комнаты — без сознания и в луже крови. Рядом лежала обагрённая вязальная спица. Жизнь девушки спасли, хоть и с трудом, и врач сказал, что детей она больше иметь не сможет. Вязальную спицу Борис от сотрудников скорой помощи скрыл, но жене действительно не простил. Проснувшись в больнице и почувствовав внутри пустоту — свою привычную, родную пустоту — Ольга залилась слезами. Только через три недели она поняла, отчего плачет, — и тоже не смогла себя простить. Той осенью Борис впервые по-страшному напился. Он разбил их свадебный фарфор, разбил руки в кровь и замахнулся на Ольгу, но вовремя остановился. Впрочем, через несколько лет его уже ничего не останавливало. Он превратился в животное, потерял работу и целыми днями валялся дома лицом в подушку. Частенько у него, такого молодого и крепкого, сдавал кишечник, и Ольге приходилось убирать за ним, как за стариком. Спать с ним она больше не ложилась и купила себе раскладушку, но уходить ей было некуда. Она знала, что остаётся с ним из чувства вины (из этого же чувства она закончила акушерские курсы), но правдой было и то, что её скромной зарплаты теперь едва хватало на пропитание, а билет на самолёт до Москвы стоил недёшево. Начались самые страшные годы её жизни, которые не переплюнуло даже будущее заточение в колонии. У Бориса теперь было два состояния: праведный полутрезвый гнев, в котором он поносил Ольгу на чём свет стоит, колотил посуду и требовал исполнения супружеского долга (после таких ночей она долго отпаивалась валерьянкой и страдала кровотечениями), — и белая горячка, во время которой он разговаривал с их нерождённым сыном и заливался слезами, словно мальчишка. Ольга послушно вытирала за ним дерьмо и позволяла насиловать себя. Она знала, что это было её наказание, её крест. Она знала, что Борис стал таким именно из-за неё, и готова была платить за это столько, сколько потребуется. Родители ничего не подозревали и писали ей письма, спрашивая о внуках. Она отмалчивалась или отшучивалась, домой не ездила под предлогом отсутствия средств. Они не видели ни синяков на её теле, ни преждевременной седины, ударившей в виски, ни загнанного, обречённого взгляда. Когда через десять лет они оба попали в автомобильную аварию, Ольге всё же пришлось поехать на другой конец страны, в их старую двухкомнатную квартирку, чтобы оформить наследство. Она вошла в свою бывшую «детскую», где всё осталось нетронутым с тех пор, как она вышла замуж, и без сил опустилась на кровать. Было сложно поверить, что к такому свелась её жизнь, когда мечты и чаяния были совсем другими. Она прекрасно помнила, сколько часов провела, уставясь в трещину на потолке и рисуя себе прекрасное будущее. Хорошего мужа — умного, красивого, сильного — двоих детей, мальчика и девочку, скромный автомобиль, в котором они бы каждые выходные ездили на дачу и сажали картошку. Разве это было так много? Почему тот, другой, бросил её со всеми голубыми мечтами, а второй, её законный муж, так и не смог пробудить любви? Почему всё сложилось именно так, как сложилось? Что она сделала не так?.. В тот день она впервые начала молиться. По-настоящему уверовала в Бога, хотя всегда была убеждённой атеисткой, как учили в комсомоле и как диктовала медицинская профессия. Но атеизм был хорош, только когда жизнь уверенно шла своим чередом. Теперь же, когда ей было совершенно не на что опереться, когда на душе не осталось ничего, кроме самого страшного греха, ей нужна была хоть самая эфемерная помощь. Без Бога она бы просто не поднялась с кровати, не похоронила родителей, не вернулась бы домой, в Иркутск, чтобы до последнего заботиться о Борисе. До того самого рокового дня… — Итак, ты чистила картошку, когда он подошёл к тебе сзади? — в сотый раз спросил следователь. Ольга коротко кивнула и прижала к себе сломанную, кое-как перебинтованную руку. Это была, конечно же, случайность, издержки долгого пути, скользкого пола и Николая в роли конвойного. — Что он сказал? — Ничего, — женщина помотала головой, — просто зажал мне рот рукой, а второй дёрнул за резинку на брюках. — Почему ты не закричала? — Я попыталась, но он крепко держал меня. — Что случилось дальше? — У меня в руках был нож, и я полоснула по его ладони. Он тут же отпустил меня и стоял смотрел на порез, словно не мог поверить, что у него идёт кровь. — Почему ты тогда не закричала, не попросила о помощи? — Не знаю, — Ольга пожала плечами, — наверное, я была в шоке. Думала только о том, как спасти себе жизнь. — Что потом? — Он разозлился и снова пошёл на меня. Я вонзила нож ему в живот, несколько раз, пока он не упал. — Почему никто не слышал криков? — Откуда я знаю? Спросите у других, может, кто и слышал. Следователь резко выбросил ладонь и ударил Ольгу по лицу. — Умничать будешь в другом месте! Отвечай на вопрос! Женщина облизала лопнувшую губу и почувствовала на языке знакомый привкус железа. Ей нечего было ответить, поэтому она просто опустила глаза и замолчала. — Что было потом? — Он отключился, и я потащила его к мясорубке. — Почему нигде не осталось крови? — Я всё вымыла. — Как ты, блядь, успела?! — взревел Николай и схватил её за грудки. Ольга твёрдо посмотрела ему в глаза и не проронила ни слова. Чтобы опровергнуть её слова, Николаю нужно было признаться в том, что в ту ночь он её изнасиловал, а это означало бы конец его карьеры. Ей самой уже было всё равно, что с ней следают: искалечат, убьют или упекут ещё в какое-нибудь заведение. Её сознание снова и снова проживало ту ночь, когда она убила Бориса — убила, потому что опять обнаружила у себя задержку, и не могла позволить ему отнять этот последний шанс. Когда он перестал хрипеть и задыхаться на полу, она подождала ещё около получаса и сама позвонила в милицию. Синяков на её теле было достаточно, чтобы всем стало понятно: обстановка в семье располагала. Факт самозащиты, однако, доказать не смогли, и Ольгу приговорили к пожизненному. Уже в тюрьме она поняла, что задержка была не беременностью, а предвестником раннего климакса, и с тех пор существовала на автомате, не зная, зачем Бог держит её на этой земле. Не зная до того момента, как не увидела Никиту. Её отвели обратно в камеру и позволили немного поспать. Она уже потеряла счёт дням и не знала, сколько протянет. В её молитвах было только одно — пусть там, в тюрьме, всё будет хорошо, пусть ничего не помешает этой несчастной девушке выносить и родить здорового ребёнка. Ни охранники, ни Машка, ни Надюша. Пожалуйста, Боже, пусть у неё всё получится. Для себя ничего не прошу, только для неё. На следующий день ей снова скрутили руки и куда-то повели. Когда втолкнули в комнату, она даже не сразу подняла глаза. Какая разница? Очередной следователь, очередной допрос. Мужчина развернулся и медленно подошёл к ней. Что-то было в его походке как будто знакомое… В походке и в юрких синих глазах, не изменившихся за столько лет.