Кошки скребут

      — Ну, а сегодня-то что случилось? — промурлыкали под самым ухом — Диаваль чуть было не подпрыгнул на месте. Реакция уже не та… Арабелла с только ей присущей грацией спрыгнула с края фонтана. — Тебя отшили во второй раз?       — Знаешь, есть такая пословица хорошая…       — Опять…       — «От любопытства кошка сдохла», вот так.       — Гениально.       — Не то слово.       Чувствовал себя Диаваль и вправду скверно, только вот знать Белле об этом было необязательно. Для начала, у него еле разгибалась спина, чёрт знает почему. К тому же он по-прежнему сомневался, не поджидает ли его после вчерашнего насморк. Не говоря уже обо всём остальном.       Кошка присела у фонтана рядом. Ворон бегло оглядел её.       — Это ещё откуда?       Ни дать ни взять придворная девица. Самостоятельности Арабелле было не занимать — к сожалению, в причёске изменений не наблюдалось, но откуда-то она уже откопала для себя новый наряд.       — Какая тебе разница?       — Вообще-то, абсолютно никакой, — опомнился ворон. Подарил свою лучшую зубастую ухмылку. — Даже совсем наоборот. На всякий случай говорю сейчас: я за тебя не несу никакой ответственности. Это на будущее.       Для пущего эффекта он окунул руки в воду. Девушка закатила глаза.       — Даже если меня съедят собаки? — подмигнула Арабелла. Его укоряющий взгляд был встречен смехом. — Не пыхти. Платье огромное, ещё не высохло, я одолжила другое.       Ей шло. В отличие от одеяния Ингрид, это платье было куда проще, хотя не потеряло своего великолепия. К тому же, оно попросту свободнее сидело. Вместо чёткого силуэта струились плавные линии алой ткани: длинный подол и широкие разрезанные рукава поверх других, обтягивающих, болотно-зелёного цвета. Всё это особенно хорошо смотрелось с её волосами и тёмным, почти оливковым цветом кожи. Она как будто всегда была человеком — несправедливая иллюзия.       Говоря честно, Диаваль за неё немного переживал. Сегодня рано утром, когда какой-то чёрт погнал его приобщаться к эльфам, раз уж сама Малефисента не собиралась этого делать, Борра сказал, что уже следующим утром они отправятся домой. На вопрос, куда именно, он уточнил, что «дом» пока всё ещё значит Обитель, где в течение нескольких месяцев каждый должен будет убедиться, что все их вещи собраны, а на Топях обустроены места.       Настоящим человеком Арабелле стать было не суждено — она могла всю жизнь пытаться и даже весьма преуспеть, но осталась бы кошкой, которая очень хорошо умеет жить человеческой жизнью. Ей всегда будет не хватать собственного тела, его знакомой безопасности. С другой стороны, однажды познав мир иначе, вернуться обратно навсегда… Даже если бы Диаваль вылавировал из своей первой битвы умов и никогда не служил Малефисенте, а обратился обратно и улетел восвояси, жить дальше свою воронью жизнь без ощущения чего-то, что могло бы быть, он не смог бы. Одного глотка оказалось бы мало.       Поэтому кем бы Арабелла ни осталась, её жизнь обещала стать неполной.       Иногда Диаваль хотел, чтобы Малефисента хотя бы иногда видела последствия своих поступков.       Но он не мог злиться на неё. Не мог ничего требовать. Только не сегодня.       Не когда он увидел, как с неё сходят все краски. Как рассыпается её тень по комнате. Как от неё хотят слишком многого. У него слишком болело за неё сердце, чтобы ставить ей в упрёк.       Вместе с тем Белла не заслужила такой жизни. Не иметь контроля над собственным телом, собственным миром — это словно не иметь земли под ногами. Если Малефисента наказала этим королеву Ингрид, то как же она могла разбрасываться таким заклинанием просто так? Ладно уж он, но…       Он вздохнул.       С ним, кстати, тоже возникала проблема. При любом другом раскладе подобный вопрос никогда не занимал бы его, но учитывая, как выпадали карты в последнее время, сомнения не могли не возникать. Малефисента и Тёмные Эльфы собирались отправиться в Гнездо, и… позволит ли она ему последовать за ней?       В конце концов, она уже однажды оставила его здесь.              

***

                    Топи славились (правда, пока только среди жителей Топей), кроме всего прочего, своими прекрасными тёплыми озёрами: одно, самое красивое, было достаточно хорошо запрятано и почти никем не посещалось. В Убежище таким чудесам было взяться негде, зато имелось подземное озеро, холодное и тёмное, которое Малефисенте тоже понравилось.       Королевская ванная Альстеда занимала теперь третье место.       Запрокидывая голову и глядя лениво на арки, богатую плитку и клубящийся к потолку пар, Малефисента думала, что, наверное, к этому легко привыкнуть.       Прямо перед ней над водой растягивалась полочка — судя по тарелкам и объедкам на другой такой же в противной части комнаты, для кушанья. Бедным занятым королевским вельможам, похоже, не хватало времени есть и купаться по отдельности. В воздухе пахло духами и маслами — ими она натёрла недавно крылья, и теперь расслабленно ждала, пока перья подсохнут. Занавес ограждал её от двери, она была совершенно одна, из окна спокойно вливался солнечный свет утра, переходящего в день, и если бы Малефисента могла ещё исключить собственную память из равенства, всё было бы просто замечательно.       Утром после благословенного забытья без снов фея нашла себя в постели, а Диаваля — в кресле у стены, согнутого в три погибели со свисающими с подлокотника ногами. Целых полминуты, прежде чем разбудить его хлёсткой рукой магии, она думала о том, какой же он дуралей, что просто не лёг на кровать. В самом деле, не могла же она занимать столько места, даже с крыльями.       Потом она, конечно, сообразила, что он бы себе этого не позволил.       По многим причинам.       Во-первых, он был только её слугой, хоть сейчас эта мысль и звучала нелепо. Противно её собственному впечатлению, он всегда об этом помнил, особенно в самый неподходящий момент.       Во-вторых… во-вторых, он потратил слишком много сил вчера утром, признавшись ей и тут же поклявшись не совершать больше никаких действий, которые она может счесть неподобающими в связи со своим отказом… или что бы он ни прочёл в её ошеломлённом молчании. И то, что она по глупости показала вчера слабость и могла сегодня, в его понимании, пожалеть об этом и рассвирепеть, застав его в собственной постели, не помогло бы делу.       Рыцарство не умерло.       Ещё тогда, почти выгоняя ворона из комнаты, Малефисента чувствовала неловкость, сухую и натянутую, как щеки после слёз, а теперь, в тёплой атмосфере, это чувство по всем законам только расширилось и давило со всех сторон.       Ей было над чем подумать. Ей было за что отплатить. Только пока не ясно, чем.       Очевидно, невозможно — а главное, несправедливо — вернуться к прежнему порядку: встретить его где-нибудь снова и притвориться, что ничего: ни его признания, ни её «припадка» — не случилось. Ничего не могло быть, как раньше.       Была только одна идея — впрочем, она не знала, насколько хорошая.       Но уже догадывалась, кто сможет ей помочь.       Право, сегодня её должны были заботить совершенно другие проблемы: скорый отлёт из Альстеда на остров, временное прощание с Авророй, предстоящее в скором времени переселение Эльфов, требующее немалых планов, их борьба за власть… Они и заботили, только вот вновь и вновь их вытесняло странное, щемящее душу воспоминание, ещё свежее, а уже недостающее — к ней прикасаются перьями и гладят по волосам.              

