Возвращение

      Он повстречал смерть внезапно, где-то в середине лета и пекла. Она ступала не спеша, по покрывалу из черепов, костей, остатков кожи и плоти, мурлыкая что-то веселое, вечное. В прелестных глазах — пламя, на мягких губах — уродливая улыбка, а по вздувшимся на хрупкой шее венам — звериная жажда крови. Исчадие преисподней. Помесь богини с демоном. Чудовище под милой маской. Вот каковой предстала смерть перед ним.       Она не то плыла, не то выписывала шаги, завидев очередную жертву. Радость распирала ей полную грудь, рвалась наружу, едва не клокоча из глотки, а ухмылка обнажала ровный ряд зубов шире. Неизбежность надвигалась прямо, так же, как прокладывало ровную борозду по трупам острие ее меча. Тот звенел в изящной кисти, рассекая без труда порывы ветра, ибо найти приют в новых ножнах ему не терпелось, и крепкий искатель приключений вполне годился для этой цели.       — А ты высокий. — Ее голос ядовитый. Обманчиво спокойный, тихий, чуть шипящий. В нем — шорох весенней листвы и переливы каплей по дождевым колокольчикам, но перед ней, увы, стоял не эстет, чтобы сполна этим насладиться.       — Да, кромсать меня придется долго. — Он тоже кусался больно, и меч со звоном тотчас налетел на другой. Он стиснул кулаки и злость в зубах, и честь, и гордость, но растерял решимость враз, как только по щекам ударила густая смоль ее волос…       Меж летом и пеклом он повстречал нечаянно любовь. Сгинул. Голову утратил. Напоролся на лезвие клинка, по сердце, и испустил ей в жертву всю непокорную, казалось, кровь.       Мечи замелькали резче, заблестели над их головами точно чайки, и неслучайно. Он тонул. В бездонном море голубых очей напротив, невинных точно само небо, красивых, тёплых, добрых, без всей той чертовщины, что водилась в омутах и в руконгайках, но с той мощью, что способна убивать. Сплетенный будто тиной, отчаянно желавший жизни, вдоха, побед, он не устоял. Застывший на ее губах помадой запах хризантем и крови перевернул весь мир, разделил судьбу на «до» и «после».       Они сражались днем, любили — ночью, с рассветом снова брались за мечи, а на закате зализывали раны на телах друг друга снова. Любили, резали, любовь впускали и пускали кровь. Любовники и воины, вчера — враги, сегодня — пара, на завтра — одиночки, они бы разошлись как незнакомцы либо умерли, сжимая по сердцу в ладони. Смерть и любовь несовместимы, хотя пробивали в мишень одну и ту же. Они — как рок, как точка невозврата, как провидение, начало и конец в одном флаконе, как кровь и поцелуй, как кость с приросшим мясом, как лед и пламя — кто-то да отравит жизнь другому…       Он думал, что это его рук дело — всадил ей в спину нож. Чистые глаза, мягкая грудь, белоснежные пальцы, в которых хотелось раствориться, — нет, он не посмел взглянуть в ее лицо, покидая навсегда их ложе. Шелк волос, тепло простыней и чертов запах хризантем, что клали на могилы, на многие века составили в памяти ее портрет.       Четыре хризантемы пали наземь…       «Четыре» красовалось на белом камне, почти как на хаори.       Четыре сотни лет прошло с тех пор, как он оставил себя ей, в нежных, ласковых и смывших кровь ладонях, в глазах оттенка неба, в душе дремучей, но подаривший ему свет.       Он думал, что это его рук дело — забить последний гвоздь в гроб свой и похоронить себя у ее ног близ знакомого порога, но вот… теперь она лежала у его преклоненных коленей. Любовь и смерть — всё скрыто точно под землей, а в воздухе — лишь мертвый аромат. И Шиба с хрустом сжал могильный камень: он жив, хоть умер много лет назад, хоть дрался львом без страха и оглядки, хоть знал, что не увидит вновь, но верил — что дождется.       Его дождались. Но он опоздал.