Вторая жизнь

Битва рядом с Престоном должна была начаться со дня на день, поэтому решено было отправить лазутчиков в штаб кавалеров, но сначала осведомиться у горожан, где этот штаб находится. Для капитана де Бейля это был отличный шанс хоть на минуту вернуться домой и увидеть мать. Поэтому он и принял это поручение. Августовский Престон казался совершенно спокойным и тихим, несмотря на войну. Только хруст опадающих листьев клёна под копытами серого коня. Вечер ещё больше усиливал эту невыносимую тишину, напоминавшую, что ещё есть мир на земле. Поляна на окраине постепенно желтела, накрытая тёмным небом. В окнах домов горел слабый свет, будто ничего, кроме свечей, в них не было. Фонари ещё даже не потухли и еле светили, поскольку фонарщик ещё не явился. Дом на окраине города почти не изменился. Такой, как и всегда. Только выглядит опустевшим. За стеклом окон правит бал сумрак. Жан спешился и постучал в дверь. Ответа не последовало, и пришлось зайти внутрь. Возле спальни до сих пор горит одинокая свечка. — Анна? — голос повышен. Дверь спальни медленно открылась, и в коридоре показалась мать, едва стоявшая на ногах. Лицо её заострилось и потеряло прежний румянец, глаза и вовсе казались больше, чем нужно. Закуталась она в серую, чуть светлее платья, совершенно незнакомую шаль, сложив руки на пышной груди. На шее – неизменная золотая цепочка, подчёркивающая отложной воротник. Тяжёлые косы лежали на округлых плечах Анны и, казалось, вовсе не мешали ей. Она постоянно ёжилась от холода, пронизывавшего насквозь, будто в доме не топили камин вовсе. Анна каторжными шагами, смотря куда-то вдаль, прошла в сторону мнимого брата и буквально упала в его объятия. — Откуда у тебя эта шаль, сестра? Я не припомню такой... — понизил голос до полушёпота. Анна нахмурилась, будто напрягая мысли, и убрала косы с плеч. Её на миг блеснувшие глаза заволокла тонкая пелена слёз. — Соседка, миссис Бёртон дала, — тихо напомнила Анна, — Ты же знаешь её. Дженет... Жан крепче обнял её. Конечно, он помнил эту высокую узкоплечую женщину, иногда прохаживавшую за забором. Весёлая, но почему-то скрытная. Теперь, как подмечала Анна, соседка часто проходила мимо, держа за руку пухленькую малышку в тёплом платьице. Иногда Анна даже давала соседке пару флакончиков с духами, а её дочурке Лиз – какую-нибудь вещичку вроде заколки или ленточки. Мать зажгла ещё одну свечу, но от этого в доме светлее не стало. Стянув шаль на груди, она согнулась пополам в надрывном кашле. — У нас дров уже неделю нет... — простонала Анна, сжав губы в тонкую линию. — Цены подняли, теперь пятьдесят пенни за охапку вместо сорока пяти... Ещё и почти все деревья отправили на нужды Инквизиции. Нэнси с Бартоломео ушли искать хоть какие-нибудь сучки для камина... Жану показалось, будто он только что выслушал чужую исповедь. Слабый свет двух свечек и раскрытая Библия на полке только добивали этот мираж. Но и при них фигура матери была еле различима. Она стояла, отбрасывая чёткую тень на стену, и у этой тени, казалось, немного округлилось тело за эти годы. Пришлось быстро отмахнуть от себя эту мысль, чтобы лишний раз себя не изводить. Напряжение огнём протекло по венам. Схватил себя за запястье и опустил голову. Странная мысль так и сотрясала мозг: лишь бы мать не была больна, не простужена. Но она не выглядит болезненно, просто уставшая. Утомилась за день. — Наконец-то я смог выкроить время, чтобы хоть на миг тебя увидеть. Моя милая Анна... Анна... Стеснение, бесстрастие, скованность – всё это Жан без задержки предал огню. Все престолы Европы ничто перед этим пламенем, гореть в котором – такая истома. Приобнял мать, и та поняла, что он не выточен из камня, что способен на чувства, пусть слабые и едва показываемые. Сжала пальцами ткань мундира «брата», прижимая к себе ещё сильнее. Богом ли наречённая, чёртом ли – никто не знает. Рука матери, лежавшая на правом плече, опустилась ниже, и Жан замер. Именно здесь, под мундиром и бинтами, пряталось клеймо. Тонкая ладонь словно заслонила позорный знак, скрывая от всех. То же вышло и с самой Анной: рука мнимого брата закрыла и её рыжеватую лилию. — Всё сердце мне выжег... — Анна улыбалась сквозь напряжение, поминутно растущее в груди. Когда Анна повернулась боком, чтобы пойти и зажечь ещё одну свечу, в сердце как нож вонзили. Наконец Жану стало понятно, что скрывала серая шаль в этот холодный промозглый вечер. Мать была на сносях.