***

                    Солнце клонилось к западу, вокруг цветов суетились бабочки и пчёлы, стью было неплохим на вкус, и Диаваль наслаждался одиночеством. Ещё неделю назад оно доводило его до ручки, но сейчас, он обнаружил, уединение расслабляло. Арабелла и вчера приковывала к себе взгляды многих, но сегодня решила вовсю этим пользоваться: кто-то из придворных самозабвенно кружил её в танце.       Тем лучше. Если мишень её неуёмного кокетства сойдёт наконец с его лба, он мог только порадоваться.       Мимо сновали солдаты и эльфы, а в один особенно занимательный момент и солдаты под ручку с эльфами — в радужном оперенье узнавалась Шрайк. Эльфы иногда поглядывали на него, возможно, вспоминая со вчерашнего утра или вечера, стражники же скорее косились. Он не мог их винить. Если Эльфы видели перед собой обернувшегося человеком ворона, альстедская гвардия находила в нём обернувшегося человеком медведя. Диаваль смеялся про себя. Ему никогда это не надоедало — ещё с тех пор, как солдаты Персефореста шарахались от него, едва узнав, что он недавно подпалил им зад или бок. Даже годы спустя они считали его драконом. Какие-то из них, возможно, даже помнили его волком в дремучем лесу — или вороном на крестинах.       Так странно. Он был всеми ими.       Собаки больше не появлялись, но он оставался начеку — поэтому и госпожу свою заприметил ещё на горизонте, прежде чем та приблизилась к нему и объявила:       — Я искала тебя.       Интересное начало.       — Госпожа, — кивнул он, вставая. — Я нужен тебе для чего-нибудь?       — Сядь, — ответила Малефисента только и села напротив сама. Диаваль повиновался, игнорируя неприятное чувство во рту. Горькие специи в рагу, не иначе — совершенно не боязнь конфронтации насчёт того, что было вчера. Он выжидал первого слова — отчего-то фея отражала этот взгляд, как зеркало. В конце концов она нетерпеливо закатила глаза и с силой выдохнула через рот, словно разговор, ещё не начавшийся, уже утомил её. — У меня есть подарок для тебя, — объявила она, как обычный факт. — Только не надо так удивляться. Можно подумать, я никогда тебе ничего не дарила.       — И я благодарен за это, госпожа, — ответил он озадаченно, хватаясь за посох.       — Да, — отозвалась Малефисента. Он дал ей ещё немного времени. Наконец она сказала: — Но это не обычный подарок. Это… это будет магический артефакт.       — Я слушаю.       — Диаваль, — начала она, — я хочу дать тебе магию перевоплощения. Я хочу, чтобы ты мог обращаться самостоятельно.       Диаваль издал странный даже для собственного восприятия звук. Как ни странно, у него самого в голове царила звенящая пустота.       — Что? — выдохнул он только. Малефисента спокойно следила за произведённой реакцией и повторила свою последнюю фразу почти дословно. Росток изумления, восхищения пробился в его сердце, готовясь прорости и оплести вокруг, как его растоптал ботинок нахлынувшей, как волна, страшной догадки. О нет. О нет. Она действительно собиралась оставить его на Топях — или в Альстеде! Иначе почему её заботила его автономия? Это, конечно, всё меняло. Как карты, он подбирал слова. — Почему… почему моя госпожа решила, что мне необходима такая сила? В самом деле, совсем необязательно прибегать к таким рискам, если всё может хорошо работать, как оно сейчас, и дальше.       — Так не может работать дальше, — вздохнула фея — подтверждая все тёмные мысли ворона. Не думая, он воскликнул:       — Что я буду делать с этой силой?!       — И правда, что же он будет делать с этой силой, — цокнула Малефисента языком. — Диаваль, ты ведёшь себя странно. От существа, так часто жалующегося на трудности нахождения в чужом теле и отсутствие контроля над ним, я ожидала другой реакции.       — Ты знаешь, что я просто шучу!       — Нет, не шутишь! — воскликнула она тут же и тяжело выдохнула. — Почему ты противишься?       — Я не противлюсь.       — Тогда отчего такие глупые вопросы?       — Оттого, что я вижу, что ты собираешься оставить меня здесь, и откупаешься от меня, — выдохнул он. Малефисента нахмурилась, и Диаваль позорно проглотил свои слова обратно. Он обещал, обещал ей не настаивать ни на чём, что поставит её в неловкое положение. — Извини. Госпожа.       Она снова скривилась и отвернулась от собственного имени, как от чего-то постыдного. Вздохнула.       — Ты неправильно меня понял, — сказала она мягко. Постучала по столу ногтями. — Меня действительно, как ты имел возможность узнать, ждут некоторые дела на острове. Но я не забыла твоих слов двумя днями назад, и я не желаю, чтобы ты думал, будто я оставила тебя человеком нарочно. Я не собиралась оставлять тебя тогда, и я не… — она затихла и фыркнула сердито — правда, кажется, теперь на себя. — Диаваль, я хочу подарить тебе эту силу затем, чтобы дать тебе выбор — в том числе выбор перемещения. Ты можешь остаться здесь, ты можешь отправиться с нами.       — Чего бы пожелала моя госпожа?       Она громко выдохнула через зубы.       — Ты прекрасно знаешь, что бы предпочла, чтобы ты был рядом со мной.       — Я знаю?       Её крылья взволнованно затрепетали, и Диаваль не мог не смотреть ей в глаза, хотя боялся — боялся и ждал — того, что мог значить их меняющийся с изумрудного в золотой цвет.       — Знаешь.       Больше выпытать всё равно не вышло бы, и он смилостивился над её почти парализованной речью. Демонстративно спокойно взял ещё одну ложку стью и так же спокойно встретился с её озадаченным лицом.       — Что я должен сделать?       Его руку тут же отняли от ложки.       — Дай сюда, — потянулась она и, пока Диаваль оцепенело не всучил было ей ложку, сняла с его перста кольцо в виде птичьего черепа. Между её тонкими пальцами заструилась магия, другая: золотая, но не светло-жёлтая, а почти оранжевая, как языки пламени. Они обвили кольцо густой пеленой, почти скрывая из вида, и через какое-то время — право, Диаваль не знал, сколько, потому что оно остановилось — отступили. Малефисента сделала что-то ещё своей обычной магией и предложила перстень обратно. Смиренно ворон надел его на тот же палец, и волшебство украшения просочилось вновь и стало опутывать его самого, путешествуя от ладоней к плечам, спускаясь вниз и касаясь самых кончиков волос. Его как будто обдало жаром от костра. Ещё магия удивительно напоминала её собственные ладони в те моменты, когда она гладила его перья.       — Спасибо, госпожа, — только и вымолвил он. Вторым подарком для него стала её улыбка.       — Ну? Попробуй, — сказала она, выдавая любопытство.       Как и всё новое, начинать надо было очень медленно. А пока у него оставался только один вопрос.       — Если госпожа позволит спросить… Получит ли Белла такой же дар?       — Белла? — замерла фея, как будто пыталась понять бессмысленное слово.       — Арабелла, — повторил он, и лицо напротив вдруг сделалось странным и немного забавным: Малефисента будто проглотила лимон. Диаваль сокрушённо покачал головой, думая о тёмном мехе и когтях, усах и хвосте. — Госпожа, ты же не хочешь сказать, что оставишь её на жизнь, ограниченную одним обличием, после того, как она обнаружила чудеса превращения?       — Хочу.       — Госпожа, — Диаваль наклонил голову набок — чёрт знает почему, это всегда работало. Колдунья медленно пробежалась по нему взглядом, останавливаясь на носе.       — Видимо, не хочу.       Диаваль поддерживающе закивал. Он старался прятать уши и нос, но перестал, предпочитая взглянуть, когда она догадается.       — Вот это настрой.       — И что ты предлагаешь, мой альтруистичный друг? — повела фея бровью. — У тебя есть что-нибудь, во что я смогу заключить магию для твоей дорогой спутницы?       Диаваль улыбнулся.       На бархотку, выуженную им из-за пазухи, она поглядела особенно удивлённо.       — Даже не хочу спрашивать.       — Не надо, — скривился Диаваль. В носу покалывало, и мир немного поплыл.       Малефисента принялась колдовать снова, сосредоточившись и уплыв от него в свой мир — поэтому, когда она наконец закончила и встретилась лицом к лицу с большим остроносым иссиня-чёрным котом, выражение её лица было трудно передать.       — Я должна была догадаться, — обронила она бесстрастно. Небеса, он и забыл, как действительно отвратительно видели кошки при свете дня. Госпожа сидела неподвижно прямо перед ним, и всё же будто в тумане. Но он почувствовал её ладонь поблизости и подставил лицо… наверное, стоило сказать «морду». Длинные ногти почесали его загривок, щеку, подбородок — но после она быстро отняла руку и привязала к его шее бархотку, что почти слилась с шерстью. Тогда Диаваль и заметил свой перстень на лапе, очевидно поменявший размер, чтобы лучше сидеть и не мешать. Движимый чёрт знает чем, он лишний раз уткнулся мордой в её ладонь — она не воспротивилась, и Диаваль столкнулся с дурацким опасным желанием укусить её просто так, — и спрыгнул со стола, запоздало жалея о недоеденном обеде.       Белла развалилась на одной из садовых скамеек: платье теперь поменяло окраску. Она дёрнулась, когда он запрыгнул, а потом сощурилась — сначала заинтересованно, заинтригованно, а через секунду расслабленно.       — А, это ты.       Никогда ещё на его памяти его присутствие так никого не разочаровывало.       В мгновение ока Диаваль обернулся человеком. Котом он становился долгое время, несколько минут, и хоть оно и было захватывающе, он не ощутил той сбивающей с ног волны волшебства. Теперь она ударила его с лихвой. Арабелла окинула его взглядом.       — У тебя был странный нос.       — Неизбежные мелочи, — отмахнулся ворон. — Держи, и сможешь так же, — он протянул подарок. Белла встрепенулась и выхватила ленту, Диаваль даже помог её завязать. — Запомни, как ты выглядишь сейчас, — посоветовал он. Арабелла скептически осмотрела свои руки, уставилась на подол наряда. — Правильно, лучше платье тоже. Теперь представь себя настоящую хорошенько. Не торопись. Можно по частям, если тебе так удобнее.       Ворон боялся, что искусство перевоплощения окажется намного сложнее ожидаемого, и что только годы, проведённые в окружении магии, научили его справляться с ним так скоро, но кошки тоже быстро схватывали, коли было желание. Через пару минут нос её стал маленьким и розовым, уши торчали из-под волос, а на месте бровей росли тонкие светлые волоски. Ещё через пять она уселась ему на колени, шлёпая хвостом.       — Только не кусайся. Теперь попробуй обратиться в человека, когда тебе будет удобно.       То ли у неё сначала не получалось, то ли она не хотела так скоро покидать своё тело, но обличье она поменяла только многим позже (к счастью, платье сохранилось) и первым делом кинулась ему на шею.       — Ха! Это… это ты её уговорил? — мяукнула она в редкий момент уязвлённости.       — Можно сказать и так. Это меньшее, что я мог сделать, — заверил её ворон. — Запомни. Ты можешь обращаться в кого угодно, но пока старайся оставаться только кошкой или человеком, пока у тебя не начнёт хорошо получаться, ясно?       — Он не несёт за меня никакой ответственности, как же, — фыркнула Арабелла.       Диаваль оставил новоиспечённого оборотня и вернулся — по пути падая на землю змеёй, пробегая хорьком, пролетая вороном и только в конце передумав стать ирландским волкодавом. Вороном он и уселся Малефисенте на плечо, распушив перья. Фея погладила его снова. Они прочли благодарность в глазах друг друга.       — Мы двинемся только завтрашним утром, но нам всем надо выспаться, — сказала она тихо. — Уже скоро мы будем прощаться со всеми. Если у тебя есть желание сказать пару слов королю Джону, можешь придумать их сейчас. Хотя я бы посоветовала лучше провести время с Авророй, пока оно есть. Если ты собираешься улетать, разумеется.       Диаваль постарался громко не каркать, сидя так близко к её лицу. Но ему не нравилось, когда в нём сомневаются. Как пару дней назад, он провёл лицом по её щеке. Отсюда её золотые глаза выглядели особенно большими, ещё более сверкающими, необыкновенно красивыми. Как у него выйдет оставлять всё на своих местах, он понятия не имел.              

