Лед небес

      Попасть на небо может только то, что в какой-то степени мертво: дух или человек, когда-то коснувшийся смерти и сохранивший ее отпечаток в себе. А на землю попадает лишь живое.       Иммануил хотел, чтобы все то, чего его товарищи лишились, они обрели вновь. Хотел провести их в мир живых, спрятать в укромном уголке, пока все не утрясется, а то и оставить насовсем, — а как быть с богом, они бы придумали потом. Но у него не вышло. Бреши, ведущие на землю, не пропускали мертвецов.       А духов, которых он с земли проводил на небо, силясь уберечь от поездов, Иммануил терял в дороге; куда бы ни пытался он их вывести, они неизменно переносились на вокзал, в злосчастную клетку бога.       Разбрасывать их всех по миру изначально не было никакого смысла — все хотели встретить близких. А теперь… Изменить что-либо я не в силах. Я не в силах даже громче говорить, сын мой.       Иммануил отчаянно хватался за угасавший шепот, но вьюжный ветер вырывал его из рук. Холодало. Мир все больше мерз и едва шевелил губами.       Приближался час прощания.

***

      — Новое имя? — вздохнул Минкар, давно переставший удивляться идеям друга. — Спросил бы я, на кой, но от тебя стоило ожидать такого.       — Это последняя наша встреча перед тем, как я исчезну, — не отреагировал Иммануил на колкость, — поэтому внимательно меня слушай. Я отведу от вас патрули и покажу места, куда они еще не забрели и забредут нескоро. Дожидайтесь меня там. Следите за железной дорогой — я прибуду первым же рейсом в Рай. И запомни мое имя. Бога нет — и нет теперь сына божьего.       Услышав выбранное Иммануилом имя, Минкар покачал головой: «Почему оно?». Но вопрос этот остался без ответа — Минкар и сам все понял.       Второй рейс Хлои подходил к концу — и Иммануил заканчивал свои дела на небе: ворошил отцовские отчеты под гулкие его смешки и искал ключ от подземных лабиринтов. Перебирал все ключи, которые во дворце водились, и на нужный все-таки наткнулся. И рассмеялся — наверное, впервые рассмеялся во дворце, — оттого, что не догадался сразу.       Этот ключ был при нем всегда; однажды его заполучив, Иммануил с ним не расставался. Это и был ключ от подземелий — от тех подземелий, в которых заключенных не водилось давно. Ключ от темницы, сотканной из страданий Ада, — и ключ от божьего Рая.       Отдельного ключа от отцовских подземелий не существовало и впрямь — ключ был один на все подземелья. Было ли это просчетом или продуманной игрой, Иммануила не волновало. Ближайшей ночью он покинет отца.       Ночь на мертвый мир при нем еще не опускалась, но Иммануил легко распознавал, когда в мире у людей смеркалось: ряды слуг редели, менялся караул; вечером наступала суета, а затем — затишье. В эти часы он беспрепятственно ускользал из-под слабевшего надзора — ему был не нужен сон, а у слуг глаза сами закрывались.       Вот она — песчинка из той пустыни, что разделяла его с людьми. Люди, принимавшие как должное дары родного мира, засыпали в ночь, не замечая сияния звезд, которыми грезила обитель мертвая. Которыми грезил он. И с которыми воссоединится скоро.       Покинул он дворец привычным уже маршрутом, через сад, и за него не зацепился ничей взгляд, кроме пустых и мертвых — мертвых даже здесь, на небе, — взоров статуй. Провожаемый их благословением и немым укором, Иммануил без труда добрался до прохода, уведя подальше от Минкара след.       И замер перед вечными стражами бреши — деревьями, что застали начало времен и безвременье. Он трепетал перед этим уголком природы, который покидал надолго, и напрягал ощущения и слух, надеясь проститься с миром и принять от него напутствия. Но не услышал Иммануил раздающегося отовсюду гласа, как и манящего зова троп; лишь вьюга завывала яростно, желая погрести под собою бога. В какой-то миг сын божий испугался — а в действительно ли мир умолкнул, или это он оглох?       Отбросив редкую для себя тревогу, он запечатал в памяти черты родных просторов, борозды затаившихся троп и отголоски зова, и шагнул вперед. И очутился в ночном мраке. Живой мир встретил тишиной и темнотой, не рассекаемой звездным светом — тучи плотно укрывали небо. Живой мир скорбел. Его собрат угас, и…       И мой черед настанет скоро.       Полился дождь. Он не перерос постепенно в ливень — ливнем он был с начала.       Иммануил раскинул руки и закрыл обращенные к небесам глаза. Капли ручьями стекали по телу, вызывая легкую дрожь, пели прощальную песнь и обволакивали душу горем. Навзрыд ревел гром.       Дождь — не меньшее чудо, чем тепло или звезды, когда наблюдаешь один снегопад. Та же вода, что и снег, — но какая другая! Так же точно разнился Иммануил с людьми. Какой человек способен понять, что вкладывал мир в этот дождь?       Разве что Хлоя…       Он поднял веки, и молния, словно этого ждавшая, ослепила его. Мелькнув на миг, печать на зрении свою она оставила надолго — так и случайные события способны перевернуть всю жизнь, как перевернули они жизнь Хлои.       Иммануил не сдвинулся с места, пока не закончился летний дождь. Он внимал скорби мира, вместе с миром скорбел и клялся, — и ему, и себе, — что больше им скорбеть не придется.       Проникнув наутро в депо, Иммануил проведал, что бог так разбушевался из-за его пропажи, что был готов упечь всех в Ад. Все, кто пребывали на тот момент в Чистилище, были признаны грешниками без суда, пусть и до тех, кто способствовал исчезновению сына, Элохим не мог добраться так.       На Ад перевели почти всех проводников. И в числе их — Хлою.       И тогда Иммануил наконец осознал, какова из себя присущая человеку ярость, и как ожесточенно она выжигает нутро. Именно так он и мечтал выжечь из вселенной отца.       Элохим обо всем догадался.       Или знал всегда.