Лед небес

      Раньше небо забирало духов сразу после смерти, а задерживались только те, кто отчаянно сопротивлялись. Но все переменилось, когда в мертвый мир ворвался бог.       Небеса замерзли и замолкли, и все, на что остались еще способны — забирать себе мертвецов, но и эта их способность слабела. Иммануил, пользуясь дарованной силой, помогал своему миру, хотя и понимал, что обрекал на муки непричастных духов. Но и позволять заполонять им землю он не мог — тогда бы и она под грузом их умолкла.       Он искал проводника, но отчасти был им сам. Был тем, кто доводил усопших до вокзала. Но чувств Хлои, терзавшейся совестью из-за рейсов в Ад, он не разделял.       Иммануил сознательно шел на жертвы. Жертвовал теми, кто не был такой участи достоин, и не считал себя виновным, ведь мучил всех не он, а бог, и однажды небеса от него освободятся, а вместе с ними — все, кто настрадался. Все, кому сын божий проложил к страданиям тропу. Даже Хлоя.       И эта высшая, благая цель оправдывала все жертвы. И просила их на свой алтарь.

***

      Эмоции Иммануила охватывали редко, и еще реже — перед отцом. И оттого не мог отец не помнить дня, когда в голос сына прокрались не просто чувства, а мольба. День, когда открылся взору сына Ад.       Как он просил отца тогда смягчиться! Всегда сдержанный Иммануил едва не умолял; муки грешников его переполняли. Элохим был глух — так тогда казалось, но, отказывая сыну в просьбе, он каждое его слово смаковал. Каждую неслыханную доселе нотку, надломавшую обычный равнодушный тон. И запоминал.       Элохим насторожился с того мига, как сын родился. Сколько бы Иммануил ни пресмыкался, король в нем сомневался. Опасался. Был начеку — и вел свою игру, открываясь все больше сыну. Проверяя, как он далеко зайдет. Был ли он с ним искренен.       Но что такое искренность, Иммануил не знал. Было у него отстраненное лицо, а остальные выражения — маски, и под ними не испытывал он ничего, кроме поклонения мирам.       Так все было, пока он обитал на небесах.       Но Элохим, заключая в Ад всех без разбора, срывал с Иммануила маски вместе с той, которую тот считал лицом. И зарождал в нем низменные, человеческие чувства, отсутствием которых сын гордился. Спускал с небес на землю и уравнивал того, в ком миры находили воплощение, с собой, обыкновенным смертным.       Такова земля — гнилая и пропащая в безудержных страстях. Таковы мы, жалкие людишки. Мы злимся, строим козни и неустанно лжем, и ты теперь, сынок, один из нас. Ты сам сошел на землю, так оставайся там. Погрязай в пороках, о которых так мечтал. В грехах, за которые положен тобою презираемый Ад. И не возвращайся.       Иммануил до скрипа сжимал зубы, на щеках вздувались желваки, а в душе разбушевалась подобная небесной вьюга, обжигающая гневом изнутри. Как только понял он замысел отца — услышал его гнусные насмешки так, словно тот был рядом, а не отделен мирами.       Но вьюга постепенно отступала, обращая жажду мести льдом. Не стоило из-за домыслов терять рассудка — а то и впрямь уравняешься с людьми. Станешь обычным человеком, утратишь могущество миров и уподобишься богу, — и тогда не освободишь от него трон.       И не допускал Иммануил даже, что лишь человек совладает с человеком так же, как и проникнет в человеческое сердце.       Элохим переворошил все его планы, но и это обратилось во благо; Хлою поставили на Ад — и приблизили тем самым к Раю. Приблизили Иммануила — и час расплаты.       Но открываться перед Хлоей было рано. Да и не намечалось пока рейсов в Рай — они никогда частотой не отличались, но Элохим оттянул их еще дальше, заманивая сына на ближайший. Иммануил и без того пообещал Минкару прибыть сразу, и не трогали его намерения отца. Все планы он переиграет — пусть не тешится умом бог-самозванец.       Укореняясь в живом мире, перенимая его порядки и вылепливая личину человека (убеждая себя в том, что она фальшива и не вечна), Иммануил продолжал присматриваться к Хлое, чтобы быть готовым с ней заговорить. Какова из себя она? Как к ней подступаться? На какие рычаги нажать? Чего она боится?       Боится поездок в Ад — это он проведал точно, немного за ней понаблюдав. И это его уязвляло: продержится ли она до Рая? Или ему придется нырять в бреши прямо в лапы патрулям?       Но время шло, лето отступало, забирая с собой зелень и жару и привнося любимую прохладу, а Хлоя все держалась. Образ человека был почти готов, и что-то странное он в Иммануиле пробуждал.       Иммануил нарушил уклад жизни человека, изменил его судьбу и навлек грозящую в будущем беду. Проводники, которых он искал для своей цели и против воли вовлекал в свою войну, не воспринимались чем-то настоящим, словно были его орудиями, а не живыми существами. И если прочие избежали печального итога, то не Хлоя. С тех пор, как она встретила Иммануила, ее незавидная участь была предрешена. А каково ей было?       У душ, отправлявшихся в лапы к богу, не было иного выбора, ведь дом мертвых — небеса, и неважно, кто там правит. Но у Хлои выбор был. Множество дорог было ей открыто, была открыта целая земная жизнь, полная забот, радостей и испытаний, — а на небеса попала бы она потом, — но Иммануил все перевернул вверх дном, не имея на то права. Будучи на земле безвластным.       Душами он жертвовал без угрызений, потому что перенял бразды правления от неба и старался ради них, но живых людей он к алтарю расправы еще не подносил.       Его терзала совесть, но не перед людьми, а перед живым миром, в который вторгся. Но мир ему все прощал и разрешал самоуправство — только поскорей бы канул в лету бог.       Человек, душа — неважно, кто пострадает, если это приблизит к цели. Но с такими хрупкими орудиями, как люди, надлежало обращаться бережно, чтобы не разрушить их и не сделать этим бесполезными.       Не разрушить Хлою.