***

                    Малефисента следила за тем, как Диаваль и Аврора отступают в сторону, ближе к живой изгороди, поглощённые разговором. Когда она предложила ему провести время с королевой, она не ожидала, что тот её у неё украдёт. Но фея готова была подождать.       Пару минут назад они присоединились к остальным: эльфам, прощающимся с людьми, которых узнали получше, жителям Топей, королю Джону, Филиппу и Авроре.       Малефисента не могла не вспомнить с некоей гордостью, как последняя изумилась, когда Диаваль обратился человеком, в то время, как госпожи не было рядом. Он делал это немного по-другому, нежели она — после стольких лет фее казалось, она овладела искусством как нельзя лучше, но у Диаваля выходило как будто плавнее. Он не падал и не спотыкался, как это часто случалось. Возможно, потому что он обращал себя сам — как и когда ему было комфортно.       Понял ли он, что это её способ отпустить его? От службы, от долга, от всего, что могло держать его на месте, если он этого не хотел. Она сделала почти то же самое, с чего началась вся эта заварушка, но, она надеялась — о, она надеялась, что он видит разницу в её намерениях, разницу между страхом и благодарностью. Потому что словами она передать этого не могла. С ними у неё всегда было плохо — и чем дальше, тем хуже.       Она должна была сделать это раньше.       Но, напоминала она себе, раньше она не могла — магия Феникса была ей недоступна хотя бы потому, что оставалась неизвестной. Даже сегодня ей понадобилась помощь Борры, чтобы узнать, как сотворить такое заклинание наиболее безопасным способом. Он нашёл одного из эльфов постарше, который мог рассказать больше. Оказалось, это был отец Коналла, поэтому разговор ожидаемо стал печальным. Он не винил её в смерти сына, с чем Малефисента лично была не согласна, но за что всё равно была благодарна. Так же, как и Коналл, Дугал кое-что смыслил в магии Феникса.       Интересно, что ещё она могла узнать на острове?..       У неё под ногами оказался рыжий живой воротник. А ещё через минуту — девушка.       Арабелла — Белла, как кое-кто сказал, — была чуть нижё неё ростом, округлая и безнадёжно лохматая. Но даже взлохмаченные космы не прятали её естественной красы: золота кожи и огромных прозрачных глаз. Глаз, которые ей сейчас подмигивали.       — Выглядишь неплохо для кого-то с того света! — махнула она волосами.       О-о-о…       — Красивый ошейник, — отозвалась фея. — Поводок не прилагается?       Что она на самом деле хотела сказать, так это «Я могу сорвать этот ошейник сию же секунду и оставить тебя на двух ногах до самой могилы». Но она, конечно, была выше этого.       Кошка рассмеялась. Смех её резал слух, а голос был такой гнусавый, будто она уже месяц болела.       — Не прилагается. Я теперь свободная девушка, — улыбнулась она. Как и у Малефисенты, по краям у кошки торчало два острых клыка. — Не без твоей помощи.       — То-то ты так благодарна и смиренна.       Девушка мотнула головой.       — Мне стоит напомнить, что я изначально попала в эту ситуацию по твоей вине? — съехидничала она. — Что мне никогда не пришлось бы испытывать… всё это, — она неопределённо обвела себя, — или проводить время с самой важничающей и странной птицей на свете. Три дня подряд.       — Как будто тебе не нравилась его компания, — вырвалось у Малефисенты. Арабелла на секунду как будто задумалась — уголки её тонких губ поползли вверх.       — …Возможно, — ухмыльнулась та, снова являя клыки.       Подумать, что она собиралась укусить Диаваля… Впрочем, она видела их на следующий день, не правда ли? Почти весь день. Чёрт, она видела их даже сегодня, не говоря уже о том, что чуть ли не первым делом, получив столь важный и необычный дар, ворон справился о таком же для своей новой подруги. Как эти две стороны сочетались? Разве Диавалю нравилось постоянно быть в опасности?       Он сожительствует с тобой двадцать два года, подсказало услужливо что-то внутри.       Видимо, нравилось.       Но не настолько. Наверное. Он же… он же сказал ей?.. И насколько бы шаткой ни была её вера в истинную любовь, она верила в его искренность.       Только вот об отношении Арабеллы к нему это ничегошеньки не говорило, а в нём у неё было гораздо больше сомнений. Сомнений, которые пора было развеять, даже если это будет выглядеть, как вторжение в чужую личную жизнь. Она начала их личную жизнь, чёрт возьми.       — Насколько «возможно»?       — А что именно ты имеешь в виду? — захлопала кошка ресницами. О, ты прекрасно знаешь, что я имею в виду, бестия. Малефисента с силой выдохнула.       — Вы танцевали, не правда ли, — произнесла она тяжело. Та кивнула. — Он не танцевал бы… с кем попало. Он птица, он… — столько раз приглашал тебя, — …очень серьёзно к этому относится. И ты… ты выглядела, словно…       — Как я выглядела? — блеснула она глазами. Ладно. Довольно.       — Словно ты была в него влюблена.       Как пуля в бок. Она изо всех сил унимала крылья — казалось, иначе они задрожат или, ещё хуже, унесут её в воздух. Но этот разговор не мог ждать. Некоторые вещи надо было говорить, как есть.       Арабелла пожала плечами.       — Я и была в него влюблена, — заметила она, оголяя клыки.       Малефисента так и замерла на месте. Чёрт возьми. Чёрт возьми.       Разве в этом не заключался смысл её шутки? Смешно действительно было, но кому-то другому — кому-то, кто сейчас хохотал над нею.       Что он сказал, как только она обернула кошку в человека? «Так тоже пойдёт». Имел ли он в виду её отказ или Арабеллу?       Пойдёт? И это то, на что он готов был согласиться? На «пойдёт»? На кого-то, кто очевидно до сих пор хотел оставить от него мокрое место, влюблённость или не влюблённость? Он ведь не мог серьёзно оскорбить так самого себя?       Диаваль заслуживал большего, чем «пойдёт». Диаваль заслуживал кого-то, кто знал, какой он замечательный. Диаваль заслуживал кого-то, кто наконец-то позаботится о нём, потому что он сам потратил годы, отдавая всего себя заботам о других: об Авроре, о ней самой. Он заслужил кого-то, кто знал бы, как это повлияло на него — два десятка лет в бесправных прислужниках без свободы на собственное тело или время. Кто знал бы, каким он может быть брюзгой, каким снобом, каким невыносимым ворчуном, каким франтовским щёголем, которого не заботит ничего, кроме лоска своих волос и чистоты зубов. Кто знал бы, тем не менее, что он, скорее всего, есть самое самоотверженное существо, что встретится им на пути, донельзя благородное, готовое пройти сквозь железные шипы, сквозь огонь и воду, сквозь самое глупое, мерзкое и непростительное, и простить. Он был достоин кого-то, кто открыто ценил бы то, на что он идёт ради других, и не боялся делать то же ради него. Не боялся бы… не боялся бы любить его по-настоящему и показывать это.       Тогда ты сама в пролёте, дорогуша!       А она тут при чём?       Она же… Замолчи. Ради всего святого, Малефисента, даже не заканчивай эту мысль.       — Где-то… минут по двадцать в день, — добавила тем временем Арабелла запоздало. Абсолютная беспечность. Блаженное невежество.       К чёрту ошейник! Малефисента с радостью скрутила бы шею, на которой он был повязан.       — Минут двадцать, — прорычала она.       — Ну не лет же.       Действительно.       — Он здорово танцует. И с ним приятно болтать, когда он не притворяется моей сиделкой. Наверное, если бы я была человеком подольше, мне бы понравилось, как он выглядит, — произнесла хитрюга задумчиво. — Но он всучил целый список параметров его большой любви, до цвета волос и прочего, и я, видите ли, оказалась не зеленоглазой шатенкой. А потом он ещё и сбросил меня в воду, — покачала кошка головой. Лицо феи её, судя по всему, позабавило. Она подмигнула. — Не переживай. Он тебе расскажет.       Малефисента совершенно не любила быть ошарашенной, но сегодня буквально все испытывали диапазон её удивления. Боги, до чего она дошла. Её не пугались даже драные кошки.       — Ну, хорошо поболтали! — промурлыкало наглое животное. — Мне пора! Я ещё не со всеми попрощалась.       И вот так она ушла, виляя бёдрами, словно хвостом, оставив её шутом гороховым, в сторону зелёных арок, куда совсем недавно ушли Диаваль с Авророй. Казалось бы, зачем? Диаваль вернулся от неё от силы полчаса назад.       Впрочем, если эта меховая сумка чувствовала в себе необходимость лично попрощаться с её пернатым другом, она могла поступать, как пожелает. Только больше свободного времени для Малефисенты.       Ей предстояло попрощаться с Авророй.       Фея шла неспеша по открытой высокой части замка, охраняемая с обеих сторон невысокими резными каменными стенами и извивающимися, повторяющими их контуры цветами, что появились тут недавно. Их запах кружился в прохладном вечернем воздухе, кажется, таком же розовым и невесомом. За стенами же, внизу, простиралась мощёная площадка внутреннего двора, небольшой закрытый сад, лежащий в тени стен, освещённый фонарями. До слуха доносилось журчание фонтана.       К нему скоро добавился знакомый смех.       Малефисента расправила крылья, чтобы спуститься и не тратить лишнее время на поиски своей дочери, но вскоре ей пришлось их сложить.       Аврора танцевала.       Точнее, не так. Аврора и Филипп танцевали.       На Авроре — наконец-то, впервые за последние дни — было совершенно обычное платье, словно она никогда и не покидала Топей: лёгкое и блестящее, оно струилось вокруг них, когда они переступали ногами, и поднималось в воздух, когда принц кружил её или приподнимал с земли. Они уже исполняли этот танец на свадьбе, и наверняка практиковались и до этого, а потому движения их были плавными и казались будто бы простыми, и тем не менее живыми.       И всё же на свадьбе танец выглядел иначе. Молодожёны были в своих тяжёлых праздничных нарядах, окружены десятками и сотнями людей, эльфов и сказочных существ, и всё располагало к торжественности, почти помпезности. Они исполняли танец для гостей.       Сейчас же они были абсолютно одни.       Филипп подхватывал её на руки и бережно опускал, и, казалось, они и не могли смотреть более никуда, кроме как друг на друга. Судя по всему, их совершенно не смущало, что нигде поблизости не играло какой-либо музыки.       Разумеется, они и раньше выглядели влюблёнными. Они уже пять лет как были влюблены. Просто сейчас…       Малефисента чувствовала, понимала, что является наглой подглядывальщицей и, вместе с тем, не могла оторвать взгляда. Аврора немного оступилась и, кажется, развернулась не совсем так, как следовало, Филипп подоспел на помощь, но что-то случилось.       Аврора смеялась, пока её супруг пытался отцепить рукав её платья, что ухватился то ли за его волосы, то ли за воротник. Когда подвиг всё же был совершён, она в шутливой благодарности поклонилась, и тот поцеловал её ладонь.       Двадцать один год, ей не так давно исполнился двадцать один год. Это был не ребёнок, что просился ей однажды на руки, и даже не девочка, что просила её выйти из тени. Это была замужняя девушка, настолько же мудрая, насколько прекрасная — и всё же, какими молодыми и счастливыми они выглядели…       Всё с ней будет хорошо.       Малефисента повернула обратно. Они всё равно встретятся завтрашним утром — тогда и попрощаются. Как благоухающие цветы на каменных стенах, что-то в душе её распускалось — слишком сильное, чтобы быть простым облегчением, слишком как будто ожидаемое, даже жданное для прозрения. Скорее, как её имя, Аврора — какое-то озарение.              

