Лед небес

      Родной мир стонал. Его глас утихал — и оттого становился четче. Все меньше он давал подсказок, все меньше прокладывал дорог и открывался взору. Все его силы уходили на то, чтобы справляться с живым духом — а живых прибывало все больше, и некоторых приводил сам Иммануил, не думавший о том, каково будет миру.       Однажды я совсем замолкну, и тебе придется справляться без меня. Растворятся тропы. У тебя останутся лишь память о них и дар.       — А очнешься ли ты снова?       Это зависит от тебя.

***

      — Как же зовут тебя, не нашедший покоя дух? — спрашивали иногда Иммануила.       Он отмахивался, ссылался на дела — хотя какие дела у призрака! — и избегал ответа. Выдумав о себе легенду, он не ожидал, что она вызовет столько интереса; наоборот, ею он пытался развеять любой интерес. А на деле — распалил больше любопытства.       Именоваться сыном бога он не имел права, потому что бога как такового не было, и поэтому Иммануил обычно отвечал:       — Мое имя тебе ничего не даст.       Выдумка, разросшаяся до таких масштабов, нуждалась в собственной личине, но нарекать ее Иммануил не торопился. Дальше ушей блуждавших духов ее имя вряд ли уйдет, и не принесет оно пользы. Ведь проводника, для которого оно предназначалось, он так и не нашел.       Поиски результатов не давали, а мир все утихал — время поджимало. Памятуя о ворчании Минкара, Иммануил решился проложить иной, более короткий путь. Для подстраховки. Но путь, как повелось, предстал перед ним сам. И — вот уж забавно! — с подачи самого отца, увлеченно рывшего себе могилу. Неужели маятник остановился, не дождавшись часа похорон?       — Пришло время, сын, — молвил Элохим, оглушенный верной службой принца, — узнать тебе о том, о чем знают единицы.       И он явил ему подземелья дворца, но не те, в которых держали пленников; королю предназначались эти. Их существование было посвящено не каре провинившихся, как на той стороне дворца, а спасению жалкой — и на небесах бессмертной — шкуры отца.       Подземные туннели вели за пределы его жилья. Они тянулись, обрывались и переплетались, рисуя узор сети паука, знавшего все дороги и все тупики, где застревали мухи. Иммануил содрогнулся, на миг той мухой ощутив себя, когда пауком должен был стать сам. И поработить возомнившую себя владыкой муху.       Элохим, трясущийся за свою душонку, предусмотрел все, кроме неверности сына. Продумал даже побег, если его настигнут в покоях, и это притом, что он, живой, был неуязвим в мире мертвых.       В доверии отца Иммануилу чудился подвох. Элохима понять было можно: на земле он превращался в обычного смертного, и избегать преследования ему был прок. Но Иммануила нигде убить невозможно. Так зачем ему знать пути отступления, если не для того, чтобы изловить в них бога?       — Того, кого нельзя умертвить, можно подвергнуть вечной пытке, — по-своему истолковал Элохим удивление сына.       Такой великий дар, как отцовские тайны, Иммануил принимал с опаской. Искренняя ли это забота? Или такая игра? «Я давно знаю о твоих намерениях, сынок, и специально тебе открываюсь — посмотрим, как далеко зайдешь», — вот что виделось ему в снисходительной усмешке отца. Но упускать такую возможность было бы неразумно.       Вместе с живым миром он изучал подземный лабиринт, и в голове откладывалась его карта. И становилось понятно, почему патрулей было много там, где неверных не было и близко, и по какой схеме расставлялись посты. Выходы из подземелий находились в самых охраняемых зонах, и стража даже не подозревала о том, что на самом деле стерегла.       Туннели могли помочь добраться до бога незаметно, если бы не прозорливость, достойная правителя: входы и выходы оберегались так, словно целью лесных патрулей был не поиск неверных, а защита дворца. Ключ сыну Элохим не дал — мол, «такого ключа не существует», — и не намекнул, как открывались люки. Обходы Иммануил совершал с дозволения отца, и нельзя ему было выходить наружу, чтобы не наделать шуму, а надлежало возвращаться назад.       Через туннели до бога не добраться, но он держал этот вариант в голове — они еще пригодятся. Но ими не заменить проводника.       И однажды Иммануил на него наткнулся.       Случилось это летом, когда весеннее тепло сменилось душной жарой — таким, наверное, и было пекло Ада, людьми воображенного. Тепло, так желаемое когда-то, теперь терзало: переход к нему от могильного мороза давался тяжело, да и не подходила для лета его одежда. Но Иммануил жадно впитывал даже зной, ведь он был для него новым. Испытав на себе жару, он понял, каков в действительности из себя холод, и полюбил его еще больше.       Летом укорачивались ночи и тускнели, словно тая, звезды — изменчивость живого мира поражать его не уставала и продолжала восхищать, а духи — выспрашивать имя.       Тогда он и заметил ее — девушку, наблюдавшую за мертвецами тайком. Таких он встречал многих, и в проводниках не задержался никто. Он не рассчитывал на удачу, но надежда в душе вспыхнула все равно; на небеса он не провожал кандидатов давно, и в этой путнице ему мерещился последний шанс добраться после побега до бога.       Иммануил стал за ней наблюдать. Возвращаясь в мир живых, он тут же ее разыскивал; даже в затхлых подземельях отца ее образ его не оставлял. Справится ли она? Насколько надежна? Что представляет собой? А если, как и все, кто был раньше, не вернется после первого рейса на небеса?       Его всегда манила жизнь вместе со всем ее миром, но весь живой мир отныне собирался в незнакомке, с которой он связал слишком много страхов и надежд.       Она была железнодорожником, избегающим железных дорог и потому укрытым от глаз слуг божьих, отбирающих новобранцев с земли. Ее следовало подтолкнуть к небесам своими руками, пока ее не утянули туда сети железных дорог, подчиненных Элохиму. Именно ее стойкость, то, что она упиралась от единственной доступной ей службы, и поражало его — и в какой-то степени восхищало почти так же, как изменчивость мира живых.       Лишь бы она точно так же не упиралась от того, чтобы ему помочь.       Он следовал за ней по пятам, слушал ее телефонные разговоры, приглядывался к тому, на что смотрела она — и понимал, что ничего о мире не ведал, сколько бы ни изучал его, потому что он не смотрел на него живым взором. Взором, как у нее.       Он учился понимать мир, а вместе с тем — незнакомку.       Он убедился в том, что она — та, что ему нужна. Ее образование уже гарантировало ей место на службе небес, а то, что она этим образованием не пользовалась, укрыло ее от взоров богов. И открыло Иммануилу.       Ее звали Хлоя. Зовя ее к небу, он надеялся, что небеса, холодные и суровые, займут в ее сердце то же место, что земля заняла в его. И что они доберутся до цели оба.