Анна заметила на себе ошарашенный взгляд Жана и переместила руки на округлившийся живот. Откинула с плеч шаль и сделала глубокий вдох, прежде чем заговорить. — Ты угадал, Жанно, — упавшим голосом проговорила она. — Я в тягости. Принимаю на себя весь твой поток брани и проклятий. Я готова. Жан тяжело вздохнул и обнял мать повторно. Сейчас в его сознании творился сущий ад: от кого она ждёт дитя? Кто мог позариться на её невинность? — Этот человек живёт в центре города. Он наведывался ко мне каждое воскресенье, намереваясь испросить моей любви, потом не выдержал моих отказов и толкнул меня на путь греха. Я не соглашалась, я сопротивлялась. И теперь ношу в себе его частичку. Слава господу, Дженет не выдала меня. Она знает, что я уже не замужем. Советовала мне шнуровать корсет как обычно, вести себя, как будто ничего и не было, вообще не выходить из дома. Если бы не она, я бы уже была под арестом и носила бы алую букву на платье. На самом деле Анне этот ребёнок не был нужен. Шевеления его она перестала ощущать несколько дней назад, когда пришли первые осенние холода. Несколько раз она предпринимала попытки броситься чревом на острый угол стола, но боялась, что может умереть от потери крови, поскольку выкидыш был неизбежен. Страх перед тюрьмой был равносилен страху смерти, и Анна очень часто просыпалась в холодной испарине от снов, где она, беременная, арестованная, сидит в камере, ожидая своей участи. Дженет наверняка тоже поплатилась бы за укрывательство беременной вне брака и от насилия. — На другом краю города живёт знахарка, — слабо начала Анна. — Говорят, она избавляет от детей. Я пойду к ней. Я знаю, что детоубийство – тяжкий грех, но жить с этим, — указала на чрево, — я не могу. Как бы подтверждая свои слова, она смело зашагала к двери, но сразу же согнулась пополам в кашле. Жан быстро подхватил её под руки и прижал к себе. Щёки матери окрасились лихорадочным румянцем. — Нет. Я поведу тебя к ней. С твоим состоянием ты упадёшь на землю через десять ярдов. И он вывел мать из дома, предварительно надев на неё шляпу, удлинённую куртку, скрывшую все округлости фигуры, и перчатки. Наверняка она ждала от него типичных пуританских тирад о том, что прерывание беременности – убийство, что ребёнок в её чреве уже чувствует боль, что у него есть душа, и всё в таком ключе. Но сегодня Жан будто позабыл об этом и, возможно, первым в своём веке высказал мысль, что женщина имеет право выбора: оставлять ли дитя или же умертвить. Какое ему было дело до маленького паразита, высасывающего из матери все соки, причём против её воли? Жизнь Анны важнее какого-то выпратка, который и нескольких лет не проживёт. Вдобавок надо и с насильником покончить. Он не должен остаться безнаказанным.