***

                    — Я теперь всегда буду понимать человеческую речь, да? Даже в своём обличии? — Арабелла настигла его в саду. — В таком случае я проклята.       Всё-таки какие же они были разные, подумал он. Для Диаваля человеческая речь стала самым главным, самым удивительным и ценным даром.       — Ты не собираешься превращаться? Ну хорошо, — она села на скамью, на спинку которой он опирался в своём теле, купаясь в закатном солнце. — Никогда не видела тебя вороном, — лицо Арабеллы украсила неожиданно тёплая улыбка. — Тебе идёт.       Он вспушил перья. Она рассмеялась.       — Вы улетаете завтра, да? — подала голос девушка. Он кивнул. — Ясно, — бросила она, и Диаваль не понял, действительно ли он услышал нотку грусти.       Ветер приятно путался в крыльях, над листвой порхали бабочки и пчёлы, а по верхушкам деревьев стекало солнечное золото.       — Я не знаю, стоит ли мне покидать замок, — сказала она вдруг. — Я никогда не была за его пределами.       Диаваль подумал о человеке.       — Там здорово. Правда, тебе придётся расчёсывать волосы, зарабатывать себе на жизнь и иногда держать язык за зубами. Или, если богатая дворцовая жизнь без ответственности и обязанностей привлекает тебя больше, что я прекрасно понимаю… то ты не обязана уходить навсегда. Это твой дом. Ты вольна уходить и возвращаться, когда тебе захочется. Не говори, что я должен учить кошку независимости.       Она улыбнулась. Диаваль закинул ногу на ногу.       — Я тоже совсем не знаю, чего ждать на острове, — произнёс он задумчиво. — Боюсь, даже госпожа не знает.       Арабелла простонала.       — Твоя ненаглядная госпожа хоть что-нибудь знает?       — Белла…       — Помню, помню, молчу-молчу, — отмахнулась она. — Но я уже говорила, что она дура, и теперь, когда мы поболтали, я абсолютно уверена.       — О чём вы вообще могли говорить?!       — О тебе, родимом, — растянулась хитрюга. Диаваль фыркнул: он серьёзно, а она всё шутки шутит. — Не обольщайся, ты тоже большой идиот, но ты хотя бы умеешь разговаривать. Если она тебе скажет в этом году, я сильно удивлюсь.       — Скажет что?       — Неважно, — кошка широко улыбнулась. — Главное, ты не забудь рассказать ей про ирландских волкодавов. Она спросит.       Ради всего святого…       Бесцельное сидение продолжалось ещё какое-то время, но снаружи стало холодать, а их ещё ожидал путь до и внутри дворца. Диаваль хотел было обратиться обратно, но Арабелла бы за ним не поспела. К моменту, когда они добрались до его комнаты, она буквально свалилась с ног — прямо в кровать, — и что-то ему подсказывало, что до следующего раза они уже не поговорят. Наверное, потому что она тоже догадывалась об этом, она прямо в подушку пробубнила:       — Мне будет не хватать тебя, птичка!       — Не поверишь, но мне тоже. К счастью, я живу тут неподалёку и тоже могу уходить и возвращаться.       В ответ ему пропыхтели в подушку.       Диаваль проснулся до рассвета, как обычно, что сделало его первым поднявшимся по сравнению с Эльфами, для которых, оказывается, утро начиналось чёрт знает когда. Переживать было не о чем: Малефисента уже была частью культуры. В теле ворона он едва поспевал за огромной крылатой процессией и только про себя ворчал, почему никому не приходит в голову лететь клином, а не сдувать его при каждой возможности, но они прибыли на остров куда быстрее, чем он предполагал.       И что это был за остров! Снаружи окаменелое морское чудовище, которое, казалось, невозможно называть домом, но внутри… Внутри скрывалось лоскутное одеяло из лесов, песков и скал, белоснежных склонов и огромных растений, каких он раньше никогда не видел. С самого верха свисали зелёные маленькие домики, круглые и длинные, как капли, а внизу густые огромные листья и кусты — и ни единой тропинки между. Вверх же тянулись холодные седые острые скалы, окованные льдом, и даже там жили Эльфы, десятки Эльфов. Между ними менялись местами прохладные леса, до того напоминающие Топи, что нетрудно спутать, и горячие золотые пески.       Борра был именно оттуда — от того он сам и напоминал высеченную из глины статую. Пёстрая Шрайк очевидно была из племени, что жили ниже — её открытая одежда подсказывала, что она не боялась холодов. Там же, где холода и морозы по-настоящему властвовали, жил Удо, о котором Диаваль до этого ничего не знал, потому что тот не участвовал в битве. Вся его наружность, его спокойная белизна и нетронутое временем лицо только подтверждали это. Неудивительно, как они все умудрялись ужиться здесь — здесь для каждого было место, пусть и немного.       Позже Диаваль узнал: существовала легенда, согласно которой Гнездо было выстроено самими Эльфами, потому как в естественных условиях среди океана никогда бы не вырос такой оазис. Если предание говорило правду, это должно было стоить колоссальных сил и неведомой взаимопомощи.       То, что Эльфы крепко держались друг за друга, ворон понял очень быстро: хотя бы по тому, как они вели себя в Альстеде и почему атаковали его в первую очередь. Но и здесь дух одной огромной семьи был в воздухе. Потому они и принялись так скоро и слаженно идти к своим общим целям сейчас, когда до них осталась всего пара шагов. Потому же Диаваль и чувствовал необходимость помочь.       Его способности были как никогда кстати. Он мысленно благодарил за них Малефисенту каждый день. Кто-то, умеющий обращаться то во вьючное животное, то в крылатого доносчика, то в двуногого собеседника, всегда кому-нибудь да и был нужен. Диаваль был нарасхват и имел, как ему думалось, полное право этим гордиться. Вначале он не мог не чувствовать на себе скептические провожающие взгляды эльфов, но, но когда оказалось, что он очень нравится маленьким эльфам, эльфы постарше, судя по всему, пришли к молчаливому консенсусу и приняли его в крылато-рогатое общество.       Детей-сирот действительно осталось немало, и это разбивало ему сердце и делало абсолютно неспособным говорить в их адрес и единого критичного слова, чем последние вовсю пользовались. Тем не менее, они обожали слушать его истории о Топях, о людях, и о том, какая необыкновенно вкусная вещь пирог с арабским марципаном.       Это смахивало на времена, когда он следил и ухаживал за Авророй, и всё же было чем-то совершенно иным: ведь теперь он мог не только прыгать с предмета на предмет и внушительно кивать, пока ему рассказывают об очередном испачканном (случайно!) наряде и выращенной клубнике. Не только нависать под потолком глухими ночами едва заметной тенью, прячась то от фей, то от Малефисенты, которая не одобряла его вылазок. Теперь он мог отвечать, и говорить, и рассказывать… и катать на спине, и брать на руки, и сажать на плечи, и много всего другого. Это было странное чувство, как будто вторая молодость.       Больше, чем с ним, им нравилось проводить время с Малефисентой. Это была одновременно смертельная рана и невероятная гордость.       Детей подкупало то, что Малефисента общалась с ними, как со взрослыми — вряд ли нарочное решение с её стороны, но, тем не менее, таким образом она заполучила уважение и любовь местной малышни. Не говоря уже о том, что никто не колдовал или летал лучше, чем Феникс, и маленьким эльфам, даже самым задиристым, всегда было чему поучиться. Иногда он следил за ними с земли, запрокидывая голову, иногда парил вместе с их неровным клином в тёмной очерченной вышине. Но чаще всего ему доводилось валяться вечером у какого-нибудь дерева, пока они сидели неподалёку, она и ещё несколько ребят вокруг неё, вслушиваться в их щебетание и стараться не брать глупых мыслей в голову. Они, конечно, всё равно лезли, но время от времени их успешно изгоняло жгучее потягивание в мышцах. Вот тебе и вторая молодость.       Почти всегда чуть позже, когда они оставались одни, Малефисента отходила к этому же дереву и, грациозно присаживаясь рядом, спрашивала, чего он тут разлёгся. Тогда он спрашивал, чего она тут расселась, и разговор продолжался с того же места, где закончился в прошлый раз.                     

***

                    Она не хотела бы думать, что поддаётся чужому влиянию, но практически все девушки среди Тёмных Эльфов распускали волосы, и Малефисента… Малефисента вливалась в культуру. Оценивала атмосферу.       «Вливание» в культуру на деле скорее походило на выливание культуры ушатом прямо ей на голову. Не то чтобы она жаловалась. Даже если бы она и захотела пожаловаться, у неё не хватило бы на это времени.       Эльфам предстояло многое сделать, прежде чем Топи могли стать полноценным жильём для них. К тому же, многие до сих пор раздумывали над тем, стоит ли им перелетать — они требовали терпения и времени. Те же, кто решился, теперь усиленно готовились.       Кроме того, необходимо было заниматься ежедневными делами — поддерживать жизнь в этом необъятном, хоть и поредевшем сообществе, потому что еда, вода, одежда и развлечения не брались из воздуха. Иногда она видела, как под нею далеко на земле плетётся иссиня-чёрный мул или осёл. Диаваля успешно понизили со слуги Феникса до слуги всех Тёмных Эльфов сразу — или повысили, это как посмотреть.       Но большую часть времени Малефисента пыталась понять собственную магию: откуда она взялась, почему она существовала и что с ней делать. Где лежали границы этой неведомой силы, и что надлежало сделать, чтобы достичь их. Во многом Фениксу было доступно гораздо больше магии, нежели собратьям, но всегда оставались вещи, ждущие часа своего открытия.       Поэтому многие вечера она проводила в скалах среди древних артефактов и папируса или в компании стариков, которые, по правде говоря, нервировали её настолько, что лучше бы их с этой скалы-то спустить. Но иногда они говорили дельные вещи, и их можно было терпеть.       Некоторые из них помнили её родителей, а отец Коналла — даже родителей её родителей. Совсем как в детстве она слушала истории Робина, так сейчас перед ней приоткрывали дверь в жизнь тех, кто должен был быть ей ближе всех на свете, но кого ей никогда не довелось увидеть. Теперь, когда они становились для неё более настоящими — не просто когда-то живыми, а одними из многих: десятков, сотен таких же, — её собственное существование вдруг становилось частью большой фрески или витража, а не просто отколовшимся осколком.       Тем не менее, окружение эльфов чуть помладше устраивало её больше. Шрайк была её абсолютной противоположностью, от радужных перьев до неугомонного характера. Удо был противоположностью их обеих — белоснежный, спокойный не только снаружи, но и внутри, недвижимый ледник, впрочем совсем не холодный. Борра и Ини были такими же вспыльчивыми, как горячий пустынный воздух, поднимающий клубы песка и пыли. Кроме них, были и другие, которых она едва ли помнила по имени, но чьи лица всегда видела по вечерам у костров.       Большую часть времени Малефисента всё ещё чувствовала себя не прямо изгоем, но чем-то очень к этому близким: смесь восхищённого уважения и боязливого подозрения была не лучшим блюдом. Но вечерами она почти всегда находила себе собеседника — точнее, Диаваль находил себе собеседника, а затем хитроумным образом заманивал его к её углу, потому что сам там сидел, и она присоединялась к беседе.       В конце концов она перестала, как слепая, нуждаться в вороне-поводыре, оказывалась всё ближе и ближе к центру собственными силами, и в какой-то момент, в один из вечеров — это было совершеннолетие сына Коналла, первый праздник после случившейся трагедии — посреди песен, и танцев в воздухе, и прыжков через огонь, и угощений, и поздравлений — почувствовала себя Тёмным Эльфом. И это было необычное чувство, щекочущее внутри, но определённо приятное.       Эксплуатация Диаваля усугублялась его периодическими полётами на Топи или в Альстед. Малефисента не могла не знать, что происходит дома и у Авроры, и Диаваль вызвался. Какое-то время в конце лета он возвращался угрюмый и передавал, что королева чувствует себя неважно, хоть и настоятельно просит не волноваться, что было, надо заметить, ужасным советом. Наконец в один прекрасный день Диаваль вернулся из дворца красный, запыханный и объятый абсолютным экстазом и сообщил о том, что Аврора ждёт ребёнка. Это была ожидаемая новость, и ликования ворона по этому поводу Малефисента не спешила разделять — и всё же как минимум неделю следом они время от времени зачем-то переглядывались и улыбались, как идиоты.       Эльфийка обещала встретиться с дочерью на крестинах и собиралась своё обязательство сдержать, но Диаваль, не церемонясь, объявил это всё чушью и чуть ли не пригрозил никогда ей не простить, если она действительно не будет с Авророй в такое важное для неё время. Надо было признать, что доля истины в его словах — хотя несомненно чересчур нахальных — была. Поэтому королеву посещали попеременно то она, то он, то они оба.       Чувствовала себя Аврора хорошо, за исключением преследующей её тошноты и усталости, которые заставили особенно переживающих слуг и знахарей чуть ли не насильно уложить её в постель и поить даже не за двоих, а сразу за десятерых. Малефисента порывалась залечить волшебством любое неудобство на её пути, но Аврора попросила не подвергать ребёнка влиянию магии раньше времени. То, что фея не искала в этом оскорбления и не отвернулась ото всех, подталкиваемая весом собственной репутации, о которой помнила к этому времени лучше всех остальных, она сочла шагом в нужном направлении.       Кто-то говорил, что у будущих матерей лица как-то по-особенному светятся. В таком случае в этом отношении Аврора соревновалась со своей второй половиной. Филипп будто бы повзрослел на несколько лет сразу, и вместе с тем она редко видела его таким очевидно восторженным. Часть королевских забот своей супруги он взял на себя с завидной решимостью, учитывая, что на нём теперь лежали не только обязательства принца Альстеда, а также будущего отца, но и консорта Объединённого королевства. Время меняло всех. И всё же вспоминать, каким он когда-то совсем недавно был шалопаем, теряющимся в лесах и не вставляющим и слова в разговор, было теперь особенно забавно. На своё 24-летие принц толкал такую речь, как если бы ему исполнилось полвека.       Они оба казались полны какой-то почти неиссякаемой энергии, и часы как будто услужливо замедлялись для них одних, чтобы на всё хватало времени. В первую половину дня они занимались своими обязанностями. Вечерами, когда обычно и прилетали Малефисента или Диаваль, предавались подготовке: оживлённым спорам об имени, бесчисленным вопросам к повитухам, врачам и чуть ли не каждому взрослому человеку с детьми в замке или обустраиванию детской комнаты. Последняя выглядела волшебно — в меру богато для положения его будущего обитателя, и при этом не вычурно, если она могла так выразиться. Чем-то она даже напоминала старую горницу Авроры в лесной хижине.       Глядя на их старания, Малефисента почти жалела, что не испытывала ничего подобного после рождения Авроры. Разумеется, то были другие времена: девочка тогда была в лучшем случае чужим ребёнком, в худшем — заколдованным отпрыском её заядлого врага. И она совершенно не ждала её. Было бы странно, в самом деле, если бы она испытывала эти чувства тогда. С другой стороны, вон, Диавалю когда-то хватило одного взгляда на этот розовый комок в пелёнках, чтобы решить, что он готов отдать за неё жизнь.       Ну вот. Опять.       Когда Диаваль рассказывал ей, что вороны, поедая падаль, доклёвываются до мозга, он забыл упомянуть, что мозг этот — её.       Почти каждая мысль, как околдованная, возвращалась к нему.       В самом деле. Она рассуждала, не рано ли Аврора вышла замуж — и тут её разум подкидывал: да нет, смотри, ты встретила Диаваля почти в том же возрасте. Она воображала, сколько Авроре будет лет, когда ребёнок родится, и когда это случится, а потом вдруг думала о том, что ей было почти столько же, когда родилась Аврора и она с Диавалем стала наведываться в лесничью развалюху.       Стоило ей увидеть или узнать на острове что-то интересное, она ждала времени, когда Диаваль о чём-нибудь её спросит и она сможет этим поделиться. Стоило ей увидеть маленького ребёнка, как она вспоминала его улыбку на тёмном балконе. Вид ухаживающих друг за другом эльфов рождал какую-то зудящую зависть, ноющее желание испытать что-нибудь подобное — и никого другого с собой она не могла представить, кроме него. И даже месяцы спустя она помнила, как пахли его перья, какие тёплые были ладони, как по-другому и почти будоражаще звучал низкий голос вблизи.       Помутнение рассудка, хотелось ей воспротивиться, и всё же каждый раз, как послесловие, послевкусие, неясное эхо, он откликался в её голове, и ничего с этим нельзя было поделать, кроме как сдаться на милость.       Как он справлялся с этим столько лет?

***

             Ничего смешнее Арабеллы, выгуливающей ирландских волкодавов, Диавалю ещё не доводилось видеть.       И всё же вот она — шла мимо него, подмигивая: семь поводков на запястье и лицо человека, правящего всем миром.       Точнее, кошки. Точно. Этот мир принадлежал кошкам.       Пару раз, когда Диаваль заявлялся во дворец к Авроре, Филиппу и их будущему птенчику, пока они ещё были там, его встречала кошка, или… тоже кошка? но огромная, пятнистая и с бакенбардами?.. Однажды и лисица. Лисица она была красивая. Ей самой не понравилось.       Но она охотно заговаривала с ним, говорила, что заждалась его, лямзила ему дворцовые сладости (которыми его потом и без того кормила Аврора, но не отказываться же), и даже перестала глядеть на него, как на добычу — эта прерогатива досталась теперь некому альстедскому коту, что водил хвостом где-то в городе. Болтовню о нём Диаваль выносил только по доброте душевной, хотя, по правде говоря, два кота в одном предложении было уже большим испытанием его птичьих чувств.       Когда речь не шла о том оборванце, она касалась одного из придворных садовников — кажется, того самого, который попался в её когти в последний день их пребывания в Альстеде. Даже месяцами позже, когда будущие родители вернулись на Топи, и Диаваль прилетал в замок только по дороге, она всё ещё упоминала его.       Что ж, некоторые особи были достаточно любвеобильны. Будучи вороном, Диаваль такое понимал плохо, но, к счастью, с ним таких драм никогда не приключалось. Тем не менее, не завидовать не получалось.              