Быстро проехав верхом до домика на окраине города, Жан и Анна остановились и постучали в дверь. Им открыла сгорбленная пожилая женщина, от макушки до пяток закутанная в плед. Вид у неё был отнюдь не гостеприимный. Из дома нестерпимо запахло кровью. — Что надо? — прохрипела хозяйка. Глянула на округлости под снятой курткой. — А, вижу. Роды принять? Легко! И она пропустила гостей в дом. В глаза бросился большой стол, накрытый серой простыней, ящик с различными приспособлениями повитухи, среди которых были пинцеты, ножницы, щипцы. Анну, еле стоявшую на ногах, невольно передёрнуло. Её страшило то, насколько легко эта женщина может ступить на путь греха. Если она избавляла от незаконного дитя, то брала клятву с роженицы, чтобы та держала рот на замке. В доме было почти что жарко, поскольку печь топилась на славу. — Военный, значит... — старуха покосилась на мундир Жана. — Удачи в продолжении рода. — Не муж я ей, мадам, — хрипло оборвал её тот. — Да хоть девой Марией назови, — пророкотала знахарка, — та тоже без мужа родила... И она чуть ли не силой потянула Анну к столу. Сорвала с неё верхнее платье и приказала ложиться и раздвинуть ноги как можно шире. Жан предпочёл выйти за дверь. Через несколько минут тишину прорвали тихие крики матери. Эти немые мольбы о помощи так и вызывали боль в сердце. Лишь бы она выжила! Лишь бы с ней было всё хорошо! В порыве волнения Жан принялся за молитву и даже заговорил по-латыни, поскольку успел за двадцать лет выучить ещё и язык католиков. Как Анна была чиста в его глазах, так добра и невинна, что забываешь обо всех земных грехах, даже о тех семи, которые зовут смертными. Словно ангел с кругами под большими глазами, пришедший сюда. Душа демона, посланного на землю когда-то, оторвалась от безгрешного ныне тела и опустилась туда, где ей уготовано место. Мысленное воспевание светлого образа Анны перешло в лицезрение её самой, лежащей на столе и укрытой одеялом. Знахарка смотрит с укоризной, заматывая в простыню небольшой синеватый комочек, упрямо молчащий. Говорит совершенно равнодушно, что ребёнок умер ещё в утробе. Анна глядит в потолок так, будто знала всё заранее, а может быть и сама как-то удушила ненужный приплод. Бледная, с испариной на лбу. Как же тяжело даётся жизнь, через боль, через мучения. А люди обесценивают эти мучения, вещая что-то о материнском инстинкте, о том наслаждении, которое испытываешь, когда тебе на грудь кладут существо, принадлежащее тебе всеми помыслами. Только Анна никакого наслаждения не испытала, наоборот, оттолкнула новорождённого, полностью открещиваясь от него. Знахарка передала мёртвое дитя на руки Жана. Уголки губ молодого мужчины невольно приподнялись при виде теперь уже смертельно бледного сморщенного лица, крошечного каштанового пучка волос на макушке. Способ отомстить отцу этого ребёнка проявился сразу же. Анна попросила передать свёрток теперь ей, и мысли её невольно совпали с мыслями мнимого брата. Подержала несколько секунд, затем с неприкрытым отвращением отдала знахарке.

Чуть позже на порог дома чуть ли не в самом центре города, где обычно расположены тесные квартирки да бесконечные лавки, взошла усталая на вид, бледная женщина в грубой куртке и шляпе, прижимавшая к груди свёрток с ребёнком. Постучала в дверь квартиры и замерла. Открыл человек лет тридцати, низкий, сухопарый, без каких-либо проблем в голове. Мигом узнал гостью и пропустил внутрь жилища. Та презрительно подумала, почему бы этот человек, носящий гордое имя Джеймс Моррис, не принёс прямо сюда хлеб да соль, как это делают гостеприимные московиты. Об этом народе она знала мало, но эта традиция, ровно как и русские бани, запала ей в душу. Но сейчас она была готова раскрыть имя совратителя городскому суду и отомстить за себя в полной мере. И плевать, что люди скажут. Пусть начнут обвинять жертву, говорить, что она сама виновата, что соблазнила, совратила. Бред. При самом виде Морриса начинает тошнить, от воспоминаний о том, как он бешено вколачивался в неё, задирая юбку, как самозабвенно пыхтел в ней, пока она исступлённо дёргалась и моталась на скрученных жгутами простынях. Потом просто разрешился, дал денег и выпроводил. Мразь. Закоренелая мразь.