***

                    Малефисента не сбежала. Эльфы её порядка не сбегали с торжеств — они просто откланивались и не засиживались допоздна.       От дома лесные края острова отличались порядочно: не было влажного воздуха, поросших мхом и лишайником изогнутых деревьев, вечного журчания неподалёку и обманчиво мягкой земли под ногами, что и делали Топкие Болота топкими болотами. И всё же они были лучше джунглей, раскинувшихся внизу. Туда её затащила Шрайк лишь пару раз, и Малефисенту искусало столько насекомых, что на всю жизнь хватило. Как бы удивительны ни были огромные растения и вкусен древесный сок, фея решила держаться подальше от таких приключений в знакомой тени дубов.       Что сделало ещё более неожиданной встречу с ящерицей, сидящей, как ни в чём ни бывало, на ветке одного из них.       То есть как неожиданной.       — Ни за что бы не поверила, что когда-нибудь увижу тебя, добровольно обращающимся в рептилию.       Два больших глаза-бусинки уставились на неё — и через мгновение чёрная ящерица обратилась в ворона, а затем в человека. Зачем нужны были лишние хлопоты, оставалось лишь догадываться.       — Я просто пробовал, — бросил Диаваль наконец, усаживаясь поближе к стволу, где ветвь утолщалась, свешивая ноги до уровня её плеч.       — И как?       — О, неплохо, весьма неплохо. Они видят даже лучше, чем птицы.       — Ха! «Чем птицы»? — спрятала фея за усмешкой свою обеспокоенность. Диаваль лишь пожал плечами:       — Что?       — Птицы.       Она дала ему время догадаться — когда тот понял, скривил физиономию, отворачиваясь от её смеха.       — О, не надо. Пожалей несчастного зверя.       — Оборотнический кризис личности, да? — ухмыльнулась колдунья, постукивая его по колену. Диаваль опрокинул голову.       — Если бы я тогда знал, что это будет только начало! — проскрипел он.       Усиленно Малефисента всматривалась в его удалённое лицо — мастером считывать эмоции она определённо не была, но попытаться стоило. Хотя бы для того, чтобы унять жужжание совести, что то и дело подбрасывало новый повод для паранойи. Но Диаваль не выглядел по-настоящему опечаленным. Обиженным. На неё, во всяком случае. Это было хорошо. Последнее, что она хотела сделать — так это усугубить его проблему с самоопределением. В его сморщившемся лице, в огоньке глаз она пыталась угадать, понимает ли он это.       Кажется, понимал. Он стрельнул в неё своим живым, насмешливым взглядом, что иногда выводил её из себя, но сейчас был лучшим утешением. Читать лица она была не мастер, но память пока ещё не отшибло, а это лицо она уже определённо видела как минимум дважды.       Один раз, после битвы, точнее, конечно, после битвы, и залеченных ран, и оправившихся крыльев, и коронованных принцесс. После первого полёта на крыльях — что для него, что для неё. Он тогда сказал, что дракон оставил после себя слишком большой след, чтобы он его не почувствовал. Что мир выглядит чуть иначе. Что он чувствует себя больше своего тела. Он и выглядел будто больше самого себя, избитый ветром после полёта, взлохмаченный, полный некой странной решимости.       Это был первый. Второй раз был, когда он пригласил её «пошататься» по Топям. Третий — сейчас.       — Ты-то что тут делаешь? — наклонился Диаваль тем временем.       — Мне стало скучно. Праздники — это, конечно, хорошо, но только какое-то время. И я… — она поджала губы, — мне не терпится вернуться домой.       Сегодня Куинн стал вождём Тёмных Эльфов. Ему обязались помогать предводители каждого клана и Феникс. Через неделю они могли начать перелёт. Они могли вернуться домой. Она скучала по всему, даже по трёпу пикси и вечноцветущему вереску.       — Понимаю. Но мы уже скоро будем там, верно?       — Да, точно, — кивнула Малефисента — и не сумела остановить себя: — И мы увидим Аврору.       Просочившееся радостное предвкушение в её голосе Диаваль встретил и умножил на десять.       — О, верно! — встрепенулся он, заодно выставляя обвинительный указательный палец: — Зря ты осталась, а не полетела со мной в прошлый раз. Ты должна была видеть то кружевное безобразие, что надевают на Аврору и называют платьями для её положения, — он невинно расправил ладони на её удивлённый взгляд: — Нет, нет, они чудесные. Она что, сама их выбирает? — Малефисента кивнула. — Ей идёт. Всё в порядке. Очень красиво, — покачал он головой, едва скрывая смешок. Фея сама проглатывала улыбку: даже не видя наряды в глаза, она могла себе их представить. Так уж вышло, что у них двоих, последние лет двадцать носящих только чёрные, была дочь с любовью к рюшам. Втроём они всегда выглядели забавно. Что поделаешь. Во всяком случае, характером она успела от них что-то перенять. Если обнаружившаяся у королевы любовь к маленьким блестящим красивым игрушкам для ребёнка не была вороньей чертой, то чем ещё? Диаваль тем временем довольно и задумчиво вглядывался вверх, в густую крону дерева. — Никогда не думал, что доживу до момента, когда увижу своих… — он вдруг осёкся, — ну… Что я когда-нибудь стану… — его снова что-то остановило, и он нетерпеливо цокнул. — Так.       — Да ладно тебе, Диаваль, ты можешь сказать «дедушкой». Никто не посчитает тебя стариком, — усмехнулась Малефисента. Она не ожидала увидеть изумлённые глаза и насупившиеся брови, когда он дёрнул головой и уставился на неё. — Что теперь тебе не по нраву? Из всего на свете, что могло тебя смутить, глупая птица! Я знаю, что Аврора называет тебя отцом.       — И ты не возражаешь?       — А почему я должна возражать? — удивилась Малефисента… но она поняла. Отвела взгляд. — Меня больше удивляет, что она не делала этого раньше.       Ворон отмахнулся:       — О, ну это уже чересчур. Ты льстишь мне, госпожа.       — Диаваль. Прекрати. Ты самое тщеславное чудовище, которого я знаю — примени своё тщеславие к себе в нужный момент хотя бы раз и прекрати отнекиваться от того, что у тебя и так было.       Они взглянули друг на друга. Пока Диаваль сконфуженно откашливался, отводя глаза, она успела унять свои крылья.       — Как скажешь, госпожа.       Он нервно покачивал ногой, и она остановила её, раз уж и так была близко.       — Ты так и собираешься свисать с дерева?       — У госпожи есть иные планы?       — Мы могли бы… просто… — «пошататься», всучило ей воображение, и стало только курьёзнее. — Думаю, прогулка не повредила бы.       — Так бы сразу и сказала, — встрепенулся мужчина. Впрочем, в мгновение ока мужчина снова стал вороном и уселся ей на предплечье. Малефисента неохотно пошла — и хотела бы не возражать, только вот ей казалось… она надеялась, что они будут говорить. Поэтому она обронила, что у неё устала рука держать его тушку на весу, и Диаваль покорно обернулся человеком по её левую сторону. — Как думаешь, будет мальчик или девочка? — начал он тут же.       — Девочка.       — Очень уверенно с твоей…       — Я знаю.       — Знаешь? Откуда? — она перевела на него взгляд. — Понял, — улыбнулся он. Хмыкнул. — Ха! Девочка. Значит, Веспер.       — Что «Веспер»?       — Имя, Веспер. Помнишь, они выбирали? Веспер, Селена, Эланор… Хелена? Или Элена…       — Да, теперь помню.       — Что-нибудь, что имело бы отношение к солнцу или звезде, как «Аврора». Кажется, «Веспер» нравилось им больше всего, потому что так можно назвать и мальчика, и девочку, ибо твоего замечательного дара у них нет.       — И что же значит «Веспер»?       — «Вечерняя звезда». Точнее… кажется, это Венера. То есть, вечерняя звезда — это Венера. А Венера — богиня любви.       — Что ж, это очень… слащаво.       Диаваль рассмеялся.       Медленно и тихо текло время после, когда они просто шли, обмениваясь лишь парой слов. Несколько раз Диаваль превращался в кого-нибудь, невесть зачем, но Малефисента находила, что её это ничуть не смущало. Медведя она даже могла втихаря гладить за ухом. Это всегда успокаивало — разве что иногда, как, скажем, сейчас, у неё что-нибудь вырывалось: например, что она боится причинить малышке вред, даже если и непреднамеренно, потому что никогда не ухаживала за детьми.       Разумеется, Диаваль счёл необходимым вернуть себе возможность говорить: нынче даже покритиковать себя нельзя! Видимо, придираться к ней разрешалось только ему самому.       — Госпожа, не прибедняйся. Как будто я не видел тебя в окружении маленьких эльфов. Они обожают тебя.       — Они умеют летать и разговаривать. Это не младенцы с кашей вместо мозгов, — отмахнулась Малефисента, ускоряя шаг. — Аврора может и искренне считает, что я была рядом всё время, с её первых дней, но ты знаешь, что это не так, и не отнекивайся, иначе мне придётся просить тебя не прибедняться во второй раз за пять минут, а это слишком много унижений для меня.       — Никто не будет оставлять тебя одну с младенцем! — она взглянула на него исподлобья. — Или будет! В этом нет ничего такого. Тебе понравится.       — Едва ли. Я не такая терпеливая, как раньше.       — Не такая терпеливая, как раньше? Вот теперь мне страшно.       — Как будто у меня не было терпения раньше. У меня только и было, что терпение, на шестнадцать лет.       — Не знаю, кого ты там терпела шестнадцать лет, но точно не Аврору. Меня, ещё может быть, этому я ещё готов поверить. Хотя и тут — я и тут готов поспорить. Смею заметить, что терпеть меня не так уж и трудно, поскольку, если госпоже не нравилась моя компания, она могла легко себя от неё избавить.       — Ну конечно.       — А если я и оставался человеком подолгу, то только по прихоти моей госпожи, что рождает вопрос — очевидный и невинный, я считаю, вопрос — не нравилась ли ей случаем моя компания, если мы только и делали, что прохлаждались в лесу или куда-то томно ходили целыми днями?       Колдунья и оценила бы его мальчишескую улыбку, только вот Диаваль задел её больной зуб. Зуб, болевший достаточно долго, чтобы она почти свыклась, но теперь ноющий сызнова.       Стоило ли говорить ему?       …А кому ещё она могла это сказать?       Заранее чувствуя себя пристыженной, фея обратилась к его обеспокоенному лицу. Похоже, прошло какое-то время с её последней фразы.       — Я могу сказать что-то очень глупое?       Уголки его губ дёрнулись.       — Пожалуйста. Передаю эстафету.       Её шаги замедлились, застыли на месте у высокой ели. Даже отсюда Малефисента видела проход впереди — расступающиеся деревья, обрыв, высокую скалу над ним, оранжевый и красный на ней. За нею как будто следили горящие очи, испытывали.       — Я иногда скучаю по тому времени, — произнесла она. Секунда, две — она искала следы осуждения на его лице. — Или скучала. Я не знаю, — она порывалась отвернуться, но взяла себя в руки. Вместо этого она вгляделась в его лицо. — Понимаешь, о чём я?       Диаваль чуть склонил голову, мягко.       — Думаю, пойму, если объяснишь, о чём ты.       Она фыркнула.       — То есть… — она хлопнула себя по бокам. — Я не хочу вернуться обратно. Я ни за что не хочу вернуться обратно, — сглотнула она. Обратно. В почти два десятилетия промозглой зимы, снаружи и внутри. Шестнадцать лет крысиных бегов, повторения одних и тех же звуков в голове, ртутного вкуса мести, заслуженной, но не приносящей никакой радости, как бы долго она ни растягивалась. В два десятилетия слепоты к тому, что всё время было рядом. — И я… я рада быть частью всего этого, — она обвела пальцем вокруг — хотя, разумеется, она имела в виду не лес, а тех, кого она покинула какое-то время назад, чей шум ещё стоял в ушах, чья радость ещё оставалась пряной сладостью на языке. — И я никогда не думала, что скажу это, но что есть, то есть. Но… — она напряглась, выуживая слова. Бесполезно. Она выпалила в бессилии: — Ты сам понимаешь!       Возможно, все её слова были лепетом, как она и предупреждала. Она не надеялась на поблажку. Но обычно Диаваль и без слов её понимал. У него и сейчас было такое лицо — он окидывал её взглядом, схватывая её слова. Наконец он моргнул, приподнимая брови.       — Наверное? — он вздохнул. — Раньше было чуть проще.       — Да! — выдохнула она. — Я… во всяком случае, я думала о меньшем количестве вещей.       Ворон улыбнулся.       — Ещё ты была на двадцать лет младше.       Она ахнула.       — Замолчи! — он захохотал. — Негодник!       — То есть меня можно называть дедом, но стоит мне… — на него посыпалась гора хвоинок, и он закричал — страх и смех в одном звуке. Как бы в отместку он принялся мотать головой, избавляясь от иголок, возможно, надеясь попасть в неё. Безуспешно — она уже шла далеко впереди. Её тень длинным неправильным шлейфом тянулась перед ней, сообщая о конце дня. — Можно подумать, я сказал что-то ужасное, — пробурчал он позже, продолжая путь. — Время тебя теперь вообще не должно пугать. Оно бессильно перед тобой.       Да уж.       Очень вовремя он это сказал.       Они вышли к краю.       Феникс светился красным и оранжевым, сам как огромное пламя, и у подножия этого костра стояла Малефисента.       — Тебе кажется, — сказала она, глядя вперёд. Позади неё Диаваль остановился. — Я не хочу, чтобы оно было бессильно передо мной.       — О чём ты?       — Об этом! — она указала на Феникса. Он казался таким же огромным, каким всегда, когда она стояла рядом — а она была здесь далеко не в первый раз. Всякий раз он глядел на неё испытывающе, выжидательно, вопрошая, требуя. Всегда один и тот же взгляд: вечный, выпавший из времени. — Я не могу делать так вечно, правда же?.. — она опустила крылья. Его взгляд не поменялся, устремлённый неизвестно куда, неизвестно зачем. — Я не хочу делать это вечно.       — Почему?       — А почему я должна желать этого? — обернулась фея. — Что в этом хорошего? Почему я должна жить дольше, пережить всех вокруг… Пережить Аврору, пережить тебя…       — Так, тихо, тихо, — Диаваль оказался у её плеча. — Не отбрасывай эту идею лишь потому, что она — или я — когда-нибудь… Одного этого не…       — Этого достаточно.       Признания любого рода не давались ей легко. Она научилась скрывать их за действиями, категоричными утверждениями или намёками, которые заставляли гадать над ситуацией уже не её, а несчастную жертву её привязанности. Тем не менее, Диаваль стоял слишком близко, чтобы не чувствовать её напряжения, несмотря на то, что она говорила абсолютную правду.       — …Что ж, в таком случае… — он сморгнул, поджимая губы. Блеснул глазами. — Это очень слащаво.       Они обменялись насмешливым взглядом, и дышать стало чуть легче. Она бы расправила крылья, но боялась случайно стукнуть его.       Впрочем, что-то у него всё-таки заболело, потому что Диаваль вдруг скривился — едва заметно, только пока выпрямлялся, но она заметила и схватила его за плечи.       — Я так и знала! — прогремела она, заглушая его возмущённое шипение. — Глупая птица, ты намереваешься совсем сломать себе спину?       Ворон, может, и порывался возразить, но всякий раз Малефисента заглушала его самозабвенные оправдания собственных истязаний. То, что Диаваль заслужил своё место среди эльфов, её, безусловно, радовало, но, что он делал это в прямом смысле своим горбом и рисковал этот самый горб согнуть, не могло ускользнуть от неё. В конце концов она пригрозила скинуть его в озеро и скормить лечебным пиявкам, но эту идею он не поддержал, и пришлось прибегнуть к радикальным мерам.       — Следуй за мной.       — Куда?       — Тебя нужно размять.       — Меня что? Госпожа-       — Без возражений.       Она щёлкнула пальцами — и мимо неё красиво поплыл в голубом облаке магии её несчастный чернорабочий. Его лицо вряд ли выражало даже тень удовольствия.       — «Ты свободен, Диаваль», — буркнул он в воздухе, следуя за феей обратно, в тень леса, к её временному жилищу. — «Считай это моим подарком, Диаваль». «Я больше не буду заставлять тебя что-либо делать против твоей воли, Диаваль».       — Последнего я не говорила.       — Я думал, это подразумевалось.       — Я думала, ты знал, с кем связался.       В отличие от Топей, в Убежище большинство лесных фей жили не на деревьях или в скалах, что Малефисенте казалось естественным, но в плетёных сооружениях, огромных корзинах, имеющих лишь небольшой выход. Несколько таких «капель» висели группками — кому-то принадлежали несколько таких, кто-то предпочитал жить по соседству с другими семьями. Наверное, в этом было некоторое удобство. И хотя некоторые элементы культуры Эльфов ей очень даже нравились, изменять просторному закрытому гроту ради жизни в гамаке фея не стремилась. Поэтому и здесь её жилище напоминало то, что она оставила дома — невысокая глубокая пещера чуть повыше в горах, достаточно скрытая от любопытных взоров, каких, она подозревала, теперь прибавится.       Войдя внутрь, она выудила из мрака нужную склянку с маслом и расположилась у места, где её гнездо, накрытое одеялом и перьями, утыкалось в стену. Щёлкнула пальцами — Диаваль упал следом прямо у её колен и тут же поднялся.       — Ты можешь лечь, — сказала она его спине. Диаваль обернулся.       — Куда?       — Куда приземлишься.       — Зачем? Что ты собираешься делать?       Малефисента выставила руки ладонями вперёд и демонстративно пошевелила пальцами.       Он моргнул. Повёл плечами.       — Очень смешно.       — Что? Разве услужливые медсёстры в Персефоресте не оказали тебе такой услуги после ранений?       — Нет! — чуть ли не взвизгнул он. — И знаешь, почему? Потому что это двусмысленно, вот почему! — фыркнул он. Малефисенте бы рассмеяться, но не выходило — слишком взволнованным он выглядел, покрасневшим, даже в тени пещеры и закатившегося солнца. — Госпожа, это как танцы.       У него до сих пор вырывалось. «Госпожа». Она это ненавидела. Она бы не возражала, не имела ничего против этого слова, но он всегда вспоминал его, даже теперь, когда ему становилось неловко. Когда ему казалось, будто они снова неравны. Это она ненавидела.       Что касается остальных его слов…       — Это будет значить для меня больше, чем для тебя, — обронил он, едва оборачиваясь, спиной к ней.       Если бы он только знал…       — Не говори глупостей, — отрезала она. Пусть её и расстраивала его какая-то глубокая память о службе, в одном это помогало — он перестал возражать. Вместо открытого сопротивления он находил пути похуже — например, сказать: «Тебе лучше поймать меня», — и прямо так и опуститься, чуть ли не падая, головой на её согнутую ногу чуть выше колена.       — Привет, — поглядели на неё снизу, да ещё и вверх тормашками. — Это просто смешно, чтоб ты знала.       — Да, потому что, очевидно же, что я имела в виду лечь спиной ко мне! — цокнула Малефисента, убирая волосы, чтобы не задевать его — хотя чем-нибудь дать по этой нахальной морде всё же хотелось. — Что теперь прикажешь делать, смотреть на твоё лицо?       — Зачем мне ложиться спиной к тебе? — и прежде чем фея действительно не стукнула его, возразил: — Я не говорил, что у меня болит спина! Я вообще не говорил, что у меня что-нибудь боли-Ай! А-ах, — она схватилась за его плечи. Выгнула бровь. — Это не считается, ты вцепилась в меня! Конечно, теперь мне больно! — но, так как она была права, и он это знал, то он только поджал губы, как бы уступая. — Ладно. Плечи, может быть, плечи да. Но это правда не так серьёзно.       — Посмотрим.       Итак, особенно искусной в делах массажа Малефисента, сказать прямо, не была — только располагала обрывками некоторых знаний, а точнее, опыта. Раньше ей иногда приходилось помогать себе самой, когда боли в спине и плечах преступали всякие границы. Это, разумеется, было немного другое, но всё же. У неё даже был шанс проделать лучшую работу, ведь теперь она могла меньше сгибать руки и направлять больше силы.       По правде говоря, она рассчитывала, что Диаваль снимет рубашку, чтобы та не мешала или не запачкалась маслом, но, пожалуй, настаивать уже нагло. Она просто начала с места, где мускулы соединяли шею с плечами. Оборотень определённо привирал, настаивая на своём идеальном состоянии — она чувствовала болезненное напряжение. Минут пять она работала над этим местом, как бы пощипывая или надавливая пальцами — аккуратно, чтобы не навредить ему ногтями. Вскоре стало немного неудобно, и Малефисента растёрла несколько капель масла между ладонями для удобства — Диаваль, молчавший всё это время, с фырканьем отвернулся — ему никогда не нравился запах всего этого. Малефисента хмыкнула.       Её хмыканье превратилось в смех, когда он, бурча под нос, перевернулся на живот. Не только он умел добиваться своего окольными путями.       — А с головой так же можно? — пробормотал он лениво чуть погодя.       — Значит, у тебя болит голова?       — Я этого не говорил.       — Можно. Но, — Малефисента надавила сильнее, — я почти уверена, голова болит из-за спины. Это связано, — объяснила она, чуть потягивая. Диаваль закрыл глаза. Он дышал немного реже обычного. Теперь, когда он лежал затылком вверх, ей всё труднее было не прикасаться к его волосам. — Ты должен был сказать мне раньше.       Диаваль вздохнул.       Стало намного удобнее. Теперь она могла делать широкие, потягивающие движения ладонями: вдоль плеч, наискосок от шеи к плечам, от позвоночника к лопаткам. Последнее было делать уже труднее, о чём Малефисента давала Диавалю знать, то и дело задевая его несчастную рубашку. Через несколько минут он всё-таки сдался.       Поднимаясь на колени, он стянул с плеч рубашку, сложил её вчетверо и огляделся, где бы её приютить. Потянулся, чуть поворачиваясь, подальше, чтобы достать до края гнезда. Тогда-то она и заметила шрам.       То есть, у него был не один шрам, и она определённо видела его раньше. Но этот отличался от остальных, как и от знаков превращения. Они были бледными, симметричными, и даже как будто имели смысл: ей всегда казалось, что знаки на его шее похожи на стержни перьев с бородками, а след на груди и животе — на когтистую птичью лапу. Но шрам был другим: небольшим, круглым и даже сейчас немного розоватым. Это было ранение от стрелы после сражения в замке Персефореста на шестнадцатый день рождения Авроры. Фея хотела залечить и его, не оставив и следа, но Диаваль, движимый какими-то своими мыслями, настоял на обратном. Но её занимало не это.       Диаваль запоздало, уже располагаясь снова, заметил её взгляд.       — Что такое?       — У тебя шрам в таком же месте, что у меня, — сказала Малефисента растерянно. Диаваль дёрнул головой. — Пуля.       Она давно уже забыла о ней: у неё самой шрама никакого не осталось, только воспоминание — хотя и его хватало. Но когда ранение ещё было на месте, оно было похоже на его. Выглядело так же опасно, как на его боку в ту ночь, когда она не могла толком залечить его раны, изнемогая от усталости, и кровь сочилась сквозь повязанные бинты красным цветком — символ, теперь ещё более страшный, после всего, что случилось не так давно.       Она думала, он умрёт. Умрёт и никогда не узнает.       Диаваль потянулся рукой.       Она почувствовала тепло — там, где её ранили, ниже рёбер — и задержала дыхание. Диаваль накрыл её бок ладонью, чуть провёл пальцами, будто поглаживая. Это было хорошее напоминание о том, что она жива, и что он жив. А ещё — а ещё о том, как он гладил её волосы. И о том, как коснулся её щеки в коридоре, даже после всего того, что они друг другу сказали. И о том, как стоял у её колен, глядя точно так же, снизу вверх и как-то по-особенному грустно.       Но их взгляды встретились, и он, вдруг сморгнув, отнял руку, будто обжёгшись. Даже этого, тем не менее, хватило, чтобы соскучиться по его прикосновению, чтобы какие-то неведомые часы пробили, наконец, у неё в голове.       Она должна была спросить. Нельзя больше откладывать, нельзя больше ждать. Она жалела о чём-то, что не сказала или не сделала раньше, уже слишком часто.       — Почему ты это сделал?       Он зардел ещё сильнее.       — Извини, само вышло. Я…       — Нет. Почему… — она едва могла связать слова… — В день свадьбы. Почему ты это сделал?       Секунду он думал. Всё напряжение, от которого Малефисента могла его избавить, вернулось обратно. Он подскочил на руках.       — …Ты обещала мне, что мы не станем!..       — Это ты мне обещал, я не делала никаких обещаний.       — Госпожа!       — Диаваль! — отразила Малефисента — но тот уже поднялся окончательно, отвернулся, тяжело дыша и озираясь. — Я просто хочу знать.       — Потому что ты была мертва целых пять минут, госпожа, как насчет этого? — бросил он, вскидывая брови. — И была «мертва» ещё неделю до этого.       — Я не была мертва. Я была на острове в Убежище с другими Эльфами.       — Да, мне следовало догадаться, — цокнул ворон. Но раздражение соскользнуло с его плеч, и они поникли. Какая-то осторожная близость, которую она сама создала и сама же испортила, теперь приняла другие краски: расплывчатые, тёмные, как настигающий снаружи вечерний мрак. Диаваль пошарил ладонью позади себя.       — Я правда думал, что ты умерла, — произнёс он. — А потом я думал: «Это бессмыслица, и она откусит мне голову, если узнает», и чувствовал себя дураком, раз посмел засомневаться в тебе, — ворон горько хмыкнул. Малефисента подвинулась ближе, борясь с желанием прикоснуться к нему ещё раз. Он обернулся, и они почти столкнулись. — А потом я думал, что, если ты вправду умерла, совсем, навсегда, и я больше никогда тебя не увижу, и мы никогда не поговорим больше, и Аврора- мне придется сказать Авроре, что… И я никогда тебя не увижу… и ты никогда не узнаешь. Потому что я никогда тебе не говорил.       Возможно, ему суждено было вовеки следовать за ними — этому немыслимому сожалению. Как тень, что она отбрасывала на стену в замке Персефореста, как танцы, которые они так и не разделили, как вздрагивающий огонь в комнатах альстедского дворца, как магия, которой она его наделила — как всё, что заменяло молчанием слова и не могло заменить, а лишь тянуло время, пока оно чуть не закончилось.       — И я, я… — Диаваль шумно выдохнул — и, когда она отняла от его плеча голову, чтобы взглянуть, откинулся назад, поперёк её сидящей фигуры, не оставляя ей ни единого шанса не глазеть на него. — А потом ты вернулась, живая, и я подумал, какая это глупость, что я ничего не сказал тебе раньше, — его уста тронула однобокая, самоуничижительная улыбка. — И что я должен был сказать тебе раньше, потому что если… если бы ты не вернулась, я бы провел остаток своих дней, представляя, если… что, если… что, если бы я сказал тебе, что тогда? — произнёс он едва слышно, как секрет; она следила за его чернильными глазами. — И если бы ты не вернулась, только это бы мне и осталось — то, что могло быть.       Что-то очень горячее прожигало её изнутри — всеобъемлющее, как нежность, что вызвали его слова, ядовитое, как сожаление обо всём, что она сделала ему. Оно застряло в горле, как отравленное яблоко, останавливая всякие слова — но они нужны были. Она начала этот разговор, задала вопрос, потому что без слов больше было нельзя. Он сам это понимал, сам сказал только что!..       Но раз слова не торопились ни складываться в голове, ни лезть наружу, она только и могла, что лечь рядом на живот, притянув к себе крылья, глядя искоса на его профиль и плечи, лохматые смоляные волосы и отметины на висках. Он поймал её взор и ответил снисходительной, мягкой, может быть лишь немного тоскливой улыбкой.       — Я просто хотел, чтобы ты знала, — сказал он легко, поведя плечами. — Я не рассчитывал на что-либо… в ответ… Ты не обязана чувствовать то же самое. Всё нормально.       Ничего не было нормально. Может быть, он это наконец понял, — что он не один сейчас мучается, — когда взглянул на её лицо — или когда она, движимая порывом не дать ему оборвать разговор вот так, без последней терции, взялась за его предплечье.       — …Я просто… Ты могла просто сказать «нет». Я бы понял. Я не ожидал, что ты посмеешься над этим, как над шуткой.       Малефисента зажмурилась.       Ей следовало ожидать этого. Следовало — и тем не менее, его беззлобное, тихое разочарование полоснуло под дых не хуже железа, и стыд пёк не меньше настоящего ожога. Он ожидал её отказа — она ненавидела это, и презирала себя за то, что доказала его правоту самым позорным путём. Только чтобы потом… Только чтобы потом открыть глаза — и на его чувства, и на свои собственные, которые оказались гораздо больше любых глупых шуток.       Она должна была сказать ему раньше.       — Прости меня, — произнесла она тихо, но он лежал достаточно близко, чтобы, наверное, как она чувствовала аромат масла и пульс под кожей, уловить и её неровное дыхание. Взгляд его стал ещё мягче, как если бы её хмурое, жалостливое лицо его тронуло.       — Ну, не надо, — сказал он, хмыкая — и снова потянулся рукой — теперь, чтобы откинуть локон её волос назад, за плечо, невольно касаясь щеки. — Не надо за меня горевать. Уже поздно.       Он не мог прикасаться к её волосам и ожидать спокойствия.       Не поздно! Не могло быть поздно! Она откладывала так долго, отставляла так упорно, словно их время шло вечно — и теперь, когда она твёрдо решила, что никакого вечно для неё не будет, она должна была только успеть… Она должна была сказать раньше, но ещё можно было сейчас…       — Что тогда? — Малефисента приподнялась на локтях. Он сжался. — То, что могло бы быть… Что бы это было?       В нескольких дюймах от её лица, глядя снизу вверх, Диаваль поморщился.       — Я не смею думать об этом, госпожа.       — Сделай милость.       Даже в полумраке комнаты, в тени, что она бросила на его лицо, она разглядела смущённый румянец. Отвернувшись, он откашлялся.       — Ну… Мы могли бы быть вместе. То есть, если бы… если бы ты согласилась.       — Если бы я согласилась.       — Да.       «Я соглашаюсь», — почти выпалила она, но вовремя остановила себя. Было рано. Рано для чего, она, правда, пока не знала. Соблазняла ли она его? Вряд ли. Будь оно так, она бы так не нервничала — а она с трудом произносила слова. Что-то, тем не менее, двигало её конечностями по своей инициативе, и она почти склонилась над ним, чуть не задевая волосами.       — И что тогда?       — Не измывайся надо мной, — сказал он, будто до конца не понимая, серьёзно она или нет. Впрочем, она и сама пока не знала. В этом с удивительной лёгкостью она готова была передать ему право выбора. — Я знаю, ты ждёшь, что я скажу, что мы бы шатались по Топям, и хоть так оно и есть… не смейся… Хоть так оно и есть, этим всё не могло бы ограничиваться… Во всяком случае потому, что мы и так шатались по Топям раньше. Говоря откровенно, мы и много чего другого делали раньше… — что ж. — Я имею в виду, у нас даже есть ребёнок, если это считается, и… Я хочу сказать, на самом деле, мало что поменялось бы, за исключением… Ну… Ты сама… Я бы целовал тебя время от времени, — произнёс он наконец. — Вот. Сказал. Получи.       Малефисента сдерживала смешок.       — Хм… Немного игра в одни ворота, не находишь?       — Разве? Я так не… ну, чьи именно ворота?.. Не- Не смейся!       Её тревожность уступала место своему неясному отражению, какому-то иному волнению, гораздо более привлекательному, каким бы странным оно ни казалось. Вот так все и флиртуют на самом деле? Или это они такие беспомощные? Даже в таком случае, в этом было что-то весёлое — особенно приятно было видеть эхо этого волнения в его глазах. Сколько бы он ни запинался, он себя раскрыл; сколько бы ворот в игре ни было, она была общая.       — Только тебе доводится целовать меня, мм? — сощурилась фея, наконец взъерошивая его волосы после титанических усилий сдержаться. Больше не нужно. — Не наоборот?       — Разве это не одно и то же?.. Ладно. Наверное, и наоборот… тоже, — он поддался и прыснул — и почему-то это не убило атмосферы, не убавило ничего — только наоборот, разогрело какое-то особенное предвкушение, расслабило нервы. — Ты можешь делать… то есть, могла бы. Могла бы, — напомнил он важно голосом низким и ещё более хриплым, чем обычно. — Могла бы делать со мной что угодно, когда тебе угодно.       — Как насчёт сейчас?       Диаваль любил сваливать все свои особенности — что внешние, что внутренние — на воронью натуру. Так, он всегда настаивал, что его кожа была тёплой, почти горячей на ощупь, дыхание быстрее человеческого, а сердце билось бешено потому, что у птиц так положено.       Малефисента бы поспорила, тем не менее, что она этому щедро помогла.       По крайней мере, прямо сейчас, когда она демонстративно перевела взгляд с его губ к глазам.       К его огромным зрачкам, что показались всего на мгновение — прежде, чем Диаваль покорно сомкнул веки.       Никакие словесные игры не избавили Малефисенту от осторожности, с которой она припала к его устам.       Она не поцеловала его по-настоящему — скорее просто тронула его губами, и все же она почувствовала его резкий вдох и то, как он совсем расслабился под ней. Может быть, говоря строго, это был очень даже скучный поцелуй, но ожидание, и тоска, и напряжение сделали его почти слишком хорошим. Прошло вряд ли больше пары секунд — но Малефисента едва оторвалась от него.       Диаваль выглядел совершенно ошеломленным, что, признаться, было очень лестно. Сколько бы раз он ни моргнул, его глаза были всё так же затянуты туманом. Так же потерянно он промямлил:       — Предупреждаю: я понятия не имею, что делаю.       Впрочем, вряд ли она выглядела куда лучше.       — Да нет, было… было очень… мило, — чёртово дыхание мешало ей подколоть его, как следует. — Для первого… Это был первый раз?       — Не думаю, что мы целовались раньше, нет.       Малефисента хмыкнула.       — Но тебе надо будет попрактиковаться.       Это вывело его наконец из пелены, и он прыснул. Она украла смех с его губ, увереннее — так, что соскользнули локти, и она упала на него совсем, и Диаваль рассмеялся, не отрываясь от дела, только беря её руки покрепче. Украдкой она провела ладонью по его отметкам — и внезапно обнаружила, что всегда хотела это сделать. Правда, Диаваль чуть дёрнулся со смешком, тем сильнее, чем упорнее она прикасалась, пока не пригрозил, что сейчас начнёт щекотать её в ответ.       Сначала она подумала, что ему будет тяжело или неудобно, ведь она была взрослой феей, и с крыльями, и в тяжёлом платье, но он притянул её к себе ещё сильнее и спустился к шее — и тогда у неё отнялись всякие мысли.       Остался только сладкий запах масла и перьев. И тепло его тела. И его дыхание.       Она увязла в ощущениях, как в трясине: у него были сильные руки и мягкие губы, ладони его были шершавы, и вместе с тем он прикасался к её щеке, талии, крыльям так легко, будто ещё имел перья. Он, поднявшись, вместе с ней сверху, посадил её себе на колени рывком, но придерживал так бережно…       И целовал он её тоже нежно, пока она его не укусила, и тогда он ответил ей тем же.       К этому легко будет привыкнуть.       — Лучше? — прошептал он у самого её уха — чёрт знает зачем: сердце у неё билось так сильно, что, право, он не мог не услышать сам.       — Быстро учишься, — выдохнула она только.       — Приятно слышать, — отозвался тот. Они остановились отдышаться: он уткнулся в её плечо, обдавая кожу горячим дыханием, а она гладила его плечи, пыталась унять дрожащие крылья. Она была полна сил и при этом абсолютно устала, но даже то была приятная усталость, тягучая и горячая, как после полётов. В самом деле, она как будто летала. — Остановимся на этом?       Малефисента моргнула.       — Что?       Диаваль сглотнул. Впервые за последние несколько минут он снова выглядел сконфуженным.       — Я имею в виду, — его руки спустились от её плеч к талии, — ты хочешь чего-нибудь… ещё? Сегодня.       Он дошёл до нижней части её живота — и до неё, наконец, тоже дошло.       — Оу, — и, вот так, её дыхание снова стало учащенным — но теперь уже из-за покалывающего, рассеянного волнения, похожего на страх. — А ты?       — Я был первым.       — Я… — она завозилась. — Нет, не совсем. Не сейчас, — выдавила она — и тут же схватила его за плечи: — Не- не принимай на свой счет- я-       — Я понял, расслабься. С меня тоже на сегодня… более, чем достаточно.       — Но ты можешь остаться, ты… — надо остановить его, — ты должен остаться, то есть, здесь…       Её взяли за руки.       — Я как раз собирался спросить, — добавил он, вглядываясь в неё. Его глаза всегда её успокаивали, но теперь он ещё и водил большим пальцем по её ладони. — Я останусь. Я… наверное, не только сегодня? — произнёс он почти по-мальчишески неуверенно и, когда она резко кивнула, улыбнулся ей — улыбнулся так, что у неё затрепетали крылья. — Тогда у меня есть ещё один, очень важный вопрос… — он вытянул шею, и она склонилась, чтобы он дотянулся до её уха и предельно тихо, до мурашек по коже спросил: — На каком боку ты спишь?       — На правом?       — Я люблю тебя.       Он чмокнул её в щёку. Должно быть, он спал на левом.       В следующее мгновение он снова свалился — так же, как недавно в её объятия — в гнездо, и она привстала, чтобы щелчком сменить туалет на платье для сна. Расчёсываться ей было совершенно лень. Диаваль следил за ней, устраиваясь.       — У-ху-хух… Чёрт, это правда приятно, — он выгнулся. — У меня будто новая спина.       — А ты сопротивлялся.       — Да, да… — протянул он. — Смотри-ка. Умеешь колдовать даже без магии. Малефисента, ты находишь всё новые пути заставлять моё сердце петь.       Он назвал её по имени — он назвал её по имени — с неё точно хватит сегодня? — он и так уже был наполовину голый — она могла ещё передумать, потому что он назвал её…       — Отвратительно, — буркнула она из последних сил.       — Тебе придётся привыкнуть. Ты знаешь, с кем связалась. Теперь меня не остановить, дорогая. Я буду говорить тебе такую чепуху каждый… чёртов… — она не выдержала. Он засмеялся ей в губы, когда она накинулась на него совсем, прыжком, взяла за подбородок, хлопнула крыльями, громко и сильно…       Что-то звонко стукнулось. Они оба дёрнули головами.       Бутылочка с маслом катилась по полу рядом с гнездом. Жидкость блеснула, но не вытекла.       Фея взмахнула рукой — и склянка медленно поднялась в воздух, чтобы уплыть восвояси. Диаваль проследил за ней взглядом — и сощурился. Когда она повернулась к нему вновь, его лицо украшала зубастая, лукавая улыбка, и глаза скрытно блеснули, так тепло, что пропасть можно.       — А это всё… Уловка? — он потянулся к её лицу ладонью — и она ждала, что он возьмёт её за щёку, и вместо этого получила щелчок по лбу. — Вот уж кому требовались хитроумные способы затащить меня в постель, так это тебе.       — Нет, тебе серьёзно нужна была помощь, — ответила Малефисента честно — и над её ухом Диаваль зашёлся лающим хохотом. Такого она уже потерпеть не могла, как бы ей ни нравился его идиотский смех. Она слезла и легла рядом. Никаких сладостей на сегодня. — Не обольщайся. Я всё ещё раздумываю над идеей с пиявками.       — У меня есть ужасная шутка на этот счёт, но я её не скажу, — ответил тот только. О, она догадывалась. Что-нибудь про присасывание. Вот уж действительно, оставалось только привыкнуть. Фея устроилась удобнее на боку, сложив руки перед собой и крылья за спиной. Они не касались друг друга, но она чувствовала его тепло и увидела часть лица, когда он лёг полубоком к ней. Ночной мрак заливал почти всё пространство, как одеяло, и позади, там, за проходом, на лоскутке неба, что являлось острову, золотым шитьём блестели звёзды. Она почувствовала движение. — Спокойной ночи, — сказал Диаваль тихо.       Он прикоснулся губами к её лбу.       И он много раз поцеловал её сегодня, и много раз это было нежно, но что-то в одном этом поцелуе было особенное, что-то, что говорило громче и яснее всего на свете, что он любит её, что она не дала ему отстраниться. Вместо этого она обвила руки вокруг его торса, и Диаваль потянул на себя, переворачиваясь на спину, пока она не оказалась лежать у него на плече.       Молчание растеклось между ними, и Малефисента закрыла налитые свинцом веки. Осенняя прохлада обтекала их и успокаивала кровь. Минуты замедлили бег.       Он провёл рукой по её волосам.       Совсем немного — он делал это рукой, на которой она лежала, — несмелые, приглаживающие движения. Он делал так минуту, а может и меньше, прежде чем вдруг отнять руку, чуть ли не испуганно.       «Нет-нет-нет-нет-я-люблю-тебя-продолжай», — отчаянно подумала она — и, должно быть, всё-таки и сказала тоже: она скорее почувствовала, нежели услышала, смешок где-то у него в груди. Рука вернулась на место.       Они возвращались домой через неделю, если не раньше.       Но Малефисента… Малефисента уже чувствовала себя